Владимир Войнович - Малиновый пеликан
— А у них разве нет? — поинтересовался Индюшкин.
— У них есть, — презрительно отозвался Вольф Вольдемарович. — Но они трусы. Они не решатся его применить, потому что слишком хорошо живут и хотят жить дальше.
— А мы разве не хотим жить? — спросил Достоевский, на котором природа устала отдыхать.
— Хотим. — Произнося речи, Вольф Вольдемарович постепенно возбуждался и начинал жестикулировать так, как будто дирижировал невидимым оркестром. — Мы хотим жить, — повторил он. — Но не так сильно хотим, потому что живем не так хорошо. И это хорошо, что живем не так хорошо. Поэтому мы их не побоимся, и, прежде чем они нанесут нам удар, мы их покроем ковровыми бомбардировками, от них не останется ничего, кроме пепла, а мы в конце концов дойдем с одной стороны до Индийского океана, а с другой — до Атлантического и до Рима.
— Тем более, — подхватил Владик, что Рим — это тоже, как всем известно, исконно русский город.
Тут даже члены этой компании, хотя у них у всех мозги давно были вывихнуты, а языки вывернуты наизнанку, слегка поперхнулись и посмотрели на Владика с настороженным удивлением. Но он им тут же все разъяснил. Когда-то давно славянские племена, совершая большой освободительный поход, прошли Европу и весь Апеннинский полуостров, и когда входили в Рим, жители этого города, выстроившись вдоль дороги, бурно приветствовали своих освободителей и говорили друг другу: «Это русские!» С тех пор их зовут этруски.
Каким-то образом я сам оказался в этой компании и тоже попробовал влезть в разговор и, извинившись за свое невежество, задал автору вопрос, не путает ли он случайно древний Рим с современным Донецком? Тот посмотрел на меня удивленно. Что вы имеете в виду? Я имею в виду, что когда русские войска входят в Донецк, то тамошние жители говорят: «Это русские». Римляне должны были сказать «e russa», но если они говорили «это русские», значит, они сами были русские.
— Правильно, — сказал Владик, ничуть не смутившись, — там уже жили русские, которым римские власти не разрешали говорить по-русски, и они вынуждены были изъясняться на латинском наречии, но когда к их городу подошли их соплеменники, они, уже ничего не боясь, могли насладиться чарующими звуками родной речи, после чего латинский язык окончательно устарел, и теперь его изучают только юристы и медики. Воспользовавшись близостью к такому ученому человеку, я решил не упустить случая и спросил, почему, как он считает, Европа, такая духовная и просвещенная, поддерживает грубых и невоспитанных укрофашистов.
— В этом ничего странного нет, — немедленно ответил мне Владик. — Не забывайте, что Европа родина фашизма.
И пошел писать докторскую диссертацию о патриотах и либералах, о которых Ленин говорил когда-то, что либералы — это люди, которые просят у правительства реформ или чего-нибудь. Но тогдашние либералы, по мнению Семигудилова, были все же лучше теперешних. Они были люди глупые, недалекие и наивные, но родиной не торговали. В отличие от сегодняшних, готовых продавать ее частями и целиком и незадорого, как секонд-хенд. Либералы, сколько их ни убеждают, не могут понять, что Россия православная, духовная и обладает особой статью, сказал Тютчев, и у нее свой особый путь, говорит Семигудилов.
Сколько живу, столько слышу об этом самом особом пути. Семьдесят лет шли особым путем, отрицая Бога. Теперь опять свой путь с иконами, хоругвями, песнопениями и Богом — Отцом, Сыном и Духом святым.
Я очнулся, и Зинуля меня спрашивает:
— Вот вы, говорят, за границей жили. И что там, неужели люди живут лучше, чем мы?
— А вы думаете, что мы живем лучше всех?
— А разве нет?
— По-моему, нет.
— А чем же там лучше?
Я отвечаю коротко:
— Тем, что там лучше.
Она просит подробностей. Объясняю:
— Везде, где есть свобода, демократия, реальные выборы, свободная пресса и независимый суд, люди живут лучше материально. Они больше уверены в своем будущем, у них меньше стресса, меньше психических заболеваний. Власть зависит от общества. Поэтому там меньше воруют, меньше берут взятки, меньше лгут, меньше пьют, меньше колются, меньше гибнут на дорогах, меньше убивают друг друга по пьянке, там справедливей суды, там чище дороги, там нет бездомных детей и бродячих собак.
— Зато у нас, — она перебила, — духовность. — И, перейдя в наступление, сообщила мне все, что слышала по «ящику», что там везде засилие гомосексуалистов, там, если ты не голубой, и на работу нигде не устроишься, там привозят из России купленных или украденных детей, бьют их, убивают, расчленяют на органы, а тех, кого не расчленяют, выращивают в качестве пушечного мяса для грядущих войн. Европейцы пляшут под дудку американцев, без американцев шагу сделать не могут, а сами американцы вмешиваются в дела других стран, бомбят их, свергают одни правительства, ставят другие, Россию считают своим главным врагом. Их ненависть к России никак не зависит от нашего поведения. Как мы ни старались быть хорошими в их глазах, нам это никогда не помогало. Поэтому будем такими, как есть. И они остаются такими, как были. Они старались и стараются ослабить нашу страну и, чтобы как-то нам насолить, размещают вокруг нас военные базы, опять же подсыпают нам колорадских жуков, энцефалитных клещей, заражают наших гомиков СПИДом, а всех остальных птичьим гриппом, вирусом тропической лихорадки, устраивают в соседних с нами странах майданы и всякие оранжевые революции и вообще делают все, чтобы мы никогда не поднялись с колен. А мы мирные, добрые, открытые и душевные и доверчивые. И как хорошо мы бы жили, если бы не эти проклятые американцы. Вы со мной согласны?
Я бы согласился, если бы потерял память. Но мне помнилось, что в конце советско-германской войны я ходил в американской рубашке, американских штанах и американских ботинках, ел американскую тушенку, жевал американскую жвачку, курил (тайком от родителей) американские сигареты. По дорогам страны носились американские грузовики: «студебеккеры», «шевроле», «форды» и юркие «виллисы», небо над головой бороздили американские дугласы, аэрокобры, а попозже взлетел и «Ту-4», тяжелый бомбардировщик наш, но скопированный с американской летающей крепости «Б-29». Американцы, спасая Россию от голода, посылали ей продовольствие в конце девятнадцатого века, в начале двадцатого, делали это же во время нашей Великой Отечественной, но даже и тогда я помню, люди, уплетавшие американскую тушенку, замечали, что она сладковата, и задавались вопросом: не человечина ли в этих банках.
Where are you from
Я вспоминал одно, слышал другое, и слышанное каким-то образом трансформировалось в моем мозгу, и, снова заснув, я вдруг увидел себя едущим в «Кадиллаке» и еще подумал, что, может быть, это сон, потому что в таких машинах, как «Кадиллак», «Роллс-Ройс», «Майбах» и прочие, я обычно езжу только во сне. Хотел даже ущипнуть себя для проверки, а потом подумал, что хороший сон лучше плохой яви, и лучше я буду ездить во сне по американским дорогам на «Кадиллаке», чем наяву по нашим колдобинам на «Ладе-Калине». Так я подумал и продолжил движение по американской федеральной дороге № 1, которая мне очень знакома по прошлой жизни, я по ней не во сне, а наяву часто ездил из Принстона в Нью-Йорк и обратно, предпочитая ее скоростному торнпайку. По торнпайку все несутся как сумасшедшие, ничего, кроме машин, не видно, а здесь дорога неширокая, движение неторопливое, один городок кончается, другой начинается. По бокам небольшие дома, рестораны, магазины с красочными вывесками, мотели с водяными матрасами, на которых любят предаваться греху изменяющие своим половинам любовники. Я ехал медленно, никуда не спешил, останавливаясь перед светофорами или иными возникающими вдруг препятствиями. Так, в одном месте мне преградило дорогу переходившее с одной стороны на другую стадо овец, ведомое человеком с американским флагом в руках, в другом месте группа европейских туристов отплясывала что-то вроде твиста под дудку американца, в котором я узнал дедушку, сошедшего с рекламы ресторанов Kentucky Fried Chicken, то есть «Цыпленок жаренный по-кентукски». Они попросили меня поплясать вместе с ними, но я вежливо отказался. Они начали было настаивать, но, узнав, что я русский, поняли, что это бесполезно, даже они знали, что русские ни под чью дудку никогда не пляшут. Я поехал дальше, неизвестно куда и зачем. Ехал, равнодушно скользил глазами по витринам и вывескам, пока одна из них не заставила меня вздрогнуть. На ней был нарисован смеющийся белокурый мальчик славянской внешности, над которым яркой дугой красными буквами шла надпись: «Human organs from Russian orphans». Я по-английски, признаться, понимаю не очень, но слово «Russian» знаю, а для остального у меня всегда с собой электронный словарь. Достал его, текст по буквам набрал, и он мне немедленно точный перевод выдает: «Человеческие органы от русских сирот». Прочел это, глазам не верю, словарю не верю, может, в нем что-то не так замкнулось. Перезагрузил его, снова набрал текст, и он мне тот же перевод выдает: «Человеческие органы от русских сирот».
