Андре Моруа - Сентябрьские розы

Сегодня, как и в тот наш последний, печальный вечер в Боготе, мне нужно собирать чемоданы. Увы! В спальне я больше не вижу твоей белокурой головки. Из своего окна на двадцать первом этаже я смотрю, как сменяются на перекрестке зеленые и красные огни светофора, изумрудные и рубиновые. Носишь ли ты мой золотой крестик, querida? В этот момент, когда настала пора вновь возвращаться в мир, столь отличный от заколдованного кокона, в котором мы с тобой прожили две недели, мне случается произнести подобно тебе: «Подумать только, все это было!» Но эта яркая точка становится моей вселенной.

Часть третья

Загляни в сердце ближнего твоего – собственное сердце, – но не обращай внимания на всю ту грязь, которой много в любом человеческом сердце. Иди дальше и не останавливайся, пока не отыщешь невинность и нужду…

I

Из газет Эрве Марсена узнал, что Гийом Фонтен прибывает 27 октября на лайнере «Иль-де-Франс». По телефону он поинтересовался у мадам Фонтен, не желает ли та, чтобы он поехал с ней в Гавр.

– В Гавр? – переспросила она. – Зачем? Там, на корабле, будет ужасное столпотворение, мне вряд ли удастся поговорить с мужем. А потом еще возвращаться в Париж, в купе с чужими людьми… Нет, я буду встречать его на вокзале Сен-Лазар. Этого достаточно… Вам тоже Гийом будет очень рад.

Ее голос казался усталым и равнодушным. Разве так должна была говорить женщина, которой предстояло увидеть мужа после столь долгого отсутствия? Марсена пришел к поезду на вокзал Сен-Лазар и увидел там сидящую на скамейке мадам Полину Фонтен, усталую и раздраженную. Встав перед ней, Эрве заговорил о том, какую радость она, должно быть, испытывает сейчас; она отвечала осторожно и сдержанно и ловко перевела разговор на посторонние вещи: заговорила о последнем романе Бертрана Шмитта, о генеральной репетиции у Леона Лорана, о новой машине, которую получила наконец у Ларивьера, как раз к возвращению Гийома. Ее неестественный тон обескуражил Марсена, и когда он увидел, что толпа ринулась бежать по платформе, то почувствовал облегчение. На вокзал торжественно прибывал трансатлантический состав. Эрве с трудом прокладывал путь для госпожи Фонтен. Из вагонов хлынули пассажиры, приходилось пробираться против течения. Наконец издалека он увидел человека, который растерянно оглядывался по сторонам и пытался привлечь внимание носильщика, потрясая тростью. Эрве подбежал к Фонтену и нашел, что тот прекрасно выглядит, помолодел и загорел.

Марсена подвел его к Полине. Супруги обнялись и принялись разглядывать друг друга со скрытым изумлением, которое испытываешь, когда после долгой разлуки вновь видишь близких людей.

– Вы опять похудели, Полина, – сердечно сказал Фонтен. – Пора мне всерьез позаботиться о вас.

– Да, – ответила она, – самое время!

– Ах, друг мой, – обратился Фонтен к Эрве, – какая поездка! Овидиус Назо организовал все прекрасно, просто великолепно… А что за континент! Это будущее рода человеческого. Римские традиции, но приправленные пикантным Востоком, обновленные американскими влияниями… А какая тяга к французской культуре! Представьте себе, там молодые женщины знают наизусть Лафорга, Макса Жакоба, Аполлинера!

– Выскажете свой энтузиазм чуть позже, Гийом, – остудила его пыл мадам Фонтен. – Сейчас нужно пройти таможню.

Ее холодный тон, словно ледяным дождем, окатил присутствующих.

II

В период, последовавший за возвращением Фонтена, супруги не проявляли друг к другу ни вражды, ни неприязни, но в их отношениях ощущались неловкость и напряженность. Полина вела себя нарочито сдержанно и со свойственной ей проницательностью внимательно изучала слова и поведение мужа. В поводах для подозрительности недостатка не было. Гийом Фонтен возвратился из этого путешествия совершенно другим человеком. Он рассказывал о своей поездке с восторженностью, которая удивляла, а порой и шокировала его друзей.

– Я готова поверить, что Богота – обитель богов, – говорила Эдме Ларивьер, – но Гийом никогда не отзывался так ни о Флоренции, ни о Толедо!

Еще она отмечала, что он охотно заговаривает о любви, рассуждает о ней уверенно и со знанием дела. И в то же время с недомолвками, что весьма забавляло его более молодых собеседников. Если в театре он присутствовал на представлении «Береники», то, вышагивая по коридорам, повторял: «Прекрасно! Право же, разве это не прекрасно?» – и с чувством декламировал:

Навек! Подумай же, как страшно, как суровоДля любящих сердец немыслимое слово!Да сможем ли терпеть неделю, месяц, год,Что между нами ширь необозримых вод,Что народится день и снова в вечность канет,Но встречи нашей днем он никогда не станетИ нас соединить не сможет никогда?[56]

Ничего удивительного в том, что он хвалил прекрасное, но почему же он цитировал эту тираду, словно собственное откровение, словно он, Гийом Фонтен, стал этим Титом, оплакивающим Беренику, с которой его разлучила «ширь необозримых вод»?

Полина Фонтен была слишком проницательна, чтобы не понимать подобные нюансы. Еще она замечала, что ее супруг при каждом удобном случае восхваляет плотскую любовь. «Нет истинной красоты без истинной чувственности» – это стало одной из его любимых тем для разговора. Он страстно интересовался испанской литературой и решительно отправил на чердак сотню французских книг, чтобы освободить подле себя место для Лопе де Веги, Кальдерона, Федерико Гарсиа Лорки. На расспросы о его следующей книге он отвечал, что это будет нечто вроде драмы про Авигею-сунамитянку, согревающую старость царя Давида.[57] Иногда он говорил о «Фаусте». А самое главное, теперь он, сгорая от нетерпения, подстерегал почтальона. Алексис, который никогда его таким не видел, меланхолически удивлялся.

– Зачем месье звонил вам? – спрашивала его Полина.

– Мадам, – отвечал Алексис, воздевая глаза к небу, – месье уже в третий раз спрашивает меня, не приходил ли почтальон!

Эдме Ларивьер пригласила Эрве Марсена к себе, на Бетюнскую набережную, и принялась расспрашивать:

– Тебе известно о проказах твоего учителя там, на другом континенте?

– Нет… Ты о чем?

– Мамаша Сент-Астье показала мне письмо сына. Он был исполняющим обязанности дипломатического представителя в Лиме как раз тогда, когда там находился Гийом. Похоже, его похитила одна хорошенькая актриса, я забыла ее имя, и сопровождала всю поездку.

– Не может быть!

– Именно так.

– Только бы мадам Фонтен ничего не узнала!

– Ну как она может не узнать? – ответила Эдме. – Это знает половина Парижа. Нет никого болтливее дипломатов; им кажется, что знать все – это дело чести. Они совершают одну оплошность за другой: ловко, добросовестно, сознательно – постоянно. А у Полины, увы, есть не только друзья. Своими воскресными приемами она оттолкнула стольких женщин, они ей этого не простят!.. Только не делайте такой трагический вид, малыш. Эта интрижка не похожа на то, что у него было с мадемуазель Неджанин. Ванда жила во Франции, была его постоянным искушением. А эта на другом конце света. Впрочем, говорят, она совершенно очаровательна… Я вот думаю, – мечтательно добавила Эдме, – почему она вцепилась в Гийома?

– Он интересный человек, известный.

– Да, но ему все же около шестидесяти, и потом, что может он дать актрисе?.. Театром он не занимается… Нет, я понимаю, там в течение нескольких недель он был гвоздем сезона, знаменитостью… В сущности, мы, женщины, всегда чувствуем потребность приподняться за счет чего-то или кого-то… Нам нужны яркие камни или яркие мужчины. Почему? Да потому, что мы не так давно освободились из рабства и еще не слишком уверены в своем положении в обществе. Это, если угодно, наша слабость. Нас постоянно нужно успокаивать и одобрять, и только мужская защита может усмирить наши страхи.

На это Эрве ответил, что многие мужчины испытывают такую же потребность казаться выше и значительнее, они гоняются за орденскими лентами так же, как женщины за бриллиантовыми колье, и что наивные мужские амбиции зачастую объясняются комплексом неполноценности.

– Это совсем другое, – не согласилась она. – Амбициозный мужчина пытается блистать благодаря своим трудам, через свои труды. А женщина стремится сиять отраженным светом. Вот вам пример: эта перуанка, покорившая нашего Гийома. Говорят, она прекрасная актриса, даже очень известная. Казалось бы, что ей еще нужно? А ей нужна была эта приезжая знаменитость… Впрочем, все это не важно. Гийом вскоре утешится, и обещаю тебе, что если кто и откроет глаза Полине, то уж, во всяком случае, не я.

Но Эрве почувствовал, что она слегка встревожена из-за этого вторжения посторонней женщины в жизнь друзей.

III

Откровенные признания – совсем как женщины: те, которых мы слишком сильно желаем, избегают нас, а те, которых мы опасаемся, напротив, нас преследуют. В этой авантюре Эрве Марсена меньше всего хотел бы становиться наперсником Гийома Фонтена; оставшись с ним наедине, он чувствовал, что разрушительное признание вот-вот разразится, словно запаздывающая гроза. В доме на улице де ла Ферм воцарились прежние порядки, возобновились воскресные приемы, но мадам Фонтен оставалась озабоченной и задумчивой, а ее муж все никак не мог приступить к работе.