История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален
Однако следует сделать оговорку. Филипп Жакоте задается вопросом, что означает и к чему ведет это выветривание религиозных мотивов. «Как относиться и вести себя, столкнувшись с этим молчанием [о Боге] в литературе и почти с полным отсутствием упоминаний о Нем?» — пишет он. По мнению Жакоте, задача поэта состоит в том, чтобы «найти язык, на котором можно ярко, со всей полнотой выразить силу веры — в возможность невозможного». Поэт должен «пытаться сложить [...] песнь о небытии», стать человеком, «говорящим с пустотой»[263].
Есть и другие аспекты темы Господнего молчания, пронизанного трагизмом и вызывающего у человека страдания уже самим фактом своего наличия; это безмолвие настолько гнетуще, что пробуждает беспокойство, нетерпение и религиозный страх. Зачастую, как пишет Альфред де Виньи, боль «прорывается сквозь это молчание»[264]. Гюисманс подчеркивает силу, с какой способно охватить человека то особое чувство от осознания Божьего молчания — чувство, зарождающееся в самых потаенных недрах души, когда человек решает «обратить взгляд внутрь себя и находит смелость посмотреть прямо в черную пропасть, которая разверзается от Его жуткого безмолвия»[265]. Необходимо всерьез задуматься над этим ощущением ужаса перед молчанием — каким бы то ни было, — ведь из этого ощущения проистекает стремление людей бежать от тишины и опасаться погруженности внутрь себя.
С присущей ему тонкостью и проницательностью Морис Метерлинк указывал на причины этой боязни тишины. Дело в ее «мрачном могуществе», которое мы улавливаем и, столкнувшись с которым, испытываем «сильнейший страх перед тишиной и ее опасными играми». Мы с трудом выносим тишину собственного одиночества, пребывание наедине с собой, а «молчание общее, умноженное и разросшееся, особенно молчание толпы тяжелейший груз, и даже крепкие духом испытывают страх под его необъяснимой тяжестью». В итоге «значительную часть жизни мы проводим в поисках мест, где тишина не обнаруживает своей власти. Стоит лишь двум или трем людям сойтись в общем пространстве, они только и думают о том, чтобы уничтожить невидимого врага». Метерлинк задается вопросом: «Насколько часто дружеские отношения завязываются и существуют только потому, что их скрепляет ненависть к тишине?»[266]
Во многих известных произведениях говорится о разных проявлениях страха перед тишиной. Назовем несколько авторов, перечень которых можно продолжать. Тревогу и ужас внушают человеку змеи, их часто трактуют как символ коварства и зла, змея распространяет вокруг себя безмолвие; как раз это подчеркивает Джон Мильтон. В своем крылатом высказывании Блез Паскаль выразил страх перед молчанием и бесконечностью пространства. Сенанкур связывает тишину со скукой, словно предвосхищая сегодняшний образ мыслей. Оберман бежит из некоторых мест из-за «чувства тоски, вызываемого их молчанием. Мне не удается расслышать их речи». «Мы покинули оживленный город, — пишет он, — и тишина, окружившая нас, сделала течение времени вялым, возникло ощущение неподвижности и застоя, наводящее грусть на человека, привыкшего торопить ход жизни». В деревне дни текут дольше, чем где бы то ни было. Тишина там пугает своей неумолимостью и обнаженностью. Шарль Бодлер писал о своем беспокойстве и томлении, навеваемыми тишиной, затянувшейся надолго — как, например, по воскресеньям, когда она берет власть над городом, останавливая его бег.
Джордж Байрон, затем три десятилетия спустя — Альфред де Виньи, каждый в своей манере, указывают на трагический героизм молчания стоиков. Описанный де Виньи волк понимает, что умирать нужно молча, и говорит: «И на исходе дней своих Смерть встреть, как я, в молчанье», поскольку «достойно лишь молчанье, все остальное — слабость»[267].
В XX веке Сент-Экзюпери передает трагическую тишину от вести о погибшем самолете. Он рассказывает о тех чувствах, которые плещутся в душе после события, и о беспокойном молчании тех, кто сидит у телефонной трубки, явно бессильно отложенной в сторону: «Текут минуты, молчание становится все тяжелее, как смертельная болезнь»[268]. В ту же трагическую перспективу вписывается молчание солдат в окопах ночью накануне атаки.
Подобное безмолвие Жюльен Грак назвал «безмолвием катастрофы», относя к этой же категории, но рассматривая его в ином контексте, ужас, который порой охватывает от ночной тишины — особенно часто это происходит с детьми, — когда все вокруг замерло и пусто в ожидании утренней зари[269].
Все это неизбежно подводит нас к теме тишины при приближении смерти — тишины комнаты больного или умирающего, к мотиву молчания могилы. Жорж Роденбах писал о связи между тишиной и болезнью. В стихотворении под названием «Больные у окон» он показывает образ людей, которые одновременно жертвы безмолвия и его священнослужители, способные глубже, чем другие, проникнуть в его суть. У больного меняется вся палитра мира звуков, поскольку его внутренний мир, по выражению Роденбаха, «травмирован тишиной». Больной живет в коконе безмолвия, которое, с одной стороны, постепенно забирает у него жизненную силу, но с другой стороны — дает возможность осознать свой глубинный смысл[270].
«Вероятно, изгоняемая отовсюду тишина, — пишет Макс Пикар, — уходит искать прибежище в комнате больного; и вот она поселилась у него, скрываясь, как в катакомбах. [...] Когда к человеку приходит болезнь, тишина является следом. [...] Сегодня тишина приобрела зловещую окраску, ведь она стала у больного постояльцем, и больше нигде ее толком не встретишь»[271].
Приведем два примера тишины, сопутствующей уходу человека из жизни. В первом случае речь идет о господине Уине из романа Жоржа Бернаноса, обстоятельства его смерти мрачны. Безмолвие, сопровождающее последние моменты жизни персонажа, в чем мы уже убедились выше, скрывает в себе злобу, из него сочится нежелание понимать других людей, внушение им вывернутой наизнанку морали. Немая агония господина Уина напоминает пародию на смерть, провал в небытие.
Герман Брох в своем романе «Смерть Вергилия» отводит обширные фрагменты и особым образом акцентирует моменты и долгие промежутки тишины, которые наступают в сознании умирающего поэта; Брох описывает, как в уме Вергилия «тишина входит внутрь тишины». Когда в четвертой части книги безмолвие агонии становится глубже, автор говорит: «Звуки, доносившиеся снаружи, снова растворились среди того, что не было еще услышано. [...] Снова настала тишина — легла поверх отсутствия звуков, — другая тишина, принадлежащая миру более возвышенному, она состояла из тонких плоскостей, была нежна и гладка, как поверхности стола, напоминая отражение отражения, и он лег на нее». С этого момента Вергилия не покидает чувство пребывания «в недвижной тишине, и он уже готов быть поглощенным другой, новой тишиной, вслед за которой придет иная тишина, великая». Далее Брох пишет так: «Было ли это небытием, где нет ничего внутреннего и ничего внешнего?» И затем со всей мощью звучит Слово, которое растворяет мир, все пропадает, остается лишь небытие, нет ни невыразимого, ни того, что можно выразить, и книга завершается так: «Непостижимо и неизреченно было для него Слово, что за пределами всякого языка». Схожее восприятие свойственно Шарлю Пеги, он считал, что в вечности на небесах не существует слов, поскольку изреченное слово подчиняется категории времени.
То, что часто называют «молчанием смерти» — «всепоглощающей тишиной и толщей ночи», по выражению Малларме[272], — отражает представления живущих. Звуковое пространство после смерти того или иного человека соткано из целой гаммы тишины, которая отныне напоминает саван, сшитый из воспоминаний близких людей. В первую очередь это безмолвие комнаты покойного, где, как пишет Метерлинк, «навсегда остался кто-то, хранящий молчание»[273]. Такова, например, комната, в которой жила и встретила смерть мать героя Альбера Камю, именуемого «посторонним», — заглянув в ту комнату, постояльцы дома становятся «подавленными, хмурыми и молчаливыми»[274].
