Грегуар Поле - Неспящий Мадрид

— Как же ты, наверно, скучал все это время! Что ты делал?

— Представь себе, читал. Тассо, ни больше ни меньше, «Освобожденный Иерусалим». Вслух. Смешно, никак не мог сосредоточиться.

— Ты меня удивляешь.

— Ну вот, я его отложил, взял Мейринка, «Голема», прочел несколько страниц, опять отложил, взял Роденбаха, «Призвание», все вслух, опять несколько страниц, потом Теккерея, потом Стерна, потом Овидия, я уже не помню, в каком порядке. Еще Ламартина, Лорку, Кеведо, в общем, лоскутное одеяло самого что ни на есть эстетического чтения, и я добрался до «Неистового Роланда», когда ты позвонила с хорошей новостью.

— Из сортира.

— Каждому свое. Это был перст судьбы, телефон зазвонил в тот самый момент, когда я читал прикинь, наизусть запомнил эти строки, то место, где Астольф на Луне, а апостол Иоанн говорит о поэтах. Duolmi di quei che sono al tempo tristo, quando la cortesia chiuso ha le porte; che con pallido viso e macro e asciutto la notte e ‘l dì picchian senza frutto[56]. Представляешь себе?

Селина прижала пальцем к столу измятый тюрбан и возит им между пепельницей, своим бокалом и бокалом Филиппа Куврера.

— Допей мой бокал, если хочешь, я больше не могу.

— Я тоже! Тогда пусть достанется шляпке, она тоже заслужила возлияния.

Филипп выливает на тюрбан содержимое фужера, шампанское, разбрызгиваясь, течет по столу.

— Прекрати, нас сейчас выставят.

— Плевать, мы все равно сваливаем. Алле-оп!

Они встают, надевают пальто, и Филипп нахлобучивает на голову мокрый тюрбан.

— Моя очередь, божественный убор!

Селина виснет на руке Филиппа Куврера, тот толкает дверь, шумно прощаясь.

— Обожаю эти круглосуточные бары.

На калье Ареналь редкие полуночники. И бесчисленные такси.

— Переночуешь у меня, цыпа моя?

— Ну да, не заканчивать же на этом.

— Но это не то, что ты подумала, цыпа моя.

— А что, по-твоему, я подумала, задохлик?

— Нет, я это говорю, потому что, представь себе, я почти влюблен.

— Прекрати! Ты? Почти влюблен? Не верю своим ушам.

— Именно так, дорогуша. Украсть мирты и лавры мадридцев — дело хорошее, но мне этого мало, я хочу сорвать еще и их розы.

— Сразу видно, что ты читал Тассо и Ариосто сегодня вечером.

— Именно.

— Что это за история? Расскажи.

— Встреча в метро. Как в нашем романе. Да, дорогуша. Блондинка в полосатом топике располосовала мне сердце.

— Говори потише, что ты так орешь?

— Пользуюсь последними часами инкогнито. Скоро мы будем слишком знамениты, чтобы дурачиться на улице, моя дорогая. Мсье, да-да, вы, дайте, пожалуйста, автограф!

— Прекрати, у нас будут неприятности.

— Я просто хочу тебя порадовать.

— И что же эта полосатая?

— Ах да, полосатая. Встреча на четвертой линии, направление «Санта-Мария». Хороша несказанно. Я оставил ей свой адрес и все прочее. Жду ее звонка.

— Да брось ты. Она согласилась?

— С восхитительной улыбкой. Говорю же, любовь с первого взгляда.

— Ну, Филу, это уже опасно.

— А я больше ничего не боюсь.

— Решительно, сегодня твой день. Ты повсюду оставляешь свой телефон.

— Да, верно подмечено, мой день.

— А как ее зовут?

— Не знаю. Она мне скажет по телефону!

— Все-таки ты шут гороховый.

— Такая наша шутовская доля.

— Слушай, Филу, я что-то замерзла. Возьмем такси?

— Еще как возьмем, я тоже. И ветер дует злой на мокрый мой убор! Такси!

Они садятся. Такси выезжает с Ареналь, пересекает Пуэрта дель Соль и скрывается на Сан-Херонимо. На сиденье, в неожиданно душном тепле салона, Селина молча опускает голову на плечо Филиппа Куврера и тут же засыпает. На поворотах ее голова чуть соскальзывает, оттягивая мягкую щеку, рот немного открывается, она не просыпается, и тоненькая ниточка слюны свисает на шерстяной воротник пальто, мимолетно освещаемая проносящимися фарами.

XIII

Калье Гойя, дом 101, шестой этаж, в тишине в своей постели Хавьер Миранда так и не смог заснуть. Даже спиртное уже не помогает от бессонницы. Энергичным движением он откидывает пуховое одеяло, садится на край кровати и сует ноги в тапочки, которые стоят наготове, строго параллельно, на геометрических узорах коврика. Он встает, идет в ванную, смотрится в зеркало, ополаскивает лицо холодной водой, вытирается большим мягким полотенцем с фестонами, бросает его на край ванны, надевает халат, идет в гостиную, подбирает свой смокинг и, скомкав, швыряет его вместе с рубашкой к двери. Чертыхается, услышав звяканье запонок, о которых он забыл, они отскочили на пол и, кажется, закатились под шкаф, придется искать их на четвереньках, если он не хочет, чтобы уборщица, не заметив, засосала их в пылесос. Он берет рукопись Берналя с мраморной доски комода, шаркая тапочками, зажигает галогеновую лампочку, устраивается, скрестив ноги, в мягком кресле, окруженный ровным светящимся нимбом. На круглом столике в тени кресла пепельница, пачка табака, трубка и узкие, прямоугольные очки для чтения. Он надевает их на нос и с присвистом выдыхает.

«Органическое». Ну и название!

ПЕРВОЕ ОРГАНИЧЕСКОЕ ЭССЕ

ОБ ОРГАНЕ ЗРЕНИЯ:

ВЕЛИКАН АРГУС, ЮНОНА, ЭРОС

И ПИР ЧУВСТВ

Скука, суета, монотонность — мне это безразлично, ведь я пишу «Болота».

Есть вещи,

которых не делают с закрытыми глазами.

Или они теряют свою прелесть.

Или становятся неприятными.

Без зрения.

Например:

есть,

курить.

Что он хочет сказать своими рваными строчками? Это верлибр или просто для объема? Por Dios![57]

Почему же?

Зрение,

участвует ли оно, зрение, в этом, составляет ли основополагающий, изначальный аспект этих видов деятельности?

Dios mio[58].

И не в силу ли этой, неожиданной и важнейшей, визуальной составляющей

это действие — есть — так обильно представлено — через метонимию еды — в живописной традиции?

Равно как и другое действие — курить — в традиции кинематографической?

Он опять с присвистом выдыхает. Сквозь паркет и тишину слышит шум воды в душе, вероятно, этажом ниже. Он смотрит на часы. Пять утра. Рановато встают соседи снизу.

И любовь.

Разве не говорят, что она слепа?

И разве не чувствует каждый границ этого утверждения в пределах своего жизненного опыта?

Любить.

Есть в акте любви два аспекта:

один, для которого видеть важно;

другой, для которого видеть не важно.

Черт-те что.

Один, которому видение способствует;

Другой, которому видение препятствует.

Нет слов.

Очевидно, это разграничение совпадает

с классическим биномом Эроса

и Агапэ.

Эротика,

по сути своей визуальная,

и ее извращенная форма:

порнография. Великан Аргус.

Агапэ,

любовь, на сей раз слепая,

и ее извращение — аутотелическое,

эгоистичное,

аутичное,

квиетистская внутренность,

безразличная к остальному миру

и к предмету любви,

Нарцисс, быть может,

птица Геры,

скажем, Юноны,

там будет видно почему,

прежде всего Павлин.

Но и я мог бы написать это, Господи, и я мог бы! Хавьер Миранда снимает очки и роняет их на рукопись. Они падают с глухим стуком в тишине. С нижнего этажа теперь слышится радио. Кажется даже, государственная волна, информационный выпуск. Температура воздуха, состояние дорог, новости. Радио умолкает. Несколько мгновений тишины. Потом хлопает дверь. Сосед снизу выходит из своей квартиры, спешит, опаздывает, гудит спускающийся лифт, он пересекает холл, дверь подъезда захлопывается за его спиной, остановившись на тротуаре, он сует в рот сигарету, ищет зажигалку, ощупывает карманы, чертыхается и просит огня у одного из двух парней, моющих витрину парикмахерского салона. Парень подносит ему огонь мокрыми, мыльными руками. Синие ведра с водой и пеной окутаны паром в рассветной прохладе. В редких в этот час машинах, как правило, по одному человеку, свет фар ложится на асфальт. Маневрируют грузовики, паркуясь перед магазинами, в кафешках поднимаются стальные шторы, доставляют большими кипами свежие газеты и увозят непроданные.