Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

Судя по всему, Николаевский щелчок пришелся на момент очередной смены масок, и на фотографии всё выглядело так, будто Витька с нежностью обнимает меня за шею. Я выбрал её, сунул в заваленный бумагами ящик стола и начисто забыл, но тут вспомнил и, вырезав в размер, вставил с обратной стороны блесны на манер медальона.

Блесна заиграла всеми цветами радуги и я торжественно вручил её Витьке. Он был искренне тронут, долго вертел её и гладил, а потом рассмеялся:

— Спасибо, Малыш, на вырост будет!

Я не понял юмора и Витька виновато пояснил:

— Мне сегодня 24 исполнилось.

— Как же так, — возмутился я, — я ведь тебя спрашивал и ты сказал, что тебе 24?

— Нет, Малыш, я сказал: двадцать чет. Прости, школьная привычка: мы себе таким образом года увеличивали — вместо тринадцать говорили четырнадц, опуская — атый. Двадцать чет значило двадцать четвёртый, но ты не расстраивайся — сегодня же наступил и двадцать пят.

Я перевернул блесну. Фотографии там не было. Календарь показывал 22 сентября, и я твёрдо решил поздравить Витьку с двадцатипятилетием. Два дня я жил ожиданием и, едва придя с работы, схватился за телефон. Ответила женщина. Я попросил Виктора.

— Здесь такие не живут, — ответила она и положила трубку.

Я набрал снова. Ответил тот же голос.

— Простите, это номер такой-то?

— Да, — раздражённо ответила она и в трубке послышался плачь грудного ребёнка.

— Я просил Виктора Салтанкина…

— А, так Салтанкина Виктором звали? А я и не знала.

— Почему звали? Что случилось?

— Ну, зовут, — равнодушно ответила женщина, — Разменялись мы, я въехала, а он съехал.

— А куда он въехал? Разве не к вам?

— Нет, не ко мне. Цепочка длинная была, одиннадцать квартир и комнат, даже из других городов были. Я знала, что въезжаю к Салтанкину, а ко мне Гузеев, а кто куда разъезжается, мне неинтересно, — снова раздался плач и трубка наполнилась короткими гудками.

Утром у метро я сделал запрос в «Мосгорсправке». Равнодушная тётка выкинула мне серый квиток. «Салтанкин, Виктор Петрович, 24 сентября 1953 года, г. Москва» написал я и вернул в окошко.

— Часов через пять приходи, — и тётка закрылась в своём скворечнике.

Вечером она вернула мне листочек. Поперёк Витькиных данных жирно чернел чёрный штамп: «В АДРЕСНОМ СТОЛЕ МОСКВЫ НЕ ЗНАЧИТСЯ». Я скомкал листок и бросил в урну, но осенний ветер подхватил его и погнал по улице, унося из моей жизни Витьку Салтанкина..

Очень скоро этот же ветер подхватил и понёс меня, крутя и бросая из стороны в сторону.

Неожиданно позвонил Гриша Майрановский, однокашник и институтский приятель, распределившийся в другой институт.

— Загниваешь?

— Загниваю, — признался я, — сил уже больше нет.

— Это хорошо, это просто здорово, — обрадовался Гриша, — приезжай ко мне завтра после обеда, интереснейшее предложение есть.

Я приехал. Гришка поволок меня по бесконечным коридорам и впихнул в кабинет. Из-за стола поднялся парень, года на три старше меня, и протянул руку: Костя.

Я слышал о нём: теоретик, он только что закончил аспирантуру и защитил диссертацию, произведя маленькую революцию в микроэлектронике. Сейчас ему дали лабораторию и он подбирал руководителей направлений. Одним он выбрал Гришку, которого знал много лет, а другого ему порекомендовал Майрановский.

— Мне нужны молодые, но с опытом, толковые ребята, умеющие работать и головой, и руками.

Мы беседовали уже часа два, когда Костя подвёл итог:

— Ты меня устраиваешь. Если я устраиваю тебя, то начинаем работать. Думай.

— Думать нечего — руки уже чешутся, но я же распределенец, мне ещё больше года ишачить.

— Значит, согласен? — обрадовался Костя, — Всё остальное решаемо, через несколько дней перейдёшь переводом.

Последний раз я пришел в каморку, намереваясь собрать вещи. Под дверью уже прыгал Николаевский, отхвативший комнатку под личный кабинет.

— А что мне, собственно, отсюда забирать? Николаевский, заходи, — крикнул я, — дарю всё, пользуйся и не благодари.

Я уходил в новую жизнь налегке, без сожалений и воспоминаний, не обременённый ни долгами, ни обязательствами.

Работа на новом месте продвигалась споро. Я быстро наладил систему тончайших измерений, внёс несколько толковых предложений по постановке эксперимента и получил интересные результаты, опубликовал пару статей и сделал доклад на научной конференции. Ясно наметились контуры кандидатской диссертации. Очередная весенняя влюблённость неожиданно закончилась осенней свадьбой. В двадцать семь я защитился и привёз из роддома сына, в тридцать отвёл его за ручку в детский сад, а в тридцать четыре в школу. Я заведовал лабораторией, читал лекции студентам, писал монографию и думал о докторской диссертации. Дни летели за днями, сливаясь в, мало отличимые друг от друга, месяцы и годы. Совершенно внезапно наступили какие-то странные времена. Сначала по еврейской квоте уехал в Германию Гришка Майрановский, и Костя слил две наши лаборатории в отдел. Потом он сам уехал профессорствовать в Гарварде, поставив меня на своё место. В стране вдруг кончились деньги, и выполненные договора оплачивались нам то трубами, то постельным бельём. Я крутился как белка в колесе, пытаясь сохранить остатки научного коллектива, заключал какие-то фантастические договоры, за которые нам забывали заплатить, торговал бельём и трубами и организовывал какие-то ООО… Лихие «ветры перемен» несли меня, крутили, вздымали ввысь и с размаху бросали на землю. Я ощущал себя велосипедистом, несущимся без тормозов вниз по крутому каменистому склону, когда единственной возможностью остановиться остаётся только упасть, рискуя свернуть себе шею. Монографию никто не хотел печатать, а защищать докторскую не было времени. Выживание стало и целью и смыслом жизни.

Однажды, когда верёвка была уже готова и её оставалось только намылить, распахнулась дверь и на пороге возник ангел хранитель в роскошном костюме, с холёной бородкой и полированными ногтями.

— Загниваешь? — весело спросил Гришка и достал из кейса бутылку французского коньяка.

Немецким герр Майрановски владел в совершенстве и теперь занимал крупный пост в известнейшем германском электронном концерне. От лица этого монстра Гришка сделал мне фантастическое предложение. Мы заключили договор и наконец-то занялись делом. Не прошло и полугода, как на нас вышла корейская электронная фирма, а вслед за ней и Костя пробил для нас крупный американский грант. Столь неожиданно пролившийся золотой дождь не вскружил мою голову, и мне достало ума не утопить деньги в прорве финансовых пирамид, а закупить современное оборудование, так что из дефолта мы вышли почти без потерь, но вполне современной лабораторией европейского уровня. Я защитил докторскую, издал монографию и стал замом директора института по науке, сохранив за собой и лабораторию. Теперь я без конца где-то заседал, проводил какие-то переговоры, членствовал и председательствовал в каких-то комиссиях и учёных советах, заведовал кафедрой и читал лекции. Наука отошла на пятый план, и только в сновидениях я ещё проводил бесконечные эксперименты. Покоя не было ни на работе, ни дома. Жена, ставшая «ягодкой опять», изводила капризами и вечной нехваткой денег, балбес сын, разрывавшийся между институтом и какой-то рок-группой, где он на барабане подстукивал идиотским текстам, считая их гениальными, доставлял сплошные неприятности, которые постоянно приходилось улаживать. Я чувствовал смертельную усталость и с радостью принял приглашение сделать доклад на конференции в крупном сибирском научном центре. Желание отдохнуть было столь велико, что я вылетел на конференцию за два дня до её начала. Всё произошло так, как и должно было произойти: мы чудом сели на каком-то промежуточном аэродроме и полтора дня ждали, когда за нами пришлют новый самолёт. В гостиницу научного городка, где и должна была проходить конференция, я попал только ночью, за семь часов до начала пленарного заседания. Сонная женщина, представитель оргкомитета, протянула мне регистрационную карточку, которую я машинально заполнил. Женщина бегло просмотрела её, заулыбалась счастливой улыбкой, выдала мне ключ от номера, папку с материалами конференции и стремительно убежала, пожелав спокойной ночи. Я с трудом поднялся в номер. Кружилась голова, звенело в ушах и сердце тяжело ухало в грудине. Сил хватило только на то, чтобы раздеться и повалиться на кровать.

Ровно в семь тридцать зазвонил телефон и приятный девичий голосок, пожелав мне доброго утра, сообщил, что завтрак в ресторане в девять тридцать, а открытие конференции в десять в конференц-зале. Я с трудом поднялся и поплёлся в ванную.

В ресторане уже собрались участники конференции, и практически всех я знал. Одни заседали вместе со мной, других я учил или был у них научным руководителем, те — защищались в моём совете, этим — я оппонировал. Мы здоровались, раскланивались и хлопали друг друга по спинам и плечам, выражая радость от новой встречи. Всё было фальшиво, натужно и мерзко. Мне становилось всё хуже и хуже. Председатель оргкомитета бросился ко мне с объятиями, выражая восторг по поводу моего появления.