Дарья Симонова - Узкие врата
– Что?
– Мама твоя. Она не знала, как тебя найти, кто-то ей дал мой телефон. Я не обиделась.
– Когда это было?
– Деточка, с полгода назад, наверное. Я думала, зачем тебя будоражить. И я уверена, что делала правильно. – На секунду Нелли взяла тот же тон, что и когда-то у станка, когда требовала онемевший от напряжения носок на миллиметра два поднять повыше, иначе «позы не случится», и желтые круги на минутку вспыхивали перед глазами и ползли вниз.
На сей раз круги не ползли. Ингу прошиб пот, она ни о чем не жалела. Нелли резюмировала с расстановкой, что дело-то объяснимое: мать состарилась, дочь встала на ноги, и еще как встала, вот, собственно, и весь сыр-бор. Кроме того, обыватели традиционно считают, что у артистов деньги аж из ушей лезут. Не нужно нервничать, разве что принять мать с достоинством и обеспечить ей старость, не подпуская к себе близко. Нелли гундела, чтобы не пустить Ингу в оцепенение, а Инга как-то и успокоилась сразу. Она ведь, наконец, достигла той степени «молодчины», при коей мама возвращается. Ей поставили телефон, теперь можно звонить. Сказка Андерсена кончилась.
Сашка забеспокоилась – как бы чего не вышло с Ингой после всех потрясений, – творческая личность, тонкая душа, скорее, скорее, хотя бы тосты с шоколадным маслом, что-нибудь тривиально отвлекающее новизной! Ведь сама Инга забывала пользоваться тостером. Он был куплен на гастролях и тут же забыт. Но Сашка самозабвенно пустила его в дело…
Инга резко ощутила, что ей не хочется молчания. И Саша, как чуткий барометр, тут же набралась смелости и высказалась, предварительно отвешивая поклоны, что, мол, не мое собачье дело. Трогательно, в стиле принципов ребяческой дружбы. Она считала, что, разумеется, с матерью надо встретиться… и все. Она не заслужила того, чтобы Инга за ней горшки выносила. Как будто речь шла о горшках!
– Ты ведь пока не знаешь, о чем пойдет речь…
– Но постой, она растила меня шесть лет. Подумай – целых шесть лет! Пеленки, постирушки, детские болезни, муж ушел… Значит, она тоже может рассчитывать… лет на семь… выноса горшков, если уж тебя так волнуют эти горшки!
Сашка обомлела. Инга побеждала ее же оружием – арифметическим подходом к сферам любой тонкости. Инга тут же устыдилась своего вопля. Сашку задело, она сочла, что над ней издеваются: как можно сравнивать те семь лет и эти! На Ингу накатило послешоковое бесчувствие, ей казалось, а почему нет… а что, если логика судеб провизорски непреклонна?
С тех пор много воды утекло, и началось предательство, и вода унесла с собой Сашку. Так выходит, что иногда предаешь, пусть даже с выгодного ракурса можно углядеть в том недюжинное самопожертвование. Словно бы Инга послушалась Данилу и отпустила простую женщину Сашу к ее простому женскому дао. А сама осталась в обнимку со своим крестом. Экий бред! А еще можно укрыться псевдоюридической трактовкой: Александра – совершеннолетний дееспособный человек, Инга не несет за нее никакой… это уж совсем гадко, ложь в твердом переплете. Инга несет за Сашку пожизненную ответственность. Или – посмертную; Матвеев сдавленно возразил:
– Но ведь вы понимаете, Инга, что не к счастью ее отпустили. Она же не птичка, выброшенная из вашей клетки, что тут же обретет небо. Скорее не небо, а Царство Небесное…
У Инги опять пот потек по ребрам. Она звонила Матвееву, это было перед самым окаянным отъездом в Шотландию, Матвеев был предпоследней ниткой, которая соединяла марионетку Ингу с той «половиной жизни, что до сумрачного леса». И нитка эта звенела в экстремуме натяжения.
– Простите, Инга, я сейчас между двух истин, одна – земная, другая – трансцендентная, что ли, черт его знает… Либо я с одной, либо с другой, и в любом случае солгу. Вы спросили о грехе вашем, но как я могу ответить, если вы неподсудны. Я видел вас в последний ваш выход, вы – великая балерина, быть может, только единожды скажу вам об этом, в мире нет никого лучше, я не поклонник по призванию, я не брызжу слюной, я многое повидал, вы же знаете… Но вы также знаете, что лишили Сашеньку смысла, вы к смерти ее отпустили… простите. Никакой семьи у нее никогда не будет, она нашла ее с вами, она счастлива была заменить вам мать и потому была обречена. Вы отомстили судьбе, Инга, – вы бросили бросившую вас мать! Символически, конечно, но, к сожалению, мы не властны над многими дремучими мотивами, нами управляющими, и иногда поедаем себе подобных…
Она прожила с Ингой шесть лет. Как и мать. И никто уже без Саши по-матерински не спросит:
– Инга, как же ты завтра танцевать будешь? Из тебя же хлещет! Я думаю, сейчас тебе вредно напрягаться…
И напрягаться вредно, и таблетки польские пить вредно: «Смещать цикл – насиловать природу!»
– Думаешь, моя природа и без того уже не изнасилована?..
Так было шесть лет: Саша тревожилась, Инга усугубляла тревогу, чтобы с ней еще понянчились. Что стряслось потом? Много чего, но сперва Инга перестала танцевать. Утром не могла поднять руки, вспоминая жест. Жизели, например. Или, напротив, вдруг так ясно видела, как нужно жить в первом акте, который вечно у нее был бледным. Загоралась внутри нервозная нетерпеливая жилка, чуя правду движений, вот оно… а зачем? Если ее все равно не выпустят! Нет, она, конечно, попробует прямо сейчас, но зачем… И опять… нет, ну она сделает… У попа была собака… А тут Сашка еще занялась аэробикой и прыгала по вечерам на кухне в полосатых носках. Между смехом и слезами у Инги проскакивала вспышка злости, иногда удавалось ее моментально перескочить, иногда – нет.
И Сашка брела в самую дальнюю булочную, специально чтобы подольше отсутствовать. Она оправдывалась: это мой любимый маршрут, мои любимые пейзажи – кирха, переулок, дворы-дырки, закоулки с начинкой цвета желтухи, и здесь по идее должен был служить у старухи-злодейки Карлик Нос. Сашка – фантазерка. И какие у них похожие фантазии! И какой у Сашки дар рассказывать – объемно и обаятельно прописывая каждую персону. Посему, имея напряженные отношения со своим детством, Инга влюбилась в Сашкино. Во все ее истории…
Глава 21
«Я утешусь… Хотя бы тем, что могла бы и вовсе не попасть сюда, и не было бы этих шести лет любимых… я нашла алмаз на обочине, как можно роптать на то, что только один, а не два и не восемнадцать… Мне, наконец, хватило музыки! Смешно, но мама порадовалась бы за меня. Музыка – все, чего не хватало мне лет с пяти…»
Сашка была вторым ребенком среди четверых, хотя только у нее был слух и только она танцевала для соседей по бараку у вечернего крыльца. Подсмотренные па-де-ша и батманы, вспотевшие белесые пряди, горячие веснушки, коленки в земле…
Изредка ездят в театр со старшими, и тогда Сашка не может уснуть от горячих грез, от упущенной мечты своей, потому что ей уже восемь лет и у нее короткие ноги – она не годится для балета. Голливудские красоты типа натуральности пшеничной блондинки, ямочек на щеках и раннего бюста – не в счет. Это ей поведала зазнайка со второго этажа. Театр бывает раз в год, потому что в Москве живет их тетка, женщина, кстати, тоже полногрудая, но хрупкая душой, которая считает, что ребенка должно «окунать» в искусство и тогда он не пойдет дурной дорогой.
Маленьких оставляли с бабушками и облегченным кагалом вваливались к тетке на юбилей. Она особа важная, у ней даже некруглая дата повышена в звании. Перед днем застолья два семейства чинно шествуют в убежище к Терпсихоре. Разве что если совсем идет барахло, приходится уважить драму. Но тетя Полина не жалует драму, и, когда Сашина мама робко хвалит спектакль, Полина снисходительно поправляет прическу. Вообще-то она папина сестра, но папа запойный, он с сестрой не видится и в театры не выезжает, оставаясь безмолвным у телевизора.
Перед выходом из дома мать лихорадочно опустошает папины заначки, пихая в распухшую сумочку початые бутылки с водкой. Но это тщетная предосторожность, отец знать не знает о диверсии, ведь всегда найдется добрая душа, которая принесет с собой. И тетя Полина встречает их на платформе – дорога не дальняя, но все же торжественная, – ее шелковистые рюши на груди трепещут от вокзального ветерка, она пахнет духами «Красная Москва» и выглядит словно героиня трофейного фильма в момент счастливой развязки, потому что на вокзалах все немножко черно-белое. Мать робеет и улыбается, Полина давно ей советует уйти от мужа, бесполезного в хозяйстве, но ведь это означает безбрачие, кто ж возьмет с таким выводком, мама боится быть одна, а Полина уже ищет ей надежную няню. Саша чует – мать боится заботы, ей неловко, она никогда не последует заветам пробивной золовки, и ей стыдно немного, потому что она впервые не в силах послушаться воплощенного в столь выпуклые формы разума.
Дома у Полины, как в фойе, висят портреты артистов в демоническом гриме, всяких великих с тонкими накрашенными губами. Сашке они не нравятся вовсе. Среди них только одна дама – Зарема из «Бахчисарайского фонтана», нафталиновая знаменитость прошлого в костюме басурманской злодейки. Да и вообще у тети Полины полно достопримечательностей – патефон, резные этажерки, копия Айвазовского в туалете… А сыновьям Полины уже разрешено курить, словом, Сашке есть чем занять воображение.
