Мартин Эмис - Деньги

— Да уж, ты знаешь, как мужика раззадорить, — сказал я, утратив всякий пыл, и накинул еще двадцатку.

В итоге, когда я добрался до Кадуты, то был, мягко говоря, несколько не в форме. Только и успел, что опрокинуть стаканчик—другой, заглотить какого-то фаст-фуда и вскочить в такси. Когда-нибудь с фаст-фудом тоже надо будет завязывать. Пора, пора. Давно пора сделать фаст-фуду ручкой... От Ши-Ши толку было мало. На островах Блаженных я проторчал в общей сложности час с лишним, но собственно дрочилово заняло всего ничего — я бы сказал, секунд сорок пять. Тяжелый случай; я чуть мозги не вывихнул, пытаясь припомнить случай потяжелее.

— Переволновался, наверно, — тихо сказала Ши-Ши, вскрывая упаковку бумажных платков. И да, и нет. Между нами говоря, это был один из тех случаев, когда оргазм наступает почти сразу, минуя стадию эрекции. Наверно, Ши-Ши включила какой-то секретный физиологический механизм, чтобы закруглиться поскорее. Потом она попыталась опять развести бодягу о королевском семействе, но я оперативно собрал свои манатки и был таков. Главная беда, что все это так... неудовлетворительно. Обычную мастурбацию тоже не назовешь особо удовлетворительной, но она хоть не стоит пять баксов в секунду. Накладные расходы, как правило, невелики. Нет, что ни говори о дрочилове, но оно хоть не стоит восемьдесят пять фунтов.

Поездка в такси потребовала от меня недюжинных усилий — затор на заторе, в час по чайной ложке. Когда я был в Нью-Йорке первый раз, даже пробки представляли интерес. Теперь же я могу спокойно обойтись и без нью-йоркских пробок. Жалко, что никак не удается освоить метро. Я пытался, честное слово. Но как ни напрягаюсь, каждый раз все кончается тем, что вылезаю из канализационного люка на бульваре Дюка Эллингтона с крышкой от мусорного бака на голове. Да уж, Нью-Йорк на кривой не объедешь... Я взглянул на часы. Я елозил по грязному заднему сиденью, потел и матерился. Припекает уже будьте-нате, репетиция перед безумным августовским зноем. Из множества инструкций, приклеенных к стеклянной перегородке, одна позаботилась поблагодарить меня за то, что не курю. Вот гады, а. Не рановато ли благодарить. Я же еще не так чтобы не курил. В конце концов, до того, чтобы не корить, так и не дошло. Я как закурил, так и не останавливался. Лохматый типус за рулем выкрикнул что-то неслышное и немного пометался, но я сидел себе тихо-спокойно и даже не думал начинать не курить, и ничего не случилось.

Если верить местным слухам, то Маленькая Италия — один из самых чистых и безопасных анклавов на всем Манхэттене. Стоит только по улице прошаркать какому-нибудь ханыге из Бауэри или торчку-доходяге, как из ближайшей траттории появляются пятеро серьезно настроенных пузанов с бейсбольными битами и длинными топорищами. Но, по мне, Маленькая Италия ничем не отличается от Виллидж. Пожарные лестницы выглядели так, словно ими и вправду пользовались по назначению, — закопченные, как головешка. В этих забитых транспортом ущельях никогда не отмыть пердеж всех грузовиков и отрыжку всех легковушек, пузырьками вскипающие в бензиновых и фреоновых испарениях. Что делает в такой трущобе звездно-полосатая Кадута? У нее же есть номер в «Цицероне», оплачиваемый Филдингом Гудни, со своим парикмахером, телохранителем, 73-летним бойфрендом... Я метался по улице как угорелый, пока не отыскал чумазую дверь.

— А теперь, мистер Сам... Джон, поговорим о нашем фильме, — сказала Кадута Масси. — Значит, по замыслу наша Тереза должна быть из... Брэдфорда. Так вот, по-моему, это совершенно не убедительно.

—Да нет, Брэдфорд — это было в английском варианте. Теперь же все происходит в Нью-Йорке, и можно...

— Я бы предпочла Флоренцию. Или Верону.

— Конечно. Пожалуйста; Как вам будет угодно.

— А как фильм называется?

— "Хорошие деньги", — ответил я.

На самом деле, мы это еще не решили. Филдингу нравилось название «Хорошие деньги». Мне — «Плохие деньги». Филдинг предложил назвать «Хорошие деньги» для американского проката, а «Плохие деньги» для европейского, но я в этом выгоды не видел.

— Хорошо, — произнесла Кадута. — А скажите мне, Джон. Эта Тереза... Сколько ей лет?

— Ну... за тридцать, — осторожно сказал я. На самом деле, тридцать девять.

— Прошу прощения, но, если правильно понимаю, у нее двадцатилетний сын.

— Да, действительно. Значит, немного постарше.

— Мне вот, — проговорила Кадута, — сорок один.

— Серьезно? — отозвался я. — В самый раз.

— Так скажите, пожалуйста. Почему женщина в таком возрасте станет срывать с себя одежду и все время требовать секса?

На коленях у меня стояла чашка кофе с блюдцем, и я все никак не мог продышаться в атмосфере неаполитанского, как я думал, зноя. Квартира кишмя кишела детьми — младенцы в пеленках, карапузы на четвереньках, неугомонные сорванцы, угловатые подростки. Плюс, по меньшей мере, трое типичных отцов семейства, в комбинезонах с жилетками, горбились за кухонной дверью над винными бутылками без этикеток и макаронами в кровавом соусе, источающими пар. Даже нашлось место — у выхода, на стульях с высокими спинками — для пары бабушек с ног до головы в черном. Однако ни одной матери семейства не видать. В остальном же, такое впечатление, что вся компания — прямым ходом с Эллис-Айленда... Кадута явно играла роль царицы улья, эдакой пчелиной матки. Она то и дело властно хлопала в ладоши и разражалась тирадами на итальянском. Как магазинный Санта-Клаус, она по очереди сажала детей к себе на колени; дети отсиживали положенное и уступали место следующему. То и дело в гостиную заходил вразвалочку кто-нибудь из папаш и обращался к Кадуте — почтительно, но в то же время с некой наигранной веселостью. Бабушки, сверкая единственным зубом, бормотали под нос, мелко трясли головой и крестились. Часто Кадута и ко мне обращалась по-итальянски, что никак не способствовало прояснению ситуации.

Я прочистил горло.

— Прошу прощения, Кадута, но в чем все-таки дело?

— Мистер Гайленд... он сказал, что в фильме будет несколько откровенных постельных сцен.

— С вами?

Она вздернула подбородок и кивнула.

— Какие еще постельные сцены, что за бред. Никаких постельных сцен не планировалось.

— Лорн Гайленд сказал, что мистер Гудни обещал ему три длинных любовных сцены, полная обнаженка.

— Господи помилуй, да сколько Гайленду лет? Что это ему взбрело обнажаться?

— Он отвратительный тип. Послушайте, мистер Сам... Джон. Вы должны обещать мне, что этого не случится.

— Обещаю. — Я обвел взглядом комнату. Старухи у двери поощрительно улыбнулись. — Послушайте, Кадута. Никаких любовных сцен с вами и Лорном не планировалось. Ну, то есть, одна-две сцены, когда вы с ним в постели, будут, но это, типа, утренний разговор под одеялом. Не возражаете?

— Джон, буду с вами откровенна, — произнесла Кадута и шуганула детей с колен. — Как я говорила, мне сорок три. И грудь уже... не фонтан. Живот в норме, задница тоже, но грудь?.. — Она сделала жест в воздухе. — И на бедре целлюлит второй степени. Что скажете?

Мне сказать было нечего. На Кадуте был костюм из серой замши. Слегка привстав, она задрала юбку. Я увидел верх чулок, нежную кожу, трусики за миллиард лир. Кадута оттянула кожу на бедре и собрала в недовольную складку.

— Видите? — произнесла она и стала расстегивать блузку.

Я снова огляделся. Один из папаш просунул голову в дверь. Голова улыбнулась и опять скрылась в кухне. Старухи не сводили с меня глаз. Лица их стали совершенно непроницаемыми. Кто-то из детей требовательно постучал меня по колену, словно возвращая мое внимание к богине на бархатном троне.

Глядя мне глаза в глаза, Кадута раздвинула оборки на своей блузке. Отстегнула застежку на уровне перемычки между чашками внушительного лифчика.

— Подойди ко мне, Джон, — сказала она.

Я встал и подошел к ней, и опустился на колени. Она прижала меня к своему сердцу. Щекой, ухом я ощутил мерный мощный стук в недрах смертной плоти. — Джон, у тебя ведь никогда не было матери.

Ответ мой прозвучал приглушенно, но сказал я вот что:

— Нет. Никогда не было.

Последний подсчет дает, что в голове у меня звучат четыре отчетливых голоса. Во-первых, конечно, трескотня денег, которую можно изобразить как смазанную полосу в верхнем ряду клавиш пишущей машинки — [email protected]#$%^&*() — сложение, вычитание, совокупные страх и жадность. Во-вторых, голос порнографии. Этот часто похож на скороговорку полоумного ди-джея: «ты глянь, какие буфера и волосатая нора, как раз такие номера со мной проходят на ура, о-па, бля, о-па, двигай, сучка, попой»... И так далее. (Один из подголосков порнографии в моей голове — это голос черномазого бомжа с Таймс-сквер, одержимого или недоразвитого. Монолог его, неразборчивый, но однозначно похотливый, звучит следующим образом: у-гу гу-гу ту-ту ёптыть у-гу гу-гу мнэ-э у-у нахр-р. И я, как выясняется, нередко думаю примерно так же.) В-третьих, голос дряхления и эрозии, каждодневного путешествия во времени, неуклонно слабеющий голос уязвленной досады, печальной скуки и тщетного протеста...