Платон Беседин - Книга Греха

Говорят, что у мужчины та женщина, которую он заслуживает. Видимо, я заслужил только тех, кто бесконечно обижен на жизнь.

Натали смотрит мне в глаза и шепчет:

— Я развелась с мужем три года назад. Одна, с сыном. Работа, ребёнок. И вечные попытки снять мужика. Мне приходилось платить деньги молоденьким мальчикам за секс, — она говорит и гладит мои яйца.

— Бывает.

— Меня воспитывали только для одного мужчины. И когда он ушёл, я вдруг с ужасом поняла, что хочу многих.

Я в два глотка допиваю пиво. И не нахожу ничего лучше, как попросить принести ещё. Она издаёт слезливый звук, но вновь возвращается. Ложится и отворачивается к стенке.

Мне жаль Натали. И особенно её сына. В этой стране, когда тебе за тридцать, ты разведённая мать-одиночка, сложно оставаться женщиной. Представляю, что ей пришлось испытать, платя мальчикам за секс. И без него ей тоже никак. Правы святые отцы, умерщвляющие свою плоть.

— Натали. — кладу ей руку на бедро.

— Лучше Наташа.

— Хорошо. Наташа, я понимаю тебя. Или стараюсь понять, — мне сложно подбирать слова. — Не надо быть сильной. Иногда можно побыть слабой.

Натали вскакивает с дивана. Голая она вертится передо мной и вопрошает:

— Я же женщина, Даниил, да? Смотри, у меня классная попка и грудь. — Мне не хочется её разочаровывать. — Надоели ограничения! Хочется быть текущей сукой, к которой сбегаются все кобели!

— Тебе нужен риск, — говорю я, глядя на использованный презерватив, — вроде смертельного вируса: заболеешь — не надышишься перед смертью, гуляй — не хочу.

— Вирус? — она заинтересовывается.

— Что-то вроде лотереи. Люди с ним почему-то отбрасывают ограничения.

— Ты знаком с ними? — она прекращает плакать.

— Немножко, — я опасливо смотрю, как в ней просыпается интерес.

— С кем-то конкретно? С одним человеком? Или со многими?

— Это имеет значение?

Я, молча, начинаю одеваться. Натали засыпает меня вопросами.

— Ты один из них, да? Вирус передаётся половым путём? — Я киваю. — Господи, так я больна? И что же дальше?

— Теперь всё можно. Вирус убивает человека ровно через три года, — чеканю я.

— Три года? У меня есть три года?

Иду в коридор и говорю ей:

— Ты здорова, — она семенит следом.

— Здорова? Нет трёх лет? Ты не болен? — на её глазах выступают слёзы. — Но получается… я всё та же… с грехом.

— У тебя сын, Наташа, — успокаиваю её я.

— Сын? Сын!? — она заходится в истерике. — Ты знаешь, сколько раз мне твердили про него? У тебя сын, Наташа! Ты счастлива. Сын для тебя всё. Заебало! Я хочу пожить для себя. Хочу пойти в бар и отдаться первому встречному, хочу просто отдохнуть в баре, не думая о том, что дома меня ждёт сын. Не хочу просыпаться и ложиться с мыслью о том, что мне собирать его в школу. Я устала! Ведь я женщина, чёрт побери! И я хочу иногда жить для себя!

Натали рыдает. Рыбак рыбака видит издалека. Череда случайностей — уже судьба. Наверное, не просто так из всех моих адресатов на сайте знакомств мне ответила лишь Натали. Я мог бы привести её в секту. Привод новичков самолично запрещён, но варианты есть. Я знаю, там она обретёт своё уродливое счастье. Поймёт ли её сын?

— Да, у меня вирус! — ору я на Натали. — Неужели ты не поняла, дура? Да, я больной человек. Ты получила то, что хотела! Живи с ним! Получи свою сраную свободу!

Я ору и хлещу её наотмашь по щекам. Они становятся пунцовыми. Но чем дольше я насилую её чудовищной ложью, тем счастливее становится Натали. И она шепчет «спасибо».

Уличный воздух приводит меня в сознание. Моя жизнь в последнее время как экскурсия по психбольнице. Сейчас я вырвался из ещё одной палаты.

Пусть Натали думает, что у неё начался инкубационный период. После такого известия у многих «едет крыша». Теперь воспитание и ощущение греха не помешает ей стать блядью, к чему она так стремилась. Суждено ли заразиться ей и её сыну на самом деле знает разве что Бог.

III

Возле старого кинотеатра, похожего на полуразрушенный храм, ржавые лужи воды, блеклые кипарисы и люди с траурными минами. Я стал причиной их траура, убив Марка Ароновича. Все они верили в его бессмертие.

Пробираясь сквозь собравшихся, я периодически киваю или обнимаюсь, приветствуя знакомых. Во мне нет страха. Возможно, все они узнают, что я предатель, но не сейчас. Уверен, история ещё не дописана.

Когда собрание начинается, тысячи инфицированных рук аплодируют. Они чеканят ритм, как похоронный марш, тот, который выбивали африканские шаманы на тамтамах перед бальзамированием усопших.

На сцене люди, которые близко знали Марка Ароновича. Их воспоминания о нём тянутся лживыми одами. Они боготворят его за масштабное распространение вируса Кали. Марк Аронович был настоящим ударником труда.

Появляется Николай. Кажется, весь он концентрация скорби. Николай декламирует заготовленный текст. Упоминает и о покойной Юле Лисовской.

— Почтим их минутой молчания, — подытоживает Николай.

Люди встают с кресел и склоняют головы. Кто-то рыдает. Кто-то тяжко вздыхает. Словно не они заражали вирусом матерей. Словно не они втыкали отравленные иглы в детей.

Вдруг траурную тишину разрезает мой хрип:

— Вы сошли с ума? Что с вами? Очнитесь! — Подхожу ближе. — Последний раз я был здесь, и на сцене стоял Марк Аронович. Он говорил о том, что все мы избраны и равны Богу, ибо презрели Его дар жизни. Мы воцарились над тисками страха и сделали смерть своим прибежищем. Он говорил о вирусе как о мериле свободы! — Я обвожу толпу горящими глазами. — Так для чего оплакивать Марка Ароновича, если он узрел свободу, а дело его живёт? Разве он не стал бессмертен? Так почтим его память овацией!

На секунду зал замирает. И весь разом взрывается аплодисментами. Люди хлопают так, будто стали свидетелем чуда Христова.

Николай перекрикивает толпу:

— Отомстим! Пусть весь мир пропитается нашей кровью, и небеса содрогнуться, узрев такое! Ангелы станут одними из нас! Месть! Ярость! Свобода!

Не этого я хотел добиться своей речью. Молчание — золото, твердил мой отец.

Меня хлопают по плечу. Говорят слова благодарности. А на сцене уже диктуют манифесты мести убийцам Марка Ароновича, готовят планы заражения чумой всего мира. Неужели я источник безумия?

Мне стыдно быть провинциальным антихристом в этом дьявольском склепе.

После собрания ко мне подходит Николай. Обнимает меня за плечи и говорит:

— Спасибо за твои слова. Послезавтра похороны Марка Ароновича, — он называет время и адрес, — будь, пожалуйста!

— На похоронах?

— Он, без сомнения, хотел бы тебя там видеть.

Интересно, все эти разговоры о мстящих призраках убиенных — просто страшилки?

Глава четырнадцатая

I

Я рассматриваю стены, завешанные растяжками национал-социалистической партии Яблокова. На грязно-красных полотнах цвета засохшей крови чёрные серп и молот, сплетающиеся в коловрат, над ними наклонённая пятиконечная звезда.

Толпа приходит в экстаз, когда на сколоченную из грубых досок сцену, таща за собой дефектную левую ногу, поднимается Яблоков. Он сплетает руки в узел, водружая их на серый френч. Долгим, пронзительным взглядом обводит толпу. Взрывается:

— Мы могучи! Мы патриоты нашей страны! Каждый из нас! И все вместе!

Толпа смотрит на Яблокова, но в то же время сквозь него. Будто он фокусирующая линза, которая позволяет рассмотреть то самое, далёкое и прекрасное.

— Наше время пришло! Пора изменить мир! Вы готовы?!

Я часть массы. Мои мысли — их мысли. Моё сознание — их сознание. Обязательно убеди себя в этом! Или тебя растопчут.

— Вы готовы?! Готовы сделать решающий шаг? Готовы быть победителями?

Руки Яблокова взметаются вверх. Его лицо стало пунцовым. Рыжая бородка, словно наэлектризованная, распушилась острыми стрелами волосков.

Парень рядом со мной, в косоворотке и красных берцах, как заколдованный шепчет «убить, убить».

Жирная девушка с розовым ирокезом бьёт кулаком невидимого врага.

Я видел всё это. Много раз. На сборах национал-социалистов. Искателей истин. Готов. Позитивных.

Меняются лишь вывески — суть остаётся одной и той же. В основе всего — страх. Страх ответственности за свою жизнь. Страх остаться наедине с самим собой. Страх понять и осознать себя таким, как ты есть.

Мне казалось, что в толпе, обществах единомышленников я никогда не буду один, но ошибся. Среди людей чувствуешь себя ещё более одиноким. Общества, позитивных или национал-социалистов, готов или толкиенистов, неважно, любые общества, секты или организации уничтожают волю человека, его самость и личность; они как конвейер по производству биороботов, которые всегда вместе, но всегда одиноки.