Мистер Уайлдер и я - Коу Джонатан

За совместными ужинами мы подружились. Лишай вернулся к Ици даже более свирепым, чем прежде, и, думаю, Ици нередко испытывал сильную боль. И у меня вошло в привычку не столько развлекать его, сколько отвлекать рассказами о себе: о моей тихой жизни с мамой и папой на шумной загазованной улице Ахарнон, о моих первых шагах в преподавании иностранных языков, о том, как я люблю играть на пианино и слушать музыку в записи. Так он узнал, что мне нравится сочинять музыку и я мечтаю стать настоящим композитором, и более того, поскольку мои мечты за последнее время обрели некоторую четкость, я бы предпочла писать музыку для кино.

— Доктор Рожа приезжает, — сообщил Ици однажды вечером. — Завтра Билли закатывает для него ужин.

— Кто приезжает? — не могла не переспросить я.

— Миклош Рожа, — пояснил Ици. — Знаменитый композитор. Старинный приятель Билли. Калли, ты вообще знаешь что-нибудь о кино?

— Стараюсь узнать, — покраснела я.

— Рад слышать. Тогда тебе подворачивается отличный шанс. Если хочешь сочинять музыку для фильмов, самое оно поговорить с этим парнем. В кинобизнесе он нарасхват. Я добуду тебе приглашение на ужин, и ты сядешь рядом с ним.

* * *

Я ему не поверила, конечно. На иерархической лестнице нашей съемочной группы я занимала ступеньку, близкую к подножию; скорее рабочего-постановщика или парня из бригады осветителей пригласили бы на этот ужин. Но, рассуждая так, я упустила одну важную деталь: своим другом Ици Билли очень дорожил. Даже в нормальных обстоятельствах он всегда старался ублажить Ици, а теперь, когда съемки «Федоры» превращались в тяжкое испытание, Билли из кожи бы вылез, только бы не испортить настроение другу-сценаристу. Посему: Ици захотел, чтобы эта странная гречаночка пришла на званый ужин для узкого круга? Да пожалуйста. Нет проблем. И вдобавок ее нужно посадить не где-нибудь на уголке, но рядом с почетным гостем? Считай, что дело в шляпе.

И вот она я, за столом для избранных, среди самых-самых. Но не уверена, что доктору Рожа понравилось такое соседство.

Сейчас я располагаю записями практически всей музыки Миклоша Рожа к кинофильмам (а было их девяносто с лишним), не говоря уж о его концертных сочинениях. И мне доподлинно известен деликатный, лиричный характер его музыки. Те прекрасные романтические мелодии, написанные им для «Леди Гамильтон» и «Багдадского вора». Утонченная грусть адажио в его концерте для скрипки, побудившая Билли снять «Частную жизнь Шерлока Холмса». Но, если начистоту, в тот вечер сидеть рядом с ним за ужином оказалось не очень приятно. Оглядываясь назад, я понимаю, что доктор Рожа был человеком замкнутым и, наверное, даже застенчивым, но тогда я приняла его стеснительность за высокомерие. А кроме того, нашему почетному гостю было лет семьдесят. За плечами у него многолетняя выдающаяся карьера и на очереди еще четыре-пять фильмов с его музыкой. Ему больше не надо было ничего и никому доказывать, и уж во всяком случае, не двадцатилетней девчонке из Афин, вообразившей себя музыкантом.

— Вы впервые в Мюнхене, доктор Рожа? — Такой, если не ошибаюсь, была моя первая попытка завязать с ним знакомство.

— Я бывал здесь неоднократно, — ответил он сухим официальным тоном. — Последний раз год назад. По приглашению Мюнхенской филармонии, дававшей ряд концертов в мою честь.

— Замечательно, — сказала я. — Они играли вашу музыку для кино или серьезную музыку?

Уместный и умный вопрос, полагала я. Но ответ меня ошарашил:

— Вы не считаете музыку для кино серьезной?

— Э-э, разумеется… Разумеется, считаю, — промямлила я, заикаясь. — Я только хотела сказать…

— В 1934 году, в мой первый визит в Париж, — перебил меня доктор Рожа, — я познакомился со швейцарским композитором Артуром Онеггером. Вряд ли вам знакомы его произведения, верно?

— Не все, но некоторые знакомы, — ответила я. И не соврала, я действительно прослушала несколько вещей Онеггера среди других записей на пластинках, привезенных моей мамой из Лондона.

Доктор Рожа был приятно удивлен:

— Правда? Не многие теперь слушают его музыку. Но в те времена, когда мы с ним дружили, он был очень известным композитором. И однажды за ужином я спросил его, как ему удается зарабатывать на жизнь «серьезной» — как бы вы это назвали — музыкой. Он ответил, что для заработка он пишет музыку для кино. Я был поражен! Я думал, речь идет о фокстротах и тустепах, о того сорта музыке, что играет самодеятельный оркестрик в дешевом кафе. На следующий день я отправился в кинотеатр на «Отверженных» Раймона Бернара с музыкальным сопровождением Онеггера. К моему великому изумлению, я услышал музыку превосходного качества. Так на меня снизошло откровение. Я понял, что нет ничего постыдного в сочинении музыки для кино. Разумеется, это не значит, что вам не приходится идти на компромиссы. В Голливуде нередко обнаруживаешь, что работаешь на идиотов. Впрочем, в любой профессии есть свои издержки.

— Но мистер Уайлдер не идиот.

— Конечно, нет. Я питаю к нему искреннее уважение и симпатию. Иначе бы сегодня меня здесь не было. Иначе я бы не согласился работать над этим фильмом, хотя я не убежден целиком и полностью, — украдкой он обвел взглядом наших сотрапезников, — что фильм станет его очередным большим успехом. Нет, я имел в виду других режиссеров. Кинематографистов опытных, известных, публика их обожает, потому что не ведает, каковы эти люди на самом деле.

— Вот как, — обронила я.

— Мистер Хичкок, например.

— Альфред Хичкок? — О нем даже я слыхала.

— А разве бывают другие Хичкоки? В сорок пятом году я написал музыку к его фильму «Завороженный». Посредственное кино, сказать по правде…

— Да. — Как обычно, я процитировала по памяти пассаж из Халливелла: «Исполнители главных ролей творят чудеса, но сюжет мог бы быть и поинтереснее».

— Именно. — Доктор Рожа внимательно, слегка сдвинув брови, поглядел на меня. Затем продолжил: — Однако музыку я написал хорошую. В работе всегда нужна полная отдача. За эту музыку я получил своего первого «Оскара». И знаете что? Мистер Хичкок ни разу не упомянул об этом. Не прислал ни открытки с благодарностями, ни письма с поздравлениями, ни словечка. С тех пор мы с ним больше никогда не работали.

— Лажа, — прокомментировала я.

Он отхлебнул воды, прежде чем переспросить:

— Лажа?

— То есть свинство. Со мной тоже такое бывало. Однажды я сдала огромное эссе в конце семестра за два дня до срока, и преподаватель так ничего и не сказал о моей работе, ни «хорошо», ни «плохо», просто поставил «удовлетворительно», и все.

— Да, это тоже… лажа, — согласился доктор Рожа, голос его звучал дружелюбнее. Он опять посмотрел на меня, еще внимательнее, поверх очков: — Мистер Даймонд говорит, что вы тоже композитор. Музыкант не без достоинств, уверяет он.

— Мистер Даймонд просто очень добрый человек. — Я покосилась на Ици, смущаясь и невыразимо гордясь собой.

— Полагаю, вы учились в Афинской консерватории? — спросил доктор Рожа.

Я помотала головой.

— Нет, я самоучка, не настоящий композитор, просто… играя, выдумываю что-то и записываю на магнитофон.

— Что ж, сейчас многие так поступают, — вздохнул он. — Настоящие музыканты перевелись. Остались только энтузиасты-любители, никогда и нигде не учившиеся, но уверенные, что для успеха им вполне хватит изобретательности и таланта. И за это мы должны благодарить «рок энд ролл». — Эти три слова он произнес так, словно обнаружил волос в своем супе и был вынужден извлечь его двумя пальцами. После благовоспитанного «прошу прощения» он развернулся, чтобы поговорить с Билли.

Пока доктор Рожа сидел спиной ко мне, я размышляла о том, что он сказал. И недоумевала: когда человек столь многого добился на профессиональном поприще, удостоившись стольких наград и дифирамбов, не мелочно ли с его стороны припоминать Альфреду Хичкоку грубый промах тридцатилетней давности? Однако я начала понимать, что многие люди в кинобизнесе, несмотря на все свое влияние, привилегии и сияние славы, легко обижаются и принимаются громко возмущаться, когда что-либо происходит не совсем так, как им хотелось бы. Даже за Ици водился этот грешок. Даже он то и дело морщился, недовольный гостиницами, в которые его селили, транспортом, в котором его возили, ресторанами, куда его приглашали. Единственным, кто не ворчал и не обижался, был Билли. Я искренне верю, что по-настоящему его заботило и волновало только создание картин. Все остальное — условия, в которых он творил, комфорт либо отсутствие оного, нерасторопность шоферов, официантов или гостиничной обслуги — не производило на него ни малейшего впечатления. Он был выше всего этого и сохранял чувство юмора при любых бытовых неудобствах. Опять же, когда ты пережил величайшее несчастье, какое только можно себе представить, яйца на завтрак, сваренные не так, как ты любишь, вряд ли покажутся серьезной проблемой.