Протоиерей Александр Торик - Флавиан. Восхождение
Змея была метра в полтора длиною, коричневая, с ярким ромбическим орнаментом на спине. Кажется, такая тварь называется средиземноморской гадюкой или еще как-то...
Она подползала со спины к ничего не подозревавшему, по-детски положившему на ладонь седобородую щеку Флавиану. Кричать уже было поздно, между змеей и Флавианом оставалось меньше метра. Все, что я успел придумать и сделать, это прыгнуть к змее и, наступив ей на спину, прижать ее к земле.
Змее это, конечно, не понравилось, она мгновенно развернула голову в мою сторону, открыла пасть и тяпнула меня в лодыжку. Боли я сначала не почувствовал, видно, адреналин сработал анестетиком, но у меня начала «плыть» голова, потемнело в глазах.
Угасающим взором я успел заметить, как подскочивший Игорь отхватил укусившей меня гадине голову мгновенно выхваченным тесаком, как приподнялся начавший просыпаться Флавиан...
Тут я и вырубился.
Все, что со мной было потом, я знаю уже только со слов очевидцев, Флавиана, Игоря и нескольких пантелеимоновских монахов. Меня дотащил на себе до машины Игорь, они с Флавианом, насколько было возможно быстро, доставили меня в Пантелеймонов монастырь, прямо к лазарету, там монах-врач вколол мне оказавшуюся на мое счастье в монастырской аптечке сыворотку и еще какие-то препараты, меня уложили в боксе под присмотром того врача-монаха по имени...
Потом скажу его имя.
В общем, пока не миновала реальная угроза моей жизни, мой добрый доктор сидел около меня, наблюдая за пульсом, дыханием и прочими одному ему понятными признаками жизнеспособности. И лишь только тогда, когда он совершенно уверился в том, что опасность миновала, доктор оставил меня одного и позволил себе прилечь отдохнуть в соседней комнате при открытых дверях.
Понятно, что Флавиан с Игорем были изгнаны бдительным эскулапом из медицинского учреждения и отправлены в храм творить с братией сугубую молитву «о болящем».
ГЛАВА 18
Триллер
Ночью я очнулся. Сознание возвращалось медленно, словно нехотя, вяло продираясь сквозь какую-то темную липкую субстанцию.
Постепенно я начал различать слабые отсветы в полуоткрытых немигающих глазах и далекий ритмичный тупой шум, периодически прерываемый каким-то шершавым рычаньем. Я попробовал пошевелить конечностями, они слабо отозвались на сигналы, посылаемые неохотно просыпающимся мозгом.
Где-то я уже слышал этот шум, с чем-то он у меня ассоциируется, почему он меня так раздражает? Я напряг внимание и прислушался.
«Думц-думц-думц-тр-р-р-р-р-р-думц-думц-думц...»
Сознание резко вернулось ко мне вместе с нахлынувшей волной раздраженного возмущения:
— Опять! Ну вконец «оборзели» эти курортники со своей «бесотекой»! Как же они, наверное, достали до глубины души бедных монахов!
Исполненный негодования, я, забыв о своем полупарализованном статусе, резко выпрямился на кровати и сел, сбросив ноги на пол. В глазах у меня замелькали красные, синие и зеленые отблески, чередуясь в хаотичной последовательности. Очевидно, действие змеиного яда проявляется в таких оптических эффектах...
Я почему-то помнил и понимал, как и почему я оказался на этой койке в полуживом состоянии, я даже помнил, как выглядела укусившая меня в ногу змея. Как она, словно в замедленном кадре, открыла свою капканоподобную пасть, откинула голову слегка назад, словно шпаги выставляя горизонтально наполненные смертью полупрозрачные шприцы ядоносных зубов, как отработанно точным броском она вонзила и разрядила эти «шприцы» в мою правую лодыжку чуть выше язычка кроссовки...
Почему грохот дискотеки доносится так ясно и близко, словно звук идет не с далекого берега Ситонии, а прямо из-за стены лазарета? И эти разноцветные блики... Они явно влетают поверх занавески больничного окна откуда-то снаружи!
Я встал на ноги, чуть качнул из стороны в сторону вновь ставшее послушным, но какое-то непривычное по ощущению, словно почти невесомое тело. Вестибулярный аппарат работал отлично, я владел своим телом едва ли не лучше, чем до памятного змеиного укуса. Я сделал шаг в сторону окна, ощущение странной легкости, почти невесомости, не проходило, я словно бы проплыл этот шаг в безвоздушном пространстве. Но мне некогда было особо прислушиваться к собственным ощущениям, что-то нестандартное, происходящее за окном лазарета во дворе монастыря, волновало меня гораздо сильнее.
Я метнулся в соседнюю комнату, ища выход из своего бокса наружу, и обомлел.
Посреди устланной роскошным ковром комнаты, усыпанной разбросанными повсюду игральными картами, пустыми бутылками и интимными частями женского гардероба, стояла кровать. На ней, разметав по смятым простыням загорелые руки с длиннющими, наманикюренными диким цветом ногтями лежала полураздетая спящая женщина, распространяя вокруг себя резкий запах удушливо-приторных духов, смешанный с винным перегаром.
Я остолбенел.
«Наверное, это кошмарный сон, — подумал я, — я просто сплю и вижу вызывающие гадливость ужасы, очевидно, спровоцированные в моем спящем сознании действием гадючьего яда». Я посмотрел на себя, на окружающую меня бредовую реальность, на похотливо распластанное тело посреди бордельного интерьера, на окно с мечущимися в нем разноцветными отблесками, прислушался к колотящему по ушным перепонкам грохоту барабанов.
Наверное, это кошмарный сон! Или вызванная интоксикацией мозга галлюцинация! Или я просто сошел сума!
Ну и пусть! Пусть будет так! Пусть лучше безвозвратно разрушится моя торпедированная отравой психика, но только не ЭТО!
ЭТО не должно, не может стать РЕАЛЬНОСТЬЮ!
Я потрогал себя за рукав и ощутил знакомую шероховатость джинсовой рубашки. Пнул оказавшуюся под ногой бутылку из-под виски, горячо надеясь, что моя нога пройдет сквозь нее, как в каком-нибудь фантастическом голливудском фильме. Бутылка со звоном отлетела в угол комнаты, пьяная женщина на кровати пошевелилась, что-то невнятно пробурчав во сне. В ужасе я бросился к двери в противоположной стене и, распахнув ее, вырвался на улицу.
Кошмар продолжался.
Сразу за дверью лазарета я едва не столкнулся с группой громко хохочущей, едва стоящей на ногах, совершенно обкуренной какой-то дрянью молодежи. Парни и девчонки не старше семнадцати лет в пляжных цветных одежках передавали по кругу дымящуюся, с длинным чубуком, керамическую трубку.
Шарахнувшись от них налево, я прошел мимо яблоневых и грушевых невысоких деревьев с завядшей, скрученной и крошащейся листвой и нырнул в угол, где стояла выросшая из черенка погибшей при пожаре «дочки»-оливы святого великомученика Пантелеймона, ее бережно охраняемая оливочка-«внучка». Деревца не было. На его месте стоял переполненный мусором большой пластиковый контейнер.
Я повернулся к собору Пантелеймона. Из его раскрытых окон сверкали те самые яркие цветные отсветы и раздавался тот самый, колотящий по мозгам и душе адский грохот, перемежаемый криками и визгом явно «отрывающейся по полной» разгоряченной публики.
Прижавшись к стене алтарной апсиды под самым окном алтаря, какой-то толстый бритый мужик с обнаженным татуированным торсом грубо обжимал извивающуюся в его объятиях сладострастно постанывающую тетку азиатского вида. У меня возникло непреодолимое желание шарахнуть их по головам чем-нибудь тяжелым, я уже оглянулся вокруг, ища подходящий предмет, но...
Что-то остановило во мне этот нахлынувший приступ агрессии.
Я кинулся ко входу в собор, все еще не веря происходящему со мною, словно подсознательно ища внутри храма защиты от держащего меня наваждения. Распахнув дверь в застекленную галерею западной части собора, я вскочил внутрь и остановился. Резкий запах пота, алкоголя и не то серы, не то восточных курительных ароматов, смешанных с табачным дымом, шибанул по моему обонянию. У внутренней двери из галереи в храм стоял, изогнувшись, притопывающий в ритм барабанного грохота привратник в подряснике, с курчавой клочковатой бородой, безумными сверкающими глазами и шапочке, больше напоминающей иудейскую «кипу», чем монашескую скуфью. Увидев меня, он весь затрясся, забормотал что-то на неопределяемом мною языке и призывно замахал костлявой волосатой рукою, показывая внутрь собора.
Стараясь не прикоснуться к нему, я просочился вдоль стены в двери и очутился внутри храма. Вокруг меня бушевал ад.
Грохот звуков, которые у меня язык не повернется называть музыкой, отражаясь от гулких стен собора, бомбил мои уши со всех сторон. В передней части собора, притворе, слева от входа была сооружена аляповатая барная стойка, внутри которой «колдовали» с шейкерами и бутылками два обезьяноподобных бармена, выряженных в некое подобие монашеских подрясников с яркими блестящими перевернутыми пентаграммами на таких же блестящих цепях, свисающих спереди наподобие священнических наперсных крестов. Рожи их (не могу назвать это лицами) выражали глумливую радость и напыщенное самодовольство.