Аскольд Якубовский - Страстная седмица
— Сообщаю вам пренеприятное известие.
— К нам едет ревизор? — спросил остряк Крягин, и все посмотрели на главного. А чертежница Надя Жигулева даже перестала сосать карамельку.
— Гораздо хуже… Гораздо хуже…
И главный конструктор встал — сухощавый человек-непоседа, которому и говорилось, и думалось лучше всего стоя. А еще лучше говорилось, когда он ходил. И потому вокруг его громадного стола в мягком линолеуме была им протоптана глянцевитая дорожка. Она опоясывала стол, окружала и стулья, придвинутые к столу, потому что ходить и говорить главный предпочитал именно на таких вот общих совещаниях конструкторского отдела. И сейчас он стал ходить. Конструкторы, вертя головами, видели то его узкую и длинную спину, обтянутую грубой вязаной кофтой, то лицо, помятое устало, торопливо выбритое. По-видимому, он опять работал ночью и чуть не проспал, едва не опоздал на службу. Вот спина, и снова видна седоватая и жесткая щетина.
— Я сообщу вам неприятное известие, — говорил он. — Получил я сегодня, и вы об этом уже знаете, нахлобучку, за нашу с вами последнюю литейноцентробежную машину. Справедливо получил. Придется нам, коллеги, как следует попыхтеть и исправить недоработки. Больше того, все получилось из-за нашего пренебрежения дизайном. А еще мы как-то так ее спроектировали, что оператору нашей с вами центробежки надо иметь четыре руки и хвост в придачу, тогда он справится с рычагами и кнопками. А уж внешний вид… Глядеть на нашу машину противно. Я не замечал, но привели меня, ткнули носом, и я был вынужден согласиться: да, противно. Отсюда и мой разговор о дизайне. Это слово, как это ни странно, нам не мешало бы написать на ладонях, зарубить на носу, повесить лозунг. Ну, что-то вроде того, что красивое — это целесообразное. Значит, завтра, прямо с утра, напишите для каждой комнаты лозунг с одним словом и тремя восклицательными знаками… Директор мне посоветовал привлекать художников, просить их сойти с пьедестала искусства к нашим железякам, их дизайну. Полагаю, таких мы найдем. Но это не все, с нас требуют автоматизировать литейные процессы, требуют миницех, совмещение литейной с формовкой и всем прочим. Конечно, вы можете сказать, что автоматизация литейного цеха — это дело вчерашнее, и примеров мы имеем достаточно. Что провалилась у нас автоматизация, не пошла и не нужна. А где удачно? Там, где идет серия, много металла, там затраты оправдываются. А что у нас? Минисерия либо единичная вещь, штучный заказ. Как автоматизировать в таком случае цех? Или не сможем, или вгоним его в такую цену, что завод обвалится. Золотым будет наш цех. Но такое дело, молодые рабочие идти в литейку не хотят: работа там не подарочек! И это мы с вами должны были думать, но думало начальство. Хотите, верьте, хотите, нет, оно и подкинуло идейку, да еще в присутствии Марьи Семеновны, которую мы помним, любим и уважаем. Так вот, их задание — литейная машина, которая бы отливала все на свете, хотят — серией, хотят — штучно. Ясно? Киваете, а мне вот не ясно. Впрочем, когда в наших головах прояснится, электронику нам рассчитают ученые. Ну, и защитят там кандидатские, докторские… Так что будут работать на нас с удовольствием. Наша задача — литейная часть машины (он сбычился). Это не квадратура круга, примеров вроде бы достаточно. А нам не легче. Вот самое страшное (он налил воды и хлебнул ее), страшное в этом задании — каждое изделие будет отличаться от предыдущего. Нам с вами нужно изобрести какую-то пластичную форму для отливки, самоизменяющуюся, но по заданной программе. А ведь лить будем под давлением и в пятьсот тонн, и в три тысячи тонн. Причем, то из цветного металла, и тут же из стали. Вот! То есть нам нужна самоменяющаяся, пластичная, но и жесткая, точная вольфрамовая форма… Вы скажете, что есть тому примеры, это магнитная форма. Но каким образом применить магнитную форму при давлении в три тысячи тонн? Заранее предупреждаю: над этим ломают голову в Англии, Франции, в США! Всюду! Словом, дорогие мои товарищи, думайте, мечтайте, сходите с ума, я согласен носить вам передачи. И записывайте, записывайте идеи. Но бредовых не надо. Их ученым оставьте. С идеями идите ко мне, будем рассматривать. Вот чего с нас требуют и дирекция, и развитие техники. Не правда ли, хороша задача, а?
— И зубы, и шею сломать легко, — отозвался Крягин.
— Вот и хорошо, что легко, осторожней будем. А теперь — по домам! А у кого мелькнуло что, пусть остается, помечтаем вместе. Никто не остается?… Так до завтра.
И сел за стол.
— Сломаем шею, — радостно сказал он себе. — Без сомнений.
И засмеялся, довольный, сколько объявилось интересной работы.
6
— У себя, — шепнула ей старушка Фенечка.
Марья Семеновна толкнула дверь и даже попятилась — так дохнуло табаком. Но, отступив, она оставила дверь открытой, затем вошла в комнату. Там был дым, окурки кучкой лежали в блюдце. Этак недолго и ребенка отравить. Марья Семеновна воскликнула:
— Чего выдумала! В комнате хоть топор вешай. Хороша, нечего сказать.
Она ходила по комнате. Открыла форточку, передвинула стулья. На стол положила сумку и тогда подумала о том, с чем шла сюда, и о настежь открытой двери. Пусть! Ей хотелось осрамить мерзавку. Еще пока сюда шла, плевать ей было на все. Но вот увидела Татьяну, валявшуюся в халатике («Фу, так задрался!»), блюдце с окурками и поняла: дверь надо закрыть. Незамедлительно. Закрыв, присела на стул и снова оглядела комнату и опять возмутилась царящим в комнате разгромом, особенно же стоявшей в изголовье кровати коньячной раскупоренной бутылкой.
— Вы, бабуленька, — спрашивала Таня, — от него? Он простил?
Ага, догадалась. Говорили, поди, о ней, и насмешник Виктор конфузил свою бабку. Ну, так она задаст этой. Но сердитое в ней уже сменилось жалостью. А обругать бы надо, и вообще с такими, в халатиках, бутылках и окурках (и занесло же беднягу Виктора), надо быть строгой предельно.
— Нализалась. Краше не бывает! — сердито говорила старуха. — Надымила, как паровоз. Ты что же это делаешь, девка, что думаешь?
— Я счас… — Таня заворочалась, приподнялась и опять легла.
— Лежишь, как треска горячего копчения, — ядовито заметила старуха, стараясь преодолеть в себе возникающую родственность. Теперь ей было дело до всего, что происходило с этой дурой. Вот, ворочается, и халат совсем расстегнулся, и штанишки в кружевчиках видны. — Прикройся!
И кинула в нее покрывалом, вдруг окутавшим актрису. Теперь наружу были ее волосы и часть лица с раскрытым косящим глазом. Пусть смотрит. Старуха подошла и раскрыла палкой прихлопнувшуюся было форточку. Сжала губы. Так и смотрела на девчонку, ощущая сжатые губы и зная то, что они сейчас скажут. А уж от слов этих не отступишься вовек.
— Татьяна…
Актриса, высвободив голову, смотрела на нее. Горела верхняя лампа. И старуха видела, что глаза девчонки опухли. Да, и курила, и пила, но также и оплакивала их Виктора. И это единственно важно сейчас. Она плакала о внуке и была к нему близка, ближе их всех — тем самым, что питалось, росло и созревало в животе ее, та личинка, которая есть Герасимов, ее правнук. А раз так, то Виктор был и там, и здесь, в ней, в ее сердце, в животе, в крови. «Наша кровь!» — рявкнуло что-то в старухе. «Так и уж наша? — возразила она. И ответила: — Да, наша».
Таня плакала. Записку, которую написала ей старуха, прочла и выступать не захотела. Старуха послала записочку, ей передали, и та кинулась в зал бегом. Кто-то заорал вслед петушиным срывающимся голосом: «Вернись на план!..» Тот же голос потребовал от других не нарушать «разводку». Разводка… Актриса убежала со сцены, только каблучки застучали. Резвая девка! Нет, женщина.
Таня все-таки заставила себя сесть. Спустила ноги с кушетки, подняла голову, болевшую, даже шевелить ее больно. Так пила она первый раз. От холода вроде бы хмель отошел, глаза стали видеть. И она сказала о том, что поняла раньше по сердитому топанью, швырянью покрывала в нее, по беготне старухи по комнате.
— Вы зачем пришли? Любоваться мной? Так и смотрите, вот она я!
И смешно изогнувшись, подбоченилась, взъерошенная, со слитными бровями хмельной восточной красавицы.
— Я пришла, — начала говорить Марья Семеновна, и кровь застучала в висках, она даже слегка задохнулась. — Я пришла…
— Да что вам теперь-то нужно? — закричала Таня и попыталась встать с кушетки. Не смогла и, поворотясь, зло ударила кушетку кулачком, раз, два…
От холода становилось ясней в голове. Опыт подсказывал ей, что нужно походить на ту «актрисочку», о которой наверняка говорили в семье старухи, как о женщине взбалмошной и капризной. Сама же пыталась придумать, что сделать, как освежиться. Кофе бы выпить. Но тащиться в кухню… Жуть. Попросить старуху? Таня приподнялась, помотала головой и трагически прохрипела:
— Кофе.
