Даниэль Кельман - Измеряя мир
Опять он все на свете прозевал, сказала теща. Что, небось голова снова была забита одними только звездами?
У него даже приличного телескопа нет, сказал Гаусс подавленно. А что случилось-то?
Мальчик.
Какой еще мальчик? И только встретившись с ней взглядом, он понял. И тут же осознал, что этого она ему никогда не простит.
Ему было искренне жаль, но у него никак не получалось любить малыша. Ему сказали, что это придет само собой. Но даже и через несколько недель после рождения, когда он держал на руках это беспомощное существо, которое звали почему-то Йозефом, и рассматривал его крошечный носик и смущавшие его своим полным набором десять пальчиков на ногах, он не испытывал ничего, кроме жалости и робости. Йоханна отобрала у него ребенка и спросила с некоторой озабоченностью, счастлив ли он. Ну, да, конечно, сказал он и ушел к своему телескопу.
Гаусс снова стал захаживать к Нине. Она была не такой уж юной и принимала его с сердечностью супруги. Она упрекнула его в том, что он все еще так и не выучил русский, и он извинился и пообещал сделать это в скором времени. Об этих посещениях, в этом он себе поклялся, Йоханна никогда не узнает, он будет лгать даже под пытками. Он обязан оградить ее от душевной боли, но вовсе не обязан говорить ей всю правду. Знание — мучительная вещь и доставляет боль. Не проходило и дня, чтобы он не пожелал и себе избавления от этого.
Гаусс начал писать труд по астрономии. Ничего серьезного, так, не то чтобы на века, как Disqutsitiones — книгу, которая переживет время. Но сочинение обещало стать самым точным руководством по расчету орбит по сравнению с трудами, написанными до него. Однако ему надо было торопиться. Хотя ему всего тридцать, но он заметил, что его способности к концентрации стали ослабевать, а паузы, в течение которых люди давали ответы на его вопросы, делались все короче. Он потерял еще несколько зубов и неделю за неделей страдал от колик. Врач советовал ему курить каждое утро трубку и принимать теплую ванну на ночь. Он был уверен, что не доживет до старости. Когда Йоханна сообщила ему, что снова ждет ребенка, он не нашел в себе силы сказать, что рад этому. Второму ребенку придется вырасти без него, это уж точно. Однако же на сей раз он все сделал правильно. Переживал за Йоханну, опасался за нее и облегченно вздохнул, когда все кончилось. В честь ее глупой подружки Минны они назвали девочку Вильгельминой. Несколько месяцев спустя он попытался обучить дочь счету, но Йоханна сказала, что это уж чересчур.
Без малейшего желания и даже против воли, поскольку Йоханна снова была беременна, он поехал в Бремен, чтобы просмотреть вместе с Бесселем таблицы наблюдений за Юпитером. Перед отъездом он целую неделю плохо спал, его мучили кошмары, днем он приходил в бешенство, чувствовал себя подавленным. Эта поездка была еще хуже, чем в Кёнигсберг, почтовый дилижанс оказался еще теснее, чем тот возок, спутники — еще более немытыми, а когда сломалось одно колесо, им пришлось четыре часа простоять на одном месте, увязая по уши в глине, пока кучер, чертыхаясь, чинил колесо. Сразу же после того, как измученный Гаусс, с тяжелой головой и ноющей спиной, вышел из дилижанса, Бессель спросил его о расчете массы Юпитера по гравитационному возмущению со стороны Цереры. И еще: определил ли он уже окончательную орбиту?
Гаусс покраснел. Нет, пока не удалось, что тут поделаешь! Он потратил на это сотни часов. Задача оказалась непредсказуемо трудной. Чистое мучение, одним словом, а ведь он уже немолод, и его надо бы пощадить, ему и так осталось немного жить, и это было ошибкой с его стороны — ввязаться в столь непосильное дело.
Оробев, Бессель спросил, не хочет ли он увидеть море.
Никаких научных экспедиций, отрезал Гаусс.
Это очень близко, сказал Бессель. Всего только небольшая прогулка!
В действительности это вылилось в довольно долгое и обременительное путешествие, и дилижанс качало так сильно, что у Гаусса опять начались колики. Лил дождь, окно плотно не закрывалось, и они промокли до нитки.
Но это стоит того, повторял Бессель снова и снова. Море нужно непременно увидеть.
Нужно? спросил Гаусс. Где это записано?
Берег моря был загажен, вода тоже оставляла желать лучшего. Горизонт сузился до тонкой полоски, небо висело низко, а море кипело, словно суп, в серо — грязном тумане. Дул холодный ветер. Вблизи что-то горело, и дым затруднял дыхание. На волнах качалась, поднимаясь и опускаясь, безголовая курица.
Ну хорошо, дело сделано. Гаусс моргал, вглядываясь в туман. Теперь можно и назад ехать.
Но энтузиазм Бесселя не знал границ.
Недостаточно только увидеть море, надо еще побывать в театре!
Театр — это дорого, объявил Гаусс.
Бессель засмеялся. Господин профессор во всех отношениях дорогой гость, и для него это высокая честь. Он наймет частную карету, и они в один миг будут там!
И снова путешествие длилось четыре мучительных дня, а кровать в веймарской гостинице оказалась такой жесткой, что боли в спине стали невыносимыми. Кроме того, запах кустов на берегу реки Ильм вызывал у Гаусса непрерывный чих. В придворном театре было жарко, и сидеть там часами стало для него сплошной мукой. Давали пьесу Вольтера. Кто-то кого-то убил. Женщина плакала. Мужчина обличал. Другая женщина пала перед ним на колени. Произносились длинные монологи. Перевод был превосходным, как одна сплошная мелодия, но Гаусс предпочел бы лучше все это прочесть. От приступов зевоты по его щекам текли слезы.
Не правда ли, прошептал Бессель, как трогательно!
Актеры сотрясали воздух, вскидывали руки, то выходили на авансцену, то отступали вглубь, яростно вращали глазами, произнося монологи.
Ему кажется, прошептал Бессель, что сам Гёте сидит в своей ложе.
Гаусс спросил, не тот ли это старый осел, который взял на себя смелость подправить теорию света Ньютона?
На них тут же начала оглядываться публика, Бессель съежился в своем кресле и не произнес больше ни слова, пока не опустился занавес.
При выходе из театра с ними заговорил худощавый господин. Действительно ли он имеет честь видеть перед собой Гаусса, известного астронома?
Астронома и математика, ответил Гаусс.
Мужчина представился как прусский дипломат, в настоящее время аккредитованный в Риме, здесь он проездом по дороге в Берлин, где ему предстоит в ближайшем будущем занять должность директора департамента в одном из министерств внутренних дел. Предстоит много работы, школьное образование в Германии необходимо реформировать сверху донизу. Сам он получил великолепное воспитание, и теперь ему предоставляется возможность кое-что сделать на этом поприще для Отечества. Он держался очень прямо, не опираясь на свою серебряную палку. Между прочим, они воспитанники одного университета и у них есть общие знакомые. То, что господин Гаусс занимается еще и математикой, этого он не знал. Ах, как возвышенно, вы не находите?
Гаусс не понял.
Постановка.
Ну да, ничего, согласился Гаусс.
Он, конечно, понимает, сказал дипломат. Не совсем та пьеса, что нужна в данный момент. Что-нибудь немецкое было бы более уместно. Но дискутировать на эту тему с Гёте довольно трудно.
Гаусс, который до этого момента слушал вполслуха, попросил дипломата еще раз назвать свое имя.
Дипломат сделал это, отвесив поклон. Он, между прочим, тоже ученый-исследователь!
Гаусс проявил любопытство и подался чуть вперед.
Он исследует древние языки.
Ах, вот оно что, произнес Гаусс.
Это, сказал дипломат, прозвучало как-то разочарованно.
Лингвистика… Гаусс покачал головой. Он не хотел бы никого обижать.
Нет, нет. Он может спокойно высказаться.
Гаусс пожал плечами. Это что-то такое для людей, которые обладают педантичностью, свойственной математике, но только не ее интеллигентностью. Эти люди изобретают свою собственную, столь необходимую им логику.
Дипломат молчал.
Гаусс спросил про его путешествия. Он, по-видимому, действительно везде побывал!
Нет, сказал дипломат кисло, это не он, а его брат. Их часто путают. И он тут же распрощался и удалился мелкими шажками.
Ночью боли в спине и животе не давали Гауссу уснуть. Он ворочался с боку на бок и тихонько проклинал судьбу, Веймар и прежде всего Бесселя. Рано утром, Бессель еще не вставал, он приказал кучеру запрячь лошадей и немедленно отвезти его в Гёттинген.
Добравшись до места, еще с дорожным саквояжем в руке, время от времени складываясь пополам от болей в животе или уродливо откидываясь назад из-за негнущейся спины, он явился в университет и спросил, как обстоят дела со строительством обсерватории.
Из министерства пока ничего не слышно, сказал чиновник. Ганновер далеко. Никто ничего толком не знает. Если господин Гаусс забыл, то позвольте напомнить: идет война.
