Михаил Гиголашвили - Захват Московии
Да, хорошо было шутить на семинаре — а тут сидеть?.. Я Вас не упрекаю, не Вы меня сюда посылали… Вы, наоборот, предупреждали, что в России может случиться что угодно, ибо страна непредсказуема…
В двери возник белобрысый паренек в синейформе.
— Задержанный Буммель?
— Да, Боммель.
— Ну. Манфред? Год рождения? — Он сверился с бумажкой. — Встал, пошёл со мной.
— Кто пошёл? — Я с трудом поднялся на затёкшие ноги (тело ломило, я был словно обожжен на солнце, ли хо радило).
— Кто? Вы, кто ещё? — он посторонился, давая мне пройти. — Вперед и вниз, по ступеням.
На черной лестнице было пусто, пахло опилками и бензином. В самом низу, в подвале, у поворота в коридор, сидел человек в погонах и ел пирожок. Перед ним на бумаге лежало еще несколько. Выглядели они столь аппетитно, что я, несмотря на стресс, наверно, облизнулся — человек в погонах заметил это и, уточнив:
— Это тот немец? — указал мне на пирожки и произнёс громко, как глухому, по складам: — У-го-щай-тесь!
— О, спасибо! — Я взял один.
— И ты бери, Кроля. После того как мы эту забегаловку потрясли, они поболе мяса класть стали.
Кроля тоже взял. Жуя, он внимательно смотрел на меня.
— Что? Что такое? — спросил я (не терплю, как все европейцы, прямых долгих взглядов).
— Я вот смотрю… ты не родственник ли спортсмену Буммелю?.. Нет?.. Жаль… Ух и сильно с шестом прыгал…
— Куда в шестом?
— Ну, через перекладину… У меня брат спортом увлекается — так, для себя качается, у него в комнате плакат с Буммелем висел, так ты на него реально похож… Не родня, нет?
— Нет, нет, я Боммель, Манфред, Фредя.
— А, ну да.
Человек в погонах переложил по бумаге оставшиеся пирожки:
— Берите!
— А обед? Заказать? — спросил я.
— Куда? В камеру?
— Что за камера? — не понял я.
— А это что? — Он указал на угол стены, я заглянул — там был ряд дверей за железными решетками…
— Что это, тюрьма? — Меня обдало жаром изнутри и морозом снаружи. — Зачем? Куда я убегаю? Я не хочу! Это есть обезьянник?
Кроля, откусывая от пирожка, сказал:
— Нет, это мартышник… Посидишь немного, подождёшь Гурам Ильича, а потом он решит…
— Какого Ильича?
Что они говорят? Что они хотят сделать?
— Дайте позвонить в посольство! — Я дернулся к лестнице, но Кроля крепко схватил меня скользкой от жира рукой:
— Куда? Стоять! — и, не отпуская, дыша пирожком и глядя исподлобья, навязчиво повторил: — Сказал, подождал час-полчас, пока Майсурадзе придет и решит… Вот, возьми эти пирожки и иди. Там никого нет. Одна шлюшка и Самуил Матвеич. С ними посиди, побухти, таких у вас в Германии нету небось…
— Я не боюсь, — по инерции ответил я, хотя очень боялся. Шлюшка — тоже малоприятно — вдруг сифилис? А вот Самуил… Иудей. А они, говорят, иногда на немцев бросаются — после холокоста…
— А он опасный?
— Кто? Самуилыч? Не, тихий… Да мы права не имеем тебя выпустить, а то пустили бы — зачем ты нам тут?
Человек в погонах тоже стал успокаивать:
— Камеры чистые, новые, только что ремонт сделали… Если что — стучите! — (Эта реплика привела меня в полный ужас — «если что…»!), а Кроля взял со щита блестящий зловещий ключ и подтолкнул меня к коридору, но вдруг остановил:
— Поясок, шнурики есть?
— Зачем?
— Не положено.
— Куда не положено?
Но Кроля вместо ответа бесцеремонно задрал на мне свитер, пояса не обнаружил, нагнулся и приподнял штаны — ботинки были на цепких мохнатых цеплялках, без шнурков.
Разогнувшись, он немного смущенно объяснил:
— Нельзя, понимаешь, чтоб ремешки или шнурики… Повеситься, задушиться… В карманах есть что? — И, не дожидаясь ответа, полез в карманы, вытащил платок, ключ и нашивку. — Опаньки!.. А это что?.. Фашистский знак, гляди!
А!.. То была одна из нашивок, которыми меня снабдил Фрол.
— Это нет… не фашисты… так, игра… Фрол в кафе давал.
Они рассматривали нашивку.
— Видите, написано «Grammatik macht frei», «грамматика делает свободным»! Это такая партия… там всякие эдакие…
— Лимоновцы? Нацболы? — сказал дежурный, а Кроля спросил:
— Где эта партия? Здесь, что ли? Или у вас, в Фашистии?
— Нет, они тут, около Мавзолея, избили… чистый язык… борьба…
— Отдам полковнику — пусть разбирается, — решил Кроля и указал мне рукой: — Так, вперед пошли!
Он вразвалку повёл меня к камере с номером «3». Покопавшись в двери ключом, толчком открыл её. Оттуда пахнуло запахом свежей краски, что немного успокоило. Ничего не оставалось, как входить-войти.
В большой свежеокрашенной зелёным комнате с окнами в решетках стоял стол, по бокам — две скамьи, вделаны в стены. На одной — аппетитная женщина: в яркой помаде, большеротая, с пухлой грудью, в чем-то ярком и коротком, полные коленки изрядно вылезают наружу. Напротив величественно громоздился старик в берете, с синяком под глазом.
— Здравствуйте, я немец, Манфред, учу русского, стажировка…
Баба равнодушно скользнула по мне, но заинтересованно остановилась на свёртке:
— Что там? — а старик отозвался:
— И не старайтесь! Наш язык не поддается дрессировке, как и наш народ!
— Во, завёл шарманку… — Женщина досадливо поморщилась, взяла пирожок. Старик тоже потянулся было к пирожку, но она ловко забрала себе и второй: — Тебя сейчас выпустят, а мне сидеть еще до хер знает сколького…
— Извольте. Вы не женщина, а баба. Правильно говорят — хамунизм мы построили, а до всего остального руки не дошли…
От старика шёл легкий винный запах. Я решил сесть к бабе, но и от неё тянуло спиртным.
— Меня зовут Манфред, Фредя. А вас?
— А меня — Земфира… А вообще — Алка.
— Не понял, — сказал я.
Старик злорадостно уточнил:
— Земфира — это рабочий псевдоним, знаете ли, как у Ульянова — Ленин, у Бронштейна — Троцкий…
Активно прожевывая кусок — грудь ходила валунами, — Алка махнула на него пирожком:
— Да замолк, дай спокойно пожрать!
Они все постоянно употребляют совершенный вид прошедшего времени: «Сделал! Сел! Встал! Принес! Замолк!» Есть в этом что-то очень неприятное, фамильярное, грубое, наглое… И интонации голоса при этом такие… недружественные… грубые… язык — зеркало социума…
Алка, дожевав пирожок, поинтересовалась:
— Сигарет, случайно, нет?
— Нет, не курю.
— Я слыхала, у вас в Европе никто уже почти не курит?
— Да, мало кто.
Она вытерла пальцы о юбку:
— За что тебя? Драка?
— Нет, какое!.. Регистрация не была.
— А, в рейд попал?
— Нет, в бюро. Там началась всякая, такая… катава-силия… Бухты-барханы…
— Чего?
— Шум-шмум. — Я вспомнил шофера. — Разговоры, карточки… Зачем фотоаппарат, кассеты…
— И всё? Отпустят, — уверенно сказала она. — Проверят и выгонят. У меня тоже прописка просрочена, вот менты и выловили…
— И что делали?
Она подкинула снизу груди:
— Ничего. Сижу, жду, когда бабло подвезут. Сестра должна приехать к вечеру из Холмогор, бабки привезти, чтоб этим проклятым гадам пасть заткнуть… А пока вот с утра посадили… до денег, сказали, будешь сидеть…
— Разбойный приказ, одним словом, — подал реплику старик и приподнял шляпу: — Самуил Матвеич!
Он был одет в потертый клетчатый пиджак и тёплую ковбойку, на лице — костяные очки; скрюченно-неподвижными пальцами он трогал синь в подглазье.
— Чей приказ? — не понял я.
— Раньше сие заведение называлось Разбойный приказ. А еще раньше — Разбойная изба. Сидка главных разбойников.
Тут я вспомнил:
— Да, Пётр Большой, Гроссе, знаю… Приказы… Учили.
— Нет, батенька, Разбойный приказ был еще при деде Петра… И до него… Заведовал разбоями, грабежами, палачами, тюрьмами… Потом сыск назывался…
— А вы почему тут? — спросил я, хоть и знал по фильмам, что в тюрьме такие вопросы задавать нельзя. Но это и не казалось настоящей тюрьмой — скорей как в очереди к врачу.
— Видите ли, обстоятельства…
Алка поправила лифчик, подбросив снизу руками груди:
— Он в киоске газетном тут работает, у него иногда пакеты с травой ребята оставляют… Ну и… что-то не срослось с ментами…
— О нет, нет! — запричитал старик, а баба рявкнула на него:
— Чего нет-нет? Да-да! Марихуана, а что же? Марь-Иванна!
— Но они говорили, что это тибетский сбор трав, от кашля… календула… простуда…
— Ага, тибетский сбор с краснодарских гор…
— Я не знал.
— Всё ты знал.
Значит, это дилер. Алка спросила меня:
— Слушай, дружок, а ты там, у себя в Германии, по борделям ходишь?
Я опешил:
— Я?.. Нет. У меня подруга Элизабет.
— А… а я думала… — разочарованно протянула она. — А цены не знаешь?
— Какие?
— Ну, на эти… на секс.
— А, — понял я. — Средняя — от 50 до 100 евро.
