Маша Трауб - Плохая мать
– Не плачь, – сказала Ирочка, – сейчас найдем.
Она села в углу комнаты и прошептала:
– Поиграй, поиграй и отдай.
– А ты кому говоришь? – спросила я.
– Домовому, – ответила Ирочка.
Вечером я нашла свою собачку на своей кровати за подушкой, хотя днем переворошила все – ее там не было. После этого случая я специально прятала вещи, чтобы Ирочка опять позвала домового. Я думала, что увижу его.
А однажды мама отдала меня «напрокат» своему другу дяде Леше, а сама уехала. Дядя Леша делил имущество бабки-покойницы, на которое претендовали еще трое родственников. Дядя Леша хотел обойтись мировым соглашением и играл роль отца-одиночки, а меня демонстрировал в качестве «дочки». Я была симпатичной девочкой, с косичками, бантиками, большими влажными глазами, как у подбитой лани (выражение дяди Леши). Дядя Леша рассказывал родственницам о том, как умерла его (мифическая) жена и он остался один с дочкой на руках и как ему тяжело и как он меня любит и больше никогда не женится. У меня слезные каналы расположены близко, а воображение хорошее, и в этот момент я начинала вполне натурально рыдать, представляя себе умершую маму и дядю Лешу в роли папы. Родственницы кинулись меня успокаивать и отдали спорное имущество дяде Леше. Даже свое предлагали, но он благородно отказался.
– Слушай, Ольга, давай этот способ возьмем на вооружение, – кричал маме дядя Леша, – ты не представляешь! Пять минут, и все рыдают, все счастливы. Я до этого четыре месяца с ними бодягу разводил. Надо Машку использовать. Гениальная актриса. Комиссаржевская! Как она рыдала натурально!
* * *Гошина Наташа была тоже удивительной девушкой. Маленького роста, всего метр пятьдесят. Коренастая, с перевязочками на руках и пухлыми щечками, как откормленный младенец. Ей можно было дать и восемнадцать, и тридцать. Было двадцать пять. Наташа все время улыбалась. Даже тогда, когда говорила. На самом деле это была не улыбка, а гримаса – особенность строения челюсти, когда уголки губ все время вздернуты вверх.
При своем росте Наташа не носила каблуки, что меня потрясло. Я привыкла, что у мамы даже домашние тапочки были на каблуках. Наташа же ходила по дому в разношенных туфлях, перекатываясь с ноги на ногу, как уточка. Стояла, уперев пухлые ручки в крутые бока, заломив кисть.
Она приходила с работы и переодевалась в мужские тренировочные штаны – ядрено-синие, синтетические, со штрипками и дутыми коленками. Она натягивала их на живот под грудь. Грудь уютно лежала на животе, отчего я тоже открыла рот – Наташа терпеть не могла носить бюстгальтер и при малейшей возможности избавлялась от белья.
– Сейчас сиськи распущу, – говорила она и вытягивала лифчик через рукав. Грудь перекатывалась с одной стороны на другую. Тяжело и внушительно.
Со мной, девочкой, она с радостью делилась «женскими проблемами».
– У меня же гипергидроз...
– Что? – не понимала я.
– Вот, – поднимала руку Наташа и показывала подмышки в потных разводах, – повышенная потливость.
Каждое утро и каждый вечер Наташа обильно посыпала себя детской присыпкой. Присыпка осыпалась на паркет. Пол в квартире все время был припорошен.
– Надо выщипать бороду, а то уже завивается, – сообщала Наташа, – и живот побрить, а то уже меховой стал.
– Что? – опять не понимала я.
– Ну, у меня этот, гипертрихоз, повышенная волосатость, – разъясняла Наташа и показывала бритый живот, на котором начинали расти волосы – «подлесок», как она выражалась. – Я что? Уродка? Нет. Есть и пострашнее. И ничего – живут себе, – уверенно заявляла она, – как говорится, пусть плачут те, кому мы не достались, пусть сдохнут те, кто нас не захотел!
Гошу привлекла в ней, конечно, не внешность. Наташу отличала детская подвижность души, что умиляло, восхищало и не переставало его удивлять. Она не могла, не умела пройти мимо. Подходила к пьяным, валяющимся около метро, – просила встать, сказать адрес, останавливала прохожих, чтобы помогли довести. Кидалась на помощь женщинам с колясками.
– Тебе больше всех надо? Пошли. Наверняка пьяный, – говорил ей Гоша, когда она кинулась к мужчине, лежащему рядом с автобусной остановкой.
– А если сердце?
Как-то у Гоши разболелся правый бок. Сначала болел несильно, но уже через час боль стала невыносимой. Он чуть не плакал. До приезда «скорой», которая в тот раз не спешила, Наташа сидела рядом и гладила ему спину. Вверх-вниз. Сорок минут без остановки.
– Так легче? – спрашивала она.
– Да, – врал он.
От этой заботы – простой, бестолковой, на животном уровне – ему хотелось прижаться к ней и зарыдать, уткнувшись в ее волосатый живот.
Гоша знал, что Наташа его любит. Так, как любил только отец. Так, как никто любить больше не будет.
Она собирала ему обед, разложив по кулечкам мясо и картошку. Переутюживала все рубашки, загладив намертво рукава.
– А мама говорит, что нельзя стрелки на рукавах гладить, – сказала я.
– Да? – удивилась Наташа и погладила один рукав без стрелки. Придирчиво осмотрела и заявила:
– Да ну, так некрасиво. Со стрелкой наряднее!
Наташа мне нравилась. Она была не такая, как все.
Наташа готовила еду, стирала, мыла полы. Потом ложилась на диван – отдыхать. Она лежала, водила рукой по обоям и рассматривала потек на потолке или трещину на стене. Это занятие ей не надоедало.
– О чем ты думаешь? – спросила я.
– Ни о чем, – удивленно ответила Наташа, – просто лежу и отдыхаю.
– А так можно делать? Просто лежать?
– Конечно. А почему нет?
– Мне мама не разрешает...
– А что нужно делать?
– Читать, например.
– Хорошо, – легко согласилась Наташа, – дай мне книгу почитать.
– А какую?
– Не знаю. Любую. Какую твоя мама читает?
– Мама читает детективы, где много убийств и никто не знает, кто преступник.
– Нет, про трупаков я не люблю, – поморщилась Наташа, – чё про них писать? Их и в жизни хватает.
– Тогда надо дядю Гошу спросить, – пожала плечами я.
– Не надо, – попросила Наташа, – я про любовь бы почитала, но он, наверное, не знает таких книг.
Вечером я не выдержала:
– Дядя Гоша, а Наташа хочет про любовь почитать. Только я не знаю, какие книги про любовь.
– Хм, это же замечательно. – Гоша подошел к книжному шкафу. – Что тут у тети Оли есть? А как насчет Цвейга? Нет, лучше Чехов. Надо начинать с классики.
– Спасибо, – ответила Наташа.
Она взяла старую газету и начала ее складывать.
– Что ты делаешь? – удивился Гоша.
– Обложку, – ответила Наташа, – вдруг испачкаю? Жалко же.
– Ну как? – спросил на следующий день Гоша.
– Мне нравится. Только сразу спать хочу.
Наташа с книгой не расставалась. Даже карандашом что-то подчеркивала.
– Тебе понравилась мысль? – спросил Гоша, увидев, как Наташа потянулась за карандашом.
– А? Нет. Хочу рецепт записать. Соседка рассказала, а я боюсь забыть. Булочек завтра вам напеку.
– А ну-ка дай сюда книгу! – подскочил Гоша.
Наташа использовала книгу, как записную книжку. На полупустых листах, там, где обычно указываются тираж и прочие технические данные, она записывала рецепты пирогов, способы выведения масляных пятен и лечения головной боли...
– Это же вандализм, – пытался вразумить ее Гоша.
– А что такого? – искренне не поняла она. – Читать же не мешает.
– Это книга... понимаешь? У каждой свой запах. Вот, понюхай...
– Фу, гадость...
– Это не гадость, а типографская краска, время, пыль...
– Я и говорю – гадость.
Чтобы окончить спор, Гоша забрал книгу.
– А я знаешь, какой запах люблю? – спросила Наташа у меня.
– Какой?
– Вареной колбасы. Хочешь, сделаю? – обрадовалась она.
Наташа взяла колбасу, нарезала кубиками и сварила, как сосиски.
– А знаешь, как еще вкусно? Сверху сметаной намазать. Будет бутерброд. Мы в детстве всегда так ели. Попробуй!
Наташина мать работала учительницей в райцентре и растила троих детей. У Наташи была старшая, давно и несчастливо замужняя, сестра. Брат умер – выпив лишнего, полез в трансформаторную будку, где его шарахнуло током. Отец умер от цирроза печени. Мать преподавала в школе детям алкоголиков, которые начинали пить раньше, чем выучивали алфавит. Родной Наташин райцентр жил от бутылки до бутылки.
К нам она переехала с электрической швейной машинкой и набором вязальных спиц – своим приданым. Сшить и связать Наташа могла все, что угодно. Чертила выкройки, наметывала, подкалывала.
Она никак не могла привыкнуть к готовым вещам и в магазине все время высчитывала их себестоимость: ткань стоит столько-то, работа – столько-то, пуговицы – столько-то. Получалось в два раза дешевле. Даже если и покупала вещь, носила без удовольствия.
Она хранила все, что хоть как-то годилось для перешивания или перевязывания. Пуговицы, старый свитер, нитки, кусок ленты...
Для Гоши она готова была на все. Он вставал в семь – Наташа поднималась в шесть, чтобы приготовить завтрак. Гоша был приучен завтракать плотно, и она варила ему молочные каши и делала творожные запеканки. На вечер пекла булочки и ватрушки. Гоша ел, а она сидела напротив. Так же, как когда-то сидел Александр Маркович. И в этот момент ее гримаса превращалась в улыбку.
