Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду
— Совсем кто-то обнаглел, — взываю я возмущенно к публике. — Мой костюм до того своим считают, что даже не затрудняются очищать карманы. Какого черта, чья дама?
— Какая, ну-ка покажи, — просит Макаров. Он крутит фотографию и видно, что в первый раз.
— Твоя работа? — спрашиваю Валтурина. Тот молча протягивает руку за снимком.
— Ты ведешь себя, как свинья, — говорю я спокойно. — Ты зачем мой костюм износил?
Макаров весело заливается в своем углу.
— Ладно крохоборничать, — зло кричит Семен. — Подумаешь, надел пару раз.
— Ты мог бы и у меня спросить хотя бы. Я бы тебе дал. Но почему так-то? Я его для тебя что ли покупал?
— Все. Хватит ныть, — резко обрубает Семен. — Разоряешься так, как будто у тебя детство украли. Ты, Серега, ведешь себя иногда, как баба.
Я смотрю на Валтурина и пытаюсь раздавить его взглядом, как Корольков. Но он и без меня резко переходит к состоянию крайнего заискивания. Сгоревший, думаю я, человек. Тридцать его лет спокойно потянут на пятьдесят, да и по виду ему не меньше. Он что-то мямлит, и я с трудом заставляю себя понять, что он хочет сказать.
— На вот, почитай, — говорит Семен и протягивает мне письмо.
— Я чужих писем не читаю.
— Но я очень прошу, — гнется Валтурин.
Мне очень неприятно, но, морщась от его унижения, беру письмо и читаю с пятой строки на десятую. Письмо хорошее, к моему удивлению, очень человечное и ласковое. Кто-то просит Семена встретить ту самую Анну, которую я нашел в кармане. Она приезжает в Каменогорск по распределению.
— Ну и что? — спрашиваю я.
— Понимаешь, какая история, — мнется Валтурин. — Мой отец воевал вместе с ее отцом. Эту Анну я и сам никогда не видел. Родители переписывались, поэтому я знал только, что она существует и что моложе меня. Теперь она сюда приезжает и будет жить здесь, в городе. Представляешь?
Чего ж тут непонятного. Когда все вплоть до лица пропито, скучновато становится перед памятью отцов.
— И что же ты хочешь предпринять? — спрашиваю я Семена.
— Я хочу уехать отсюда, — говорит он торжественно. Голос его крепнет. — Брошу пить, обзаведусь семьей. Короче говоря, заживу заново.
— Благими намерениями… — бормочет в углу Макаров и похохатывает под нос, покачивая головой.
— Ты что, мне не веришь? — зло спрашивает Валтурин.
— Какая тебе-то разница, верю я или нет? — отзывается тот.
— Разница большая.
Макаров опять посмеивается, раскручивая леску. Я и надеяться не смею, что Валтурин уедет отсюда. Это будет большая радость, подарок судьбы.
— Так вот, Серега, — командирским голосом обращается Семен. — Я уезжаю на этой неделе, а Анна будет через неделю. Я очень прошу тебя ее встретить. Как друга прошу.
От последних слов меня передергивает.
— Сам встретишь, — говорю я и встаю.
— Сере-е-га… — тянет Семен, затем кричит: — Человек ты или нет?
— Никуда ты не уедешь…
— Я уже заявление написал и матери телеграмму отправил, — выпаливает Валтурин.
— Серьезно?
— Вполне.
Я вздыхаю, беру фотографию и кладу обратно в карман.
— Договорились, встречу, — соглашаюсь я.
Семен кладет мне руку на плечо.
— Только чтобы все было… понял, да? — спрашивает он. Я смотрю на него удивленно. — Ну, ну, не обижайся. Я знаю, все будет в порядке. Поэтому и прошу именно тебя.
— Так-то оно так, — говорю я Макарову. — Но с другой стороны, с каких это пор мне стали доверять девушек в расчете на полную гарантию?
На кухне шипит закипевший чайник, и Семен идет туда. Надевая пальто, я вдруг слышу с кухни отборную ругань, вой и падение на пол чего-то твердого. Я быстро выглядываю из-за двери и вижу, как Валтурин в бешенстве выталкивает раскаленную электрическую плитку в форточку голыми руками. Плитка за что-то зацепилась, из нее выпал кирпич, а горячая спираль, размотавшись, оказалась у Семена в руках. Еще два замысловатых прыжка с ревом и плитка за окном. Следом летит кирпич.
Плитка у нас, конечно, старенькая. Мало того, самодельная, купленная у частника. Она была сделана из двух кирпичей, с прорубленной канавкой для спирали и уложенных в металлический каркас. Спираль тоже была старая, во многих местах скрученная. Семена, видно, тронуло током, и он волевым решением избавился от плитки, чтобы купить новую.
Я раздеваюсь, и мы с Макаровым перевязываем бинтом руки Семена.
Это все происходило в пятницу. А во вторник меня после обеда зовут к телефону. Голос звучит издалека, но не искажается.
— Кто это? — кричу я.
— Макаров. Здорово.
— Здорово. Что случилось?
— Семен отравился.
— Сколько ни пить всякую дрянь, — говорю я.
— Да нет, — кричит Макаров, — он специально. Решил покончить с собой. Посмотрел вчера фильм по телевизору про декабристов, как его… да, «Звезда пленительного счастья» и что-то так расчувствовался… Только вот не пойму, как он в больницу попал. Меня дома-то не было.
— Так он в больнице?
— Да. Вот я тебе и звоню. Ты бы приехал, навестил как-нибудь. Все по-человечески будет.
— Он что, в очень тяжелом состоянии? — спрашиваю я.
— Дела не так уж плохи, не обязательно ехать срочно. Приедешь, расскажу подробнее.
Положив трубку, я с досадой выругиваюсь про себя в адрес Валтурина, затем начинаю раздумывать, все больше волнуясь. Есть, значит, у Семена живая ткань в душе, если она задета вот таким образом. Ясно одно. Надо быть кем-то до конца. Жизнь не любит половинчатости. Но, если уж ты решил сменить ипостась, то менять нужно тоже до конца.
Во вторник я вырваться с работы не смог и появился в Каменогорске только в среду. Купив по дороге продукты для передачи в больницу, я зашел домой, чтобы переодеться, и застал там Макарова в весьма веселом расположении духа.
— Что у вас тут стряслось? — спрашиваю я с порога.
— Да смех один, — улыбается Макаров. — Съел тут Семен какую-то отраву и сел ждать смерти. Пока ждал, видно, подумал получше или испугался. Сам знаешь, какие у него нервы потрепанные. Короче говоря, он сам позвонил в «скорую помощь», да еще наорал на них, чтобы быстрее приезжали. В больнице его вычистили и все дела. Через два дня будет дома.
— Он уезжать-то не передумал?
— Кто его знает. Скорее всего, у него денег на билет нет. А увольняться он увольнялся.
— Ничего. Мы ему поможем.
— Я согласен.
В больнице я натыкаюсь на аккуратно сложенный кукиш. Валтурин с синим лицом в огромной полосатой спецовке смотрит на меня каким-то живым взглядом, как будто в вагонном окне после безликой пестроты он увидел нечто интересное.
— Во! — говорит он и скрипит зубами. — Подождет старушка. Успеет еще прибрать к рукам. Я еще молодой.
— Семен, ты прямо как мальчик, — выговариваю я. — Раз повезет родиться, и то не знаешь куда себя деть. Уж тебе-то положено это знать.
— А ты-то знаешь? — зло спрашивает Валтурин.
— Догадываюсь.
— Вот что, давай не будем.
— Действительно, на кой черт ты мне сдался, — обозляюсь я.
— Ну, ну, ладно, Серега. Знаю я тебя. Я тут столько передумал.
— Ты билет на самолет купил?
— Я остаюсь здесь.
— Но ты же уволился?
— Устроюсь в другую организацию.
— Езжай ты, Семен, домой, — говорю я устало. — Дома обогреешься, перестанешь жить на износ, все у тебя войдет в норму.
— У меня и так все в норме.
— И поэтому ты здесь?
Семен отворачивается.
— На вот, молока тебе принес, — вытаскиваю я бутылку из портфеля. — Не знаю, что тебе можно, что нельзя.
— Мне все можно. Я сильно хочу есть.
В ближайшую субботу мы с Макаровым провожали Валтурина. Приятели Семена не смогли его сопровождать, а самого Семена мы постарались сберечь. Недовольный, но трезвый, он прощался с нами, и я чувствовал легкую утрату. Ничего не поделаешь, он тоже маленькая частица моей судьбы. Частица опасная, тяжелая, иногда смешная, а иногда трагичная.
В аэропорту тихо и безлюдно. Редкие пассажиры и встречающие переговариваются негромко, сидя в мягких креслах. Мы со Слободсковым тоже сидим и смотрим на летное поле, где стоят два лайнера. Чуть в стороне на подставке лежит разобранный вертолет, и пассажиры, выходя на посадку, частенько и с тревогой посматривают на него. Он мешает им верить. Психология.
Мы поджидаем знакомую Семена, которую ни он, ни мы никогда не видели. Слободскова я пригласил с собой за компанию, чтобы не было скучно. Ему все равно делать нечего, и я уже отвык что-либо предпринимать в одиночку. Новая привычка. Только среди людей я чувствую себя спокойно, работаю я или читаю только в сопровождении радио, магнитофона, шума разговора и движения вокруг. В противном случае мне чего-то не хватает, и я не могу сосредоточиться. Раньше все было наоборот.
— Как там Тамара Ивановна себя чувствует? — спрашиваю я Валерку.
