Мария Галина - Медведки
– Похвальное желание. Послушай, он у тебя что-то просил? Доверенность там подписать, дарственную, я не знаю...
– Нет, – папа покачал головой, – зачем?
– И паспорт у тебя не просил?
– Я вообще не могу паспорт найти, – пожаловался папа, – тут приходила эта женщина, как ее, пенсию принесла. Так я из-за этого ремонта никак не мог вспомнить, куда его засунул. Хорошо, она меня знает, не первый год уже, слава богу, носит.
– Папа, ты бы поосторожней с ним. Посторонний человек, ты же на самом деле ничего о нем не знаешь.
– Как это не знаю? – удивился папа. – Он внук тети Аллы. Мы же все выяснили.
– Ну, позвони тете Алле хотя бы.
– Она умерла, – папа укоризненно поджал губы. – В восемьдесят четвертом. Ты вообще когда-нибудь интересовался своей родней? Ходишь как бирюк. Всегда таким был. Даже когда маленьким был. Тебя нашла эта девочка, Светочка? Ты хотя бы ее не обижай.
– Она не Светочка. Ее зовут Рогнеда. То есть на самом деле она Люся. Наверное.
– Не морочь мне голову, – сказал папа, – вечно ты все выдумываешь. И всегда выдумывал. Разговаривал с какими-то вымышленными людьми. Врал. Это потому что у тебя нет совести. И никогда не было. Скажи еще спасибо, что она тебя не посадила. Пожалела. Несчастная дочь, несчастная мать! Как у тебя рука поднялась соблазнить малолетку?
– Это не рука, папа, – машинально ответил я.
Папа молчал, выпучив глаза, и мне стало стыдно.
– Тебе что-нибудь нужно? Я сбегаю, куплю.
– Ничего мне не нужно, – сказал папа, – ничего от тебя не нужно. Я сам все себе купил. Я выходил. Я гулял!
Он гордо поднял голову.
– Тут шумно, – сказал он, – работать невозможно. Я и вышел. Посидел в скверике. Зашел в аптеку. Вообще, погулял. Сережа прав, нельзя так себя запускать. Зарядку надо делать, питаться нормально. Не замыкаться в четырех стенах. Найти себе какое-нибудь занятие. Хобби.
– Сережа прав. Ясно. Кстати, насчет хобби. Давай, неси свои мемуары. Много написал?
– Нет, – рассеянно отмахнулся папа, – не до того было... пока мы тут все с Сережей перетащили, пока вещи разобрали... Такой хороший мальчик, услужливый. Вот ведь как судьба складывается! Тебя любящие родители растили, и вот что получилось!
– Папа, – сказал я, – это я уже слышал.
* * *Ктулху в подворотне расцвел новыми красками – похоже, ему подновили щупальца. Под надписью «ОН ГРЯДЕТ!» уже было написано: «осталось 3 дня». Сначала вроде было «4», но потом четверку переправили на тройку. Иными словами, Ктулху поднимается из вод.
Очень кстати.
Сметанкин не успеет как следует разгуляться.
Ктулху поднимется, чтобы отомстить за папу. И за меня.
Потому что я ничтожество. Папа прав. Мерзкая, бесхарактерная бледная немочь.
Я ничего ему не сказал.
Он был так рад, так гордился своей новообретенной родней. Так расцвел от неожиданной заботы. И тут прихожу я – и что?
Что я мог ему сказать? Это авантюрист, он втерся к тебе в доверие, он хочет тебя обмануть, отобрать у нас квартиру, а нас выбросить на помойку или просто устранить, была такая история, я читал, колодец, забитый трупами бывших квартирных владельцев, какая-то фирма... Папа – ты несчастный, жалкий и заносчивый старик, я – асоциальный маргинал, ни семьи, ни работы, кто о нас заплачет? Кто спохватится?
Он помогал тебе двигать мебель и разбирать вещи. Где твой паспорт? Ты и правда его ухитрился куда-то задевать? Или он у Сметанкина? Где документы на квартиру?
Сметанкин подослал ко мне Рогнеду, и она меня убьет. Отравит. Я знаю, есть такие препараты, они вызывают остановку сердца, или диабетическую кому... или что там еще, человек умирает по естественным причинам – кто будет доискиваться, как оно было на самом деле?
А потом что-то случится с папой. Может, Сметанкин и не тронет его пальцем – просто останется его единственным родственником, и все произойдет естественным путем. Но это вряд ли. Они никогда не умеют ждать, захватчики.
Первым делом надо дать понять этой твари, что я подстраховался, что я оставил письмо надежному человеку, и, если со мной что-то случится, они сразу попадут под подозрение. А там амбициозный молодой следователь... из тех, которых так любят показывать в папиных сериалах... или, наоборот, мудрый пожилой следователь... ему осталось полгода до пенсии, и ему уже ничего не страшно... начнет раскручивать всю эту сметанкинскую аферу. Арестует его, его сообщницу. Жаль, я уже этого не увижу.
Мне стало страшно возвращаться на дачу.
Вернуться, заночевать у папы?
Нельзя же быть таким трусом, в конце концов. Ладно, я не могу ее грубо вытолкать в шею, все-таки женщина, молодая девушка. Но ведь я могу дать ей денег – пускай снимет себе комнату. Есть полным-полно старушек, которые сдают комнаты. Вот их пускай и травит клофелином.
Вся эта история со сбором родственников – тоже какая-то афера? Но зачем?
Потенциальные жертвы? Выбранные им из несметного множества однофамильцев по какому-то хитрому признаку? Заведомо одинокие и беспомощные?
Это проще, чем кажется, – укорененные люди не поедут невесть куда встречаться невесть с кем. Не сорвутся с места ни с того ни с сего. У них семья и работа. От них зависят другие люди.
Приедут лузеры. Неудачники. Поскольку на халяву. Все включено.
Приедут познакомиться с сильным человеком. Главой семьи. Защитником.
Приедут доверчивые дурачки.
Одинокие старики.
И я сам невольно оказался пособником. Без меня он не был бы так убедителен. Собственно... это ему от меня и было нужно – убедительность легенды.
Главное – дотянуть до этой пресловутой встречи фальшивых родственников. Неужели я не смогу разоблачить его? Прилюдно. На людях – что он мне сделает?
Я получаюсь по факту соучастник? Или нет?
Трамвай трясся мимо мокрых домов, мокрых черных деревьев, каждое – в колесе желтого света, мимо сверкающих, как подарочные кондитерские наборы, киосков с никому не нужным пестрым хламом, мимо усталых старух в драповых пальто, торгующих с дощатых ящиков зеленью и солеными огурцами...
И не было нигде места, которое я мог бы назвать своим домом.
– И тут он выбирает якорь, а он не выбирается. Выбирает, а он не выбирается. Он, значит, тянет, а со дна тоже что-то тянет. Он думает, зацепился. Рванул. Видно, что-то зацепил такое, что держит. Наконец оно вроде подалось, он, значит, тянет, оно всплывает, разбухшее, страшное.
– Утопленный?
– Я ж говорю. Якорь зацепился за одежду, он и всплыл. Мокрый, глаза белые. Ну, мой-то чего, наклонился, к себе притянул, и якорь, значит, отцеплять хочет. Хотя и нос зажал. А эта тварь вдруг его за руку – хвать! Между пальцами перепонки. Сама улыбается так...
Мой заорал, веслом ей раз по башке, твари этой. Вали, говорит, отсюда. А та лопочет что-то по-своему. Но он рванулся, она руку-то и отпустила. Он, не будь дурак, обрубил канат, она, значит, якорь обхватила лапами своими, обвилась вокруг него и опять на дно легла. Пришел домой, белый весь. Я говорю, Коля, бычков-то хоть наловил? Какие, отвечает, на хрен, бычки? А я уже все для ухи купила, и лаврушку, и морковь.
– Ее и Витька видел, Красномордик, Петровны сын. Они в камнях живут, за Южным мысом. Играют там. Кто утоп, раньше просто рыбы съедали, а теперь вроде оживают они. Это все из-за химии. Аммиачный завод запустили, всякую дрянь сбрасывают, рыба дохнет. А которая не дохнет, та болеет. Вон, я купила вчера на Новом рынке, стала потрошить, а из нее черви лезут.
Я обернулся.
Две тетки, сидевшие за мной, сразу смолкли. Как заговорщицы.
И тут же стали пробираться к выходу. Они были в одинаковых дутых куртках, масляно блестевших в свете трамвайных ламп, в пушистых беретах и шарфиках с люрексом.
Я что-то упустил? Может, Ктулху уже проснулся, а я и не заметил?
Или это сговор, и Сметанкин отправил каких-то своих подручных следить за мной и потихоньку сводить с ума?
В переулках быстро сделалось темно, я совершенно не помнил, чтобы прошлой осенью или позапрошлой в это время так рано темнело. Я подумал, что надо все-таки написать подробней обо всем, что произошло, и отдать рукопись соседу Леониду Ильичу. Письмо может и не дойти, почтовики вечно путают Дачную улицу и Дачный переулок, а если дойдет, из него будет ничего не понятно. А я напишу обо всем с самого начала, хотя бы какое-то занятие... с тех пор, как Сметанкин вышел на меня, у меня не было ни одного нового заказа, словно от меня шел отпугивающий потенциальных клиентов отчетливый душок опасности.
Он из тех, кто допускает возможность невероятного. Он поймет.
А вдруг эта самая Рогнеда, чтобы окончательно замести следы, подожжет дом? Я вспомнил сгоревшего в окружении своих икон Славика. По обгоревшему трупу никто не определит, пил ли он клофелин или нет. Наверняка покупатель пришел к нему, предложил спрыснуть удачную сделку...
Если бы не Валька с его жадностью! Не брался бы я за сметанкинскую генеалогию, сидел бы сейчас дома, то есть на даче, лазил бы по форумам и аукционам. И ведь это сам Сметанкин и вышел на Вальку с предложением снять дачу на сезон. И посулил такую сумму, что бедный Валька не выдержал.
