Нинни Хольмквист - Биологический материал

— Я не хочу обременять других! — сказала она. — Я хочу быть такой же нужной обществу, как и другие, во всех смыслах, и я хочу, чтобы мой ребенок тоже был нужным обществу, чтобы он жил полноценной жизнью, чтобы его уважали и любили. И я хочу этого ребенка. Он уже существует, уже живет у меня внутри. Значит, зачем-то он нужен! И даже если он родится слепым или глухим, он все равно останется ребенком. Человеком. А мы живем в демократическом обществе, и у меня есть право родить моего ребенка.

Но в конечном итоге Мелинда сделала аборт. У нее уже было двое здоровых детей, так что ее принадлежность к «нужным» не подвергалась сомнению.

В отличие от меня. И я была намерена родить и воспитать моего ребенка, каким бы он ни родился. Я хотела иметь семью. Я хотела жить с Юханнесом и нашим ребенком. Жить настоящей жизнью с человеком, которого люблю, делить с ним все горести и радости, заботиться о нем в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. И мне было плевать, во сколько это обойдется налогоплательщикам. Меня интересует только мой ребенок, моя семья, моя жизнь! Вот почему я заявила Петре, что никогда не пойду на аборт.

Но она, как оказалось, имела в виду совсем не аборт.

— Речь не об аборте, — сказала Петра. — Во всяком случае, пока мы не сделаем все анализы. Сейчас можно на ранней стадии определить, здоров ли ребенок, не так ли, Аманда?

Аманда кивнула.

— И мы должны воспользоваться представившейся возможностью следить за протеканием беременности у человека вашего возраста.

«Мы? — подумала я. — Кто это мы? Единственные, кого это касается, это мы с Юханнесом». Но я предпочла промолчать, чтобы они не подумали, что у меня истерика.

Петра снова начала говорить. Говорила она быстро, словно чтобы поскорее покончить с этим делом.

— Вы можете или отдать зародыш на трансплантацию или выносить его и потом отдать на усыновление. Последнее, разумеется, предпочтительнее для ребенка, но болезненнее для вас, поэтому подумайте как следует. Чтобы вы ни выбрали, вы получите полную информацию о реципиенте или о тех, кто усыновит ребенка, мы можем информировать вас о ходе жизни ребенка в новой семье, если пожелаете.

У меня в буквальном смысле отвисла челюсть. Они что, с ума сошли? Я выпрямила спину, прокашлялась и сказала медленно и четко:

— Вы не понимаете. Я не собираюсь отдавать этого ребенка. Он мой. Мой и Юханнеса. Мы его родители, и мы не собираемся его отдавать. Мы ведь больше не «ненужные», не так ли? Теперь мы «нужные»!

— Нет, Доррит. Ваш ребенок — в лучшем случае — нужен. Вы продолжаете оставаться «ненужной», а что касается Юханнеса Альбю…

Она осеклась. Посмотрела на меня в ужасе. Я смутилась. Она меня боится? Я ничего не понимала. Она набрала в грудь воздуха и продолжила:

— Вы должны понять, Доррит. В вашем возрасте… вы не сможете стать нормальным родителем.

— Я ни чем не хуже других родителей. Наоборот, в возрасте есть свои преимущества. У меня большой жизненный опыт. Во мне не осталось ни следа юношеского эгоизма и легкомыслия. Я могу заботиться о других. Я здоровая и сильная, психически и физически. Недавно мне сказали, что моя физическая форма не хуже чем у двадцатилетней.

— Дело не только в здоровье, — возразила Петра.

— Я этого и не утверждаю.

Петра была бледной, но шея и лицо покрылись красными пятнами. Она повернулась к Аманде за помощью. Но Аманда ничем не могла ей помочь. Она сидела молча, уставившись в бумаги на столе и не в силах посмотреть на нас. Петра снова повернулась ко мне:

— Для начала, человеческая жизнь не вечна. В течение нескольких столетий продолжительность жизни росла, но в последние десятилетия она остается прежней. Похоже, мы достигли предельного уровня естественной продолжительности жизни, а действие препаратов, призванных замедлить старение, сопряжено с таким высоким риском, что неизвестно, когда они смогут поступить в продажу. А что касается…

Я грубо ее перебила:

— Этот ребенок успеет вырасти до того, как мы с Юханнесом отбросим коньки.

Аманда подняла глаза, Петра открыла было рот, чтобы что-то сказать, но я продолжала:

— Может, мы и не увидим внуков, но, черт побери, мы успеем выполнить наш родительский долг и воспитать ребенка. Потому что, хоть Юханнес и старше меня на тринадцать лет, он ничем не хуже любого тридцатилетнего.

Петра сидела белая как мел. Губы ее вытянулись в тонкую ниточку. Шея была покрыта красными пятнами, как от ожогов. Я истолковала это как панику власти придержащей, когда она чувствует, что сила не на ее стороне. Другими словами, я решила, что выиграла и что Петра уступит моему натиску и согласится с моей аргументацией. Она снова умоляюще посмотрела на Аманду, но та отвела взгляд. Тогда Петра снова посмотрела на меня. Сглотнула и тихо, осторожно произнесла:

— Но, Доррит, вы думали о том, что все будут принимать вас за бабушку и дедушку ребенка? Ребенок будет чувствовать себя не таким, как все, отверженным. Его будут обижать. К тому же «ненужные» в качестве родителей — не лучший предмет подражания для ребенка.

— Не бывает ненужных родителей, Петра, — твердо заявила я. — «Ненужные» и родители — два несовместимых понятия.

— Печать «ненужных» никуда не денется, Доррит.

— Какая еще печать? Покажите мне эту печать! У меня нет никакой печати. — Я начинала терять терпение.

— Вы не сможете стать хорошими родителями, — продолжала Петра дрожащим голосом, лицо ее было белее белого. — Вы…

Мне показалось, что она готова сдаться. Я откинулась на спинку стула, предоставив начальнице возможность высказаться. Но пока она говорила, голос перестал дрожать, и к ней снова вернулась былая уверенность.

— Вы стали бы обузой для ребенка, Доррит. Он бы стыдился вас. Конечно, это поразительно, что вам удалось зачать ребенка, и я восхищаюсь вашим мужеством, вашей готовностью выносить этого ребенка. Разумеется, вам не надо будет его рожать — вам сделают кесарево сечение. Вас усыпят, и вы ничего не почувствуете. Власти вас отблагодарят. Вам предоставят особые льготы. Но — и это наш окончательный ответ — мы не позволим вам стать родителями этого ребенка. Это исключено. А что касается Юханнеса Альбю… — Она снова осеклась.

— То что? — спросила я, ерзая на стуле. — Что с Юханнесом?

Петра заметно нервничала. Чего она боится? Голосом без всякого выражения она ответила:

— Он вам не рассказал?

— Чего не рассказал?

Она тупо смотрела на меня. В глазах — отчаяние.

— Это было решено неделю назад.

— Что решено? О чем вы?

Я должна была бы догадаться… Все это время она пыталась дать мне понять. Я не дура, я должна была догадаться. Но есть вещи, которые слишком очевидны, как волны-цунами, они просто-напросто слишком огромны, слишком могущественны, слишком жестоки, чтобы обычный человек мог их понять…

Петра продолжала:

— Мне очень жаль, что вам приходится так узнать об этом, но, Доррит, уже слишком поздно, чтобы что-то…

— ДА СКАЖИТЕ ЖЕ ВЫ НАКОНЕЦ! — крикнула я.

Аманда подняла глаза и, бросив взгляд на Петру, открыла рот и сказала:

— Петра пытается сказать, что Юханнеса Альбю сегодня в полдень положили на операцию по пересадке печени строителю с тремя детьми и шестью внуками. Мы очень сожалеем.

23

Я бежала. Я бежала по больничному коридору, мимо рецепции, мимо кабинетов, медсестер, врачей, пациентов, уборщиц. Люди с открытыми ртами шарахались от меня в стороны. Я выбежала из дверей и бросилась к пожарной лестнице — ждать лифта я не могла. Я бежала вниз по спиральной лестнице, и мои шаги гулко стучали по ступеням, эхо билось об стены и ударяло мне голову тысячью молоточков. А в голове все звучали и звучали слова: «… так он вам ничего не рассказал? Это было решено неделю назад… нам жаль, что вам так придется об этом узнать…» Я выбежала в коридор. Еще одна лестница. Новый коридор. Бассейн. Еще одна лестница. По спирали вниз, вниз. Слова вертятся в голове: «…слишком поздно… отдать печень… строителю… шесть внуков… мы сожалеем». У меня кружилась голова. Я вылетела в новый коридор. Еще одна лестница. Тяжелые двери. Зеленые стены. Операционное отделение.

Там меня уже ждали. Ну конечно же Петра успела всех предупредить, а камеры отследили мой путь. Двое мужчин в больничной униформе. Они преградили мне путь, как полицейский на демонстрации. Только на лицах у них были санитарные повязки вместо шлемов. Один снял повязку, открыв родимое пятно над верхней губой:

— Слишком поздно, Доррит. Юханнес Альбю уже на операционном столе. Мы сожалеем.

Я смотрела на него. Смотрела на родимое пятно на его лице, темное как шоколад, абсолютно круглой формы. Оно выглядело как нарисованное. Будь я на его месте, убрала бы его из эстетических соображений. К тому же невозможно, чтобы врач боялся скальпеля. Я попыталась прорваться через эту живую стену, но, разумеется, мне это не удалось. Они были слишком большими, слишком сильными, слишком готовыми остановить меня, несмотря ни на что. Второй завел мои руки за спину и резко наклонил меня вперед. Я видела только свои туфли и зеленый пол отделения. Я билась и вырывалась, но он только заводил руки назад все больнее и больнее.