Протоиерей Александр Торик - Флавиан. Восхождение
Справа, вместо стоявших ранее вдоль стены монашеских стасидии, было оборудовано некое каре из невысоких, обшитых кожей топчанов, на которых сидели, лежали, переползали с места на место какие-то очумелые фигуры. Периодически они присасывались к мундштукам, стоящим на низком столике в середине каре кальянов, дымящихся анашой, опиумом или еще какой-то курительной отравой. Между барной стойкой и курительными топчанами перемещались, толкаясь, плохо держащиеся на ногах люди, одуревшие от алкоголя, наркотического дыма и безумного грохота, несшегося из центральной части собора.
Я протолкнулся сквозь эту ошалелую тусовку и вошел в центральную часть. Здесь беснование достигло своего апогея. Все помещение было наполнено дергавшимися словно в эпилептическом припадке под разрывающий ушные перепонки ритмичный рокот рейва полуодетыми, татуированными, исколотыми пирсингами, пахнущими животными запахами пота и перегара телами. Женщины, мужчины, существа неопределяемого пола, в ярком макияже, с остекленевшими глазами, приоткрытыми ртами и судорожными, машиноподобными движениями, казалось, сливались в одно, лишенное разума и свободной воли, многоногое и многорукое существо, бессознательно дергающееся, словно от ударов электрошока или агонизирующее на раскаленной поверхности гигантской сковороды.
Полумрак помещения рассекался мечущимися по стенам и головам одержимой толпы яркими вспышками разноцветных ядовито-кислотных оттенков прожекторов, размещенных на иконостасе и над пустыми киотами от чтимых икон. Паникадило, некогда раскручиваемое в праздничные богослужения вместе с окружающим его «хоросом» — короноподобным кольцом из бронзовых подсвечников, перемежающихся небольшими иконами, по образу движения небесных светил, сейчас беспорядочно качалось, облепленное осколками отражающих вспышки прожекторов зеркал.
Прямо в центре амвона, на возвышенности солеи, «работала» на никелированном шесте змееподобно извивающаяся стриптизерша, единственной одеждой которой был клочковатый ярко-зеленый парик. За ней, в распахнутых «царских вратах», в глубине алтаря, на некогда святом престоле, словно одержимый злобой кукловод, дергался над своими электрическими орудиями и дергал через идущие от них ниточки проводов всех присутствовавших в помещении людей одетый с ног до головы в блестящую черную кожу костлявый диджей.
Выставленные в проемы иконостаса вместо «местных» икон Спасителя и Богоматери две большие черные колонки отсвечивали начерченными на их лицевых решетках флуоресцентной алой краской перевернутыми пятиконечными звездами.
Мое состояние в тот момент невозможно передать словами, то была какая-то отчаянная омертвелость, соединенная с беспомощной растерянностью, что ли. Странно, но, вспоминая то состояние, я до сих пор не могу понять, почему мне не пришло в голову хотя бы перекреститься? Может быть, тогда что-нибудь изменилось бы?
Еле сдерживая тошноту, я прорвался сквозь этот кошмар к выходу из собора и выскочил на улицу. Свежий воздух не принес мне ожидаемого облегчения. Казалось, что даже звезды сверкают с ночного неба каким-то неестественным синтетическим блеском.
Я бросился к выходу из монастыря. В арке перед воротами, слева, светились окна бывшей иконной лавки, дверь в нее была открыта. Я почему-то остановился и заглянул внутрь. Там, в глубине, на противоположной от входа стене, по-прежнему виднелись заставленные иконами полки, свисали гроздьями четки, видны были на вешалках церковные облачения. Не веря своим глазам, я вошел внутрь и пригляделся к выставленному на витринах «товару».
Да, это были «образа»...
Но какие!
Стоящее в центре большое, украшенное серебряной с камнями ризой изображение копировало классическую икону «Господь Вседержитель», даже рука, держащая книгу, была выписана в строгом соответствии с иконописной традицией.
Но лицо!
Вместо привычного, кротко-внимательного, исполненного внутренней силы любви образа Спасителя Христа в прорезь блестящей ризы смотрело... незнакомое мужское лицо, хищно улыбающееся змеиным извивом тонких губ, прожигающее взглядом прищуренных угольно-черных зрачков. Коротко выстриженные усы и квадратно выбритая на щеках борода.
«MESSIA», — гласила вычеканенная на окладе надпись.
Рядом стояли такие же «образа», но с уже узнаваемыми мною некоторыми персонажами: Оззи Осборн, Мерилин Мэнсон, Алистер Кроули, Рерих в тибетской тюбетейке, жабоподобная Блаватская, Ванга, Маргарет Тэтчер и почему-то Сальвадор Дали. Все изображения сияли нимбами, позы тел и ракурсы лиц пародировали византийскую иконографию. Остальных я разглядывать не стал.
Четки действительно оказались четками, плетенные из шелка, шерстяные, деревянные, из полудрагоценных камушков — типичная продукция афонских монашеских мастерских. Только крестики с распятым Спасителем везде были подвешены строго кверху ногами.
То, что с улицы мне показалось подрясниками, вблизи оказалось лишь пародирующими монашеские облачения кокетливыми халатиками. С разрезами от талии и вышитыми на нагрудном кармане значками из двух кружочков с торчащими из них крестиком и стрелочкой, символизирующими мужское и женское естества.
Рядом висели пляжные полотенца-подстилки, но уже с настоящими, отпечатанными на них образами Спасителя и Богоматери. Такие же священные изображения были на наружных плоскостях серфов, специальных досок для катания по волнам. По замыслу производителя, каждый серфингист, использующий для катания такую доску, автоматически попирал бы ногами святые лики.
Смысл изображения икон на подстилках-полотенцах в объяснениях не нуждается.
С трудом сдерживая клокочущее во мне негодование, я выскочил из опохабленного магазина, не тратя времени на знакомство с прочим «товаром». Выйдя за ворота и спустившись по ступенькам с крыльца, я оглянулся на покидаемый мною монастырь. В верхней части стены фиолетовыми неоновыми буквами сияло название HOTEL PANTELEY, а ниже, под названием, был натянут узкий и длинный плакат-баннер: «FANATISM DIED. WOMEN WELCOMED
— Фанатизм умер! Женщины, добро пожаловать! — зачем-то вслух перевел я.
Не соображая, что делать, я начал спускаться к морю. На углу монастырской стены, где раньше привычно стоял потускневший стенд, извещающий паломников о запрете находиться на территории монастыря в шортах, рубашках с короткими рукавами и фотографировать где-либо, кроме набережной, стоял новый большой стенд-указатель на нескольких языках, среди которых я нашел и текст на русском. Этот текст гласил:
«Увлекательная программа «Черная месса» на кладбище, на костях и черепах фанатиков-монахов, совершается каждую полночь. Желающим принять участие записываться заранее на ресепшен.
Автобус в «Гей-центр» и «Лесби-клуб» в Кариес-таун ходит ежедневно в 11.00 и в 19.00 от пристани.
Столики в элитном приморском ресторане монашеской кухни со стриптизом «Дионис и ад» заказываются за три дня до посещения.
Экстремальные молодежные экскурсии с медитациями в пещерах фанатиков-отшельников на скалах Карули проводятся каждое нечетное число месяца...»
ГЛАВА 19
Иверская
Дальше я читать не смог. Надо было что-то делать. Иначе я мог просто взорваться изнутри, настолько меня разбирало бессильное отчаяние, смешанное с полыхающим гневом. Мне требовалось какое-то действие. Я должен был принять какое-то решение, найти выход из окружающего меня сумасшествия.
Вдруг меня озарило:
— Господи! Я же забыл о молитве! Матерь Божия! Спаси меня из этого кошмара! Это же твой удел, очисти его от скверны! Неужели ты бросишь Святую гору на попрание? Ведь ты обещала хранить монахов своей чудотворной Иверской иконой!
«Вот оно! То решение, то действие, которое я должен сделать, чтобы прекратить это безумие! Иверская! Где Иверская! Скорее к Иверской! — кричало у меня в мозгу. — Главное, чтобы не ушла Иверская! Тогда еще есть шанс! Тогда вся эта демоническая хмарь развеется, словно клочья тумана от внезапно подувшего теплого ветерка!»
Я бросился в сторону Иверона. То реально-нереальное пространство, в котором я находился, расступалось передо мной — не то бегущим, не то летящим, не то плывущим по вневременному неизведанному, в то же время хорошо известному мне миру.
Вот знакомая лесная дорога, когда-то мы ехали по ней в первый раз с послушником Сергием! Я помнил здесь сейчас каждый камешек, каждую выбоинку на ней... Так работало мое сознание, словно открыв мне доступ к своим «закромам», в которые закладывается все, с чем мы встречаемся в нашей жизни, и доступ к которым обычно затруднен перегруженностью нашей «оперативной» памяти.
Старый FyccHK, Кариес, Андреевский скит, Ильинский, Ставроникита, — везде я встречал одну и ту же безудержную вакханалию разгула и бесовщины, словно вырвавшиеся на свободу демоны вседозволенности торопливо сгребали все живое на свою последнюю оргию.
