Генри Миллер - Черная весна
— Послушай, — говорит Джил, — кто это был, черт возьми? Ты так с ней любезничал. Oui, madame… non, madame![59] Уж не обещала ли она тебе и выпивку покупать? — И повернувшись к нам: — Можете себе представить, я вчера принимаю ванну, а к нему приходит артистка… какая-то шлюшка из «Казино де Пари»… и ведет его в кабак и поит там до потери сознания…
Ты все неправильно рассказываешь, Джил. Дело было так… я показываю ей миленькую квартирку — с кухонным лифтом, — и она спрашивает: не познакомите ли меня с вашей поэзией — poesie… по-французски звучит лучше… ну я веду ее сюда, и она говорит: я опубликую ваши стихи на бельгийском.
— Почему на бельгийском, Бред?
— Да потому что она бельгийка. В любом случае, какая разница, на каком языке опубликованы стихи? Кто-то должен их опубликовать, иначе их никто не прочтет.
— Что ее дернуло — взять и предложить вот так сразу?
— Меня спрашиваешь! Наверное, то дернуло, что они хороши. Почему еще люди хотят напечатать стихи.
— Чушь какая!
— Нет, видели! Она мне не верит.
— Конечно, нет! Если я застукаю тебя здесь с какой-нибудь примадонной, какой-нибудь танцоркой из кордебалета или воздушной гимнасткой — с кем угодно, кто говорит по-французски и носит юбку, ты мне дорого заплатишь. Особенно если они будут предлагать напечатать твои стихи!
— Вот вам, пожалуйста, — говорит Бредтреп, поблекший и погасший. — Потому я и занимаюсь недвижимостью… Вы, друзья, ешьте, ешьте… Не смотрите на меня.
Он смешивает еще порцию коньяку с перцем.
— Думаю, с тебя достаточно, — говорит Джил. — О Боже, сколько ты уже принял сегодня?
— Забавно, — говорит Бредтреп, — ее я только что — как раз перед вашим приходом — ублажил, а себя мне ублажить нельзя…
— Господи, где этот гусь! — поднимается со стула Джил. — Извини меня, но я пойду и посмотрю, чем занимаются девочки.
— Нет, не пойдешь! — заставляет ее сесть обратно Бред. — Мы будем сидеть здесь и ждать… ждать, пока не станет ясно, что происходит. Может быть, гусь никогда не появится. Мы будем сидеть здесь и ждать… ждать вечно… сидеть, как сидим: при свечах, и пустых тарелках, и опущенных шторах, и… Я просто вижу, как мы сидим тут, а кто-то снаружи возводит вокруг нас стену… Мы сидим тут и ждем, когда Эльза принесет гуся, время идет, становится темно, мы сидим день, другой, третий… Видите эти свечи? Мы съедим их. А цветы вон там? И их тоже. Мы съедим стулья, съедим буфет, будильник, съедим котов, съедим шторы, счета и столовое серебро, и обои, и клопов под ними… мы съедим собственное дерьмо и этого хорошенького эмбриончика, которого заполучила Джил… съедим друг друга…
В этот момент входит Пинокинни, сказать спокойной ночи. Голова ее опущена, в глазах — недоумение.
— Что это сегодня с тобой? — спрашивает Джил. — У тебя обеспокоенный вид.
— Ах, не знаю, — отвечает юная особа. — Я хотела спросить о… Это ужасно сложно. Я, правда, не знаю, смогу ли объяснить.
— В чем дело, носатик? — вмешивается Бред. — Говори все как есть, не стесняйся леди и джентльмена. Ты ведь знаешь его, да? Ну, выкладывай!
Голова у особы по-прежнему опущена. Уголком глаза она хитро смотрит на отца и вдруг выпаливает: — Что это такое — мир вокруг нас? Для чего мы вообще существуем? Должны ли мы владеть миром? Наш мир единственный или нет, а если единственный, то почему? Вот что мне хочется знать.
Если Бредтреп Кронстадт был изумлен, то не подал виду. Подняв небрежным жестом рюмку с коньяком и добавляя в нее малую толику кайенского перцу, он как ни в чем ни бывало сказал: — Послушай, детка, прежде, чем я отвечу на вопрос, — если ты настегиваешь на этом, — тебе надо определиться с терминами.
Тут из сада доносится долгий пронзительный свист.
— Маугли! — говорит Кронстадт. — Скажи ему, чтобы зашел в дом.
— Поднимайтесь к нам! — кричит Джил, подойдя к окну.
Никакого ответа.
— Должно быть, ушел, — говорит Джил. — Я его больше не вижу.
Теперь в саду возникает женский голос: «II est saoul… completement saoul».[60]
— Тащи его домой! Скажи ей, чтобы тащила его домой! — вопит Кронстадт.
— Mon man dit qu'il faut rentrer chez vous… oui chez vous.[61]
— Y'en a pas![62] — несется над садом.
— Скажи ей, чтобы не потеряла «Cantos» Паунда, что я ей дал, — выходит из себя Кронстадт. — И больше не приглашай их к нам… повернуться негде. Места только-только для беженцев из Германии.
— Нехорошо это, — говорит Джил, возвращаясь к столу.
— Ты опять не права, — парирует Бред. — Для него это очень хорошо.
— Ох, да ты напился уже, — отмахивается Джил. — Где в конце концов этот проклятый гусь? Эльза! Эльза!
— Забудь о гусе, дорогая! Это все игра. Кто кого пересидит. Правила таковы: «завтра» и «вчера» отменяются, но «сегодня» длится вечно… Не правда ли, было бы замечательно, если бы вы, друзья, сидели здесь, как сидите, а я начал бы уменьшаться и все уменьшался бы… пока не превратился в такусенькую крохотную крохотулечку… так что вам понадобилось бы увеличительное стекло, чтобы разглядеть меня? Я был бы маленьким пятнышком на скатерти и говорил бы — Тимур… Ти-мур! А вы — где он? где он? А я — Тимур, логофеты, гликофосфаты, Бийанкур, Ти-мур… О полн пиит пречудных пречуд… а вы…
— О Боже, Бред, ты пьян! — говорит Джил. И Бредтреп смотрит осовело-весело и таращит шары, косящие зело.
— Сейчас начнет мерзнуть, — говорит Джил, вставая, чтобы найти испанскую шапочку.
— Это правда, — замечает Бред. — Все, что она говорит — правда. Ты думаешь, я очень упрямый. Ты, — обращается он ко мне, — ты, со своими монгольскими глаголами, своими переходными и непереходными, разве не видишь, сколь я любезен? Ты все время толкуешь о Китае… вот он — Китай, разве не видишь? Вот… а что «вот»? Подай шапочку, Джил, мне холодно. Жуткий холод… Пред-ледниковый. Вам-то всем тепло, а я замерзаю. Я чувствую, как снова наползают ледники. Это факт. Все на свете прекрасным образом движется, течет, доллар падает, квартиры сданы, беженцы все нашли прибежище, рояль настроен, счета оплачены, гусь готов, и чего мы ждем еще? Очередного ледникового периода! Он наступит завтра утром. Вы подойдете к окну и увидите: все сковано морозом. Нет больше проблем, нет истории, ничего нет. Все замерзло. Мы будем сидеть, как сидим, ожидая, когда Анна внесет гуся, и вдруг по нам поползет лед. Я уже чувствую этот ужасный холод — хлеб весь оброс сосульками, иней посеребрил масло, гусь скукожился, стены первобытно-белы. И этот крохотный ангелочек, этот чудный новый эмбриончик, залетевший под пояс Джил, он замерзнет во чреве, дурачок, скользкий, как плевочек, с ледяными крылышками и губками как улитки. Джаггер; индийский сокол, и повсюду тишина и покой. Скажи хоть теплое слово! У меня ноги окоченели. Геродот рассказывает, что феникс, когда умирает его отец, лепит яйцо из мирры, помещает в него прах и переносит это маленькое мирровое яйцо из аравийской пустыни в Храм Солнца в Гелиополисе, и происходит это раз в пятьсот лет или около того. Интересно? Согласно Плинию, каждый раз существует только одно яйцо, и когда птица чувствует приближение конца, она строит гнездо из благовонной кассии и ладана, садится в него и умирает. Из гнезда появляется червячок, который становится фениксом. Потому феникс (bennu) — символ возрождения. Как тебе эта история? Мне нужно что-то погорячее. Вот другая… В Болгарии есть нистингары — ходящие по огню. Они танцуют в пламени костра 21 мая на праздник дня святых Елены и Константина. Они танцуют на пылающих углях, пока их лица не исказятся и они не начнут пророчествовать.
— Эта история мне совсем не нравится, — говорит Джил.
— Мне тоже, — соглашается с ней Бред. — Мне нравится первая, о маленьком червячке-душе, вылетающем из гнезда, чтобы возродиться. В Джил сидит один такой… растет себе и растет. Не остановишь. Вчера — головастик, завтра — ягода жимолости. Невозможно сказать, чем ои> будет еще… в конце концов. Он каждый день умирает в гнезде и на другой день рождается вновь. Приложи ухо к ее животу… ты сможешь услышать, как трепещут его крылышки. Фрр… фрр. Без всякого моторчика. Чудеса! Их у нее внутри миллионы, и все трепещут крылышками, мечтая вылететь на волю. Фрр… фрр. И если только взять иглу и проколоть оболочку, они все вылетят наружу… представь себе… огромное облако душ-червячков, миллионы… стая, такая густая, что мы не сможем видеть друг друга… Правда! Незачем писать о Китае. Напиши об этом! О том, что находится внутри тебя… о головокружительном позвоночном столбе… о сперматозоидах и лейкоцитах… каждая из этих вещей — поэма. Медуза — тоже поэма, великолепнейшая поэма. Тычешь ее так и этак, она осклизлая и скользит, она дрожит, как желе, как простокваша, у нее есть кишечник и прямая кишка, она как с оборками абажур. И Маугли в саду, высвистывающий квартирную плату, он — тоже поэма, с большими ушами поэма, с подкачавшим вестибуляром поэма, сочащаяся елеем. У него круглые ушные раковины, как круглые малиновые рюши, зияющие, словно распахнутая карета. Он корчится в горсти утробы, меж тем моллюск подмигивает… он бродит по докембрийским конторам, травя мерзейших тварей… Маугли… аугли… молчащий и мучающийся…
