Аскольд Якубовский - Страстная седмица
— Врачи все сделали, спасибо.
— А что еще нужно?
— Кур мне нужно, — сказала Марья Семеновна.
— То есть как? — удивился директор, ожидавший иного. — Ах, да, диета. Ладно, куры будут. По курице в день у шефов совхозных изымать сможем. Это устраивает?… Вот и отлично. Я позвоню в сельсовет, и мой шофер станет возить этих кур. Вы только денег ему не давайте, он любитель. Особенно же, каналья, обожает югославский золотой вермут. Прошу: ни рубля ему, ни рюмки. А то он меня в конце концов гробанет, ха-ха-ха… А еще такая мечта, — говорил директор. — Производство-то у нас каверзное. Если бы гнали серию, было легче. А то единичные экземпляры. Литейные машины. Сколько их надо стране? Единицы. А если осмотреть путь, который мы прошли от изначальных образцов чешских машин прошлых годов до того, что сейчас делаем? Какой шажище! А с другой стороны, вопрос с двумястами рабочими. Что делать? Как людей добывать? Чем заманить? Думаем стадион для молодежи сгоношить, но горисполком выделяет совсем не то место, что просим. Опять накладка. А так — все заводы маются от нехватки рабочих рук, и наш — не последний. Я прикидывал, мелкая серия бьет. Ну, хорошо, на заводе мы делаем машины для литья из алюминия. А ежели формы делать из вольфрама, они пойдут и для точного литья из стали, что нам самим нужно. Сейчас у нас электроника, реле, черт, дьявол. Но — малая серия, единичное изделие. Так вот, мечтаю я о машине, которая бы, сунь ей задание, эту форму из чего-нибудь сыпучего силовыми линиями бы собрала. Можете представить: машина сама создает форму для литья! Ты заказал, она создала форму, отлила и сменила ее на другую, из того же сыпучего, а литье чтобы точное, стальное. Тогда бы мне этих двухсот рабочих не было нужно, тогда нехватки рабочих вообще бы не было. А? И в цеху благодать.
— Ты, Нифонт, мечтатель, — сказала Марья Семеновна.
— Вот, сейчас молодежь в литейный не заманишь. И правда, зайду, так самому страшно, словно после атомной бомбардировки. Прилипло ко мне это выражение: «атомная бомбардировка». Из обкома приедут — пилят, в райкоме снова строгают: почему не оборудуешь литейку как следует? А средства? Я им говорю, что металла нам нужно мало. Быть может, придумают металловоз и станут возить литье с комбината. Так, поди, дождись. Ах, Марь Семенна! Нашелся бы человек, который смог ее, такую машину, придумать. К ученым обращался — смеются. Эдисона мне нужно, русского Эдисона. Этот бы решил проблему. Ученые что, они находят факты, разрабатывают теорию. Но суметь факт запрячь, чтобы он повез… Ученые. Я и сам ученый, кандидат, экономист. А двухсот человек в цеху не хватает, их чем заменю? Изобретателя мне надо, гениального, Марь Семенна. Вы мечтали о таком заводе, который сейчас, а я мечтаю о другом. Чтобы без дыма и вони, без…
— Биологический, что ли? — сухо спросила Марья Семеновна.
Но зазвонил телефон, и директор снял трубку. И даже борода его взъерошилась.
— Что? Максимову «Волгу»? О, черт, пусть идет к Николаевичу или увольняется к чертовой матери. Где я ему возьму, разнарядки нам нету, план завалили. Что? Что? Повтори!..
Старуха тихонько вышла и закрыла дверь, за которой бушевал зычный Нифонт.
Когда Марья Семеновна стала директором, любимым ее цехом был литейный. Другие цеха лишь заканчивали дело, обрабатывая изделие, а вот литейный — этот всему начало. Там происходят интереснейшие процессы: превращение камня в металл, из которого делается все остальное. В печах бушует жидкий огонь, женятся элементы — один на другом — чтобы стать тяжелыми, сверкающими, прочными слитками, помогать человеку в его нелегкой жизни. Не добровольно, конечно, и металл надо покорять. Старуха любила цех, удушливый запах плавок, графитовый дождь, бегающие то красные, то зеленые струйки дыма, брызги расплавленного металла, от которого больно глазам. Но если смотреть на него сквозь синее стекло, то все представлялось медленно текущей массой. И в ее воображении (а Марья Семеновна не была лишена его) работа цеха перекликалась с вулканами, с горящей на войне землей.
И другое интересовало ее: литейный этот цех всегда был самым дырявым в смысле кадров, неустойчивым, в него с неудовольствием шла молодежь, обычно деревенская. Зато вырастали люди. Как и в литейных цехах других заводов города… Кстати, начальника цеха она давно не видела. Теперь, увидев Ивченко, закричала:
— Юрка!
И взмахнула тростью. Он обернулся, громадный, очкастый, с покатым лбом, облысевший как-то странно, клином, от лба к затылку. И седел он отчего-то клочками.
— Марь Семенна! — обрадовался тот. — И вы тоже варить металл захотели? — басом кричал он сквозь грохот механизмов. Но прогрохотали вагонетки, разделив их, скрыв Юрия.
Последний раз она видела его несколько лет назад. С тех пор (она схватила это дальнозоркими глазами) он и похудел, и постарел, в его лице выделился нос и лоб, а само лицо сжалось, уходило в бороду. Становилось малозаметным, только очки поблескивали. А их он добыл просто громадные.
Справа прошли вагонетки, уже обратно. Юрий все оглядывался, ища ее, и она поняла, что он забыл место, откуда она звала. «Запарился! Да я еще пришла мешать. Но куда же я пойду? Никому нет дела до меня, у всех — свое! Только Петр лицом ко мне». Она перебралась через пути и подошла, тронула руку Юрия.
— Ты занимайся, а я посмотрю.
И здесь, среди суматохи, грохота, пыхавшей жары, ей полегчало.
— По старой памяти, Марь Семенна? — спросил Юрий, заглядывая в лицо старухи озабоченно и внимательно.
— Не обращай внимания, здесь уголочек тихий.
Начцеха закричал на кого-то и, махая рукой, убежал. А старуха, не торопясь, стала рассматривать цех (полыхнуло, просыпался графитовый дождь). Маленький и родной цех, не такой уж он механизированный, как на новых заводах, которые она не раз посещала. И все же родной и понятный. И хорошо, что все так трещит и брызжет… Вот, начали выдачу металла. Она глядела на пышущую жаром печь, в недрах которой сейчас, наконец, сварился металл. Конечно, сейчас бы взглянуть на конверторы, но и здесь хорошо. Витька Кошкин, известный скандалист в послерабочее время, стоял у будки с приборами. Он только что сделал перекидку газа. Резкий звонок — предупреждение рабочим. Сейчас из-под заслонок будут рваться языки пламени, взбудораженные плавящейся сталью, их нужно опасаться. Вот рванулись! Вздрогнуло что-то в душе. Сейчас будет хорошо, момент ясности, когда в цехе можно увидеть самый малый болт. Вот оно! На мгновение цех осветился таким ослепительным светом, что Марья Семеновна увидела даже капли пота на своих руках, опиравшихся на трость. Вот и отошло, вот и снова уверенность, что все будет хорошо. Даже если и случится самое плохое. Снова прибежал Ивченко, топтался около, покашливал возбужденно. «Он понимает, что случилось со мной», — решила Марья Семеновна.
— Как идет плавка? — спросила она.
— Сталь закипела, сейчас мы ее выльем. Наденьте-ка мои очки да посмотрите на сталь.
Да, это хорошая мысль, когда-то она любила смотреть.
— А ты?
— Я ношу запасные.
— Да, ты всегда был очень запасливый человек.
Ивченко промолчал. Они сквозь синее стекло наблюдали, как мечется пламя над тестообразной массой, которая лениво бурлит. Металл то и дело бросал вверх упругие, короткие, яркие столбики. И старухе отрешенно думалось, что и на солнце тоже есть столбики, в миллионы километров высотой, что в печь людьми засунуто не солнце, нет, а все же нечто родственное ему по плоти — огонь. Ее огонь, ведь она ставила здесь эти печи.
Сталевары то и дело отбегали. Проходя мимо Марьи Семеновны, иногда толкали ее. Словом, она мешала, надо уходить.
Но Марья Семеновна не уходила, а смотрела на металл. Вот сталь хлестнула в глубину ковша. Пролетали, будто трассирующие пули, брызги, поднимался очень красиво освещенный дым. Газы заполнили цех, и ей стало душно, нехорошо. Она вынула из сумки трубочку с валидолом, взяла две таблетки и сунула под язык. Посасывала. Да, с литейным не в порядке, он позарез нуждался в рабочих. И что-то надо придумать. Но все же литейный цех — сердце этого завода. И ее сердце. Завода не станет, а она?
— Умру, наверное, — пробормотала старуха.
— Вот я вас и нашел!
Парторг, подошедший незаметно, взял ее под руку, и она отпрянула, а он засмеялся. Был он сухонький, как она сама, маленький и жилистый. И она всегда думала о нем: «молодой человек», даже когда ему перевалило за сорок.
Парторг увел ее к себе. Усадил в кресло. Кабинет его большой, для совещаний, туда вечно заходили рабочие — спросить, посоветоваться, ругаться. Но сейчас, такая удача, никто не заходил, и они могли спокойно посидеть и поговорить.
Старуха отдыхала от пекла литейного цеха, парторг заладил прежнее: где брать рабочих? Район большой, завод не один, а стадиона нет. И кинотеатр один. Дома стоят здесь, и рабочим приходится переться в центр. Это далеко, долго. Так что остается делать молодым? Пить да скандалить? Этим и занимаются, благо деньги есть. Да, да, приличные заработки.
