Даниель Жиллес - Под сенью благодати
— К тому же, — продолжала она, — я тоже этого не хочу. Твой омерзительный Циклоп думал заинтересовать меня, сказав, что ты еще ни разу… Негодяй! За кого он меня принимает?
Присев на кровать, она болтала ногами и слегка постукивала ими друг о друга.
— Знаешь, слушая твоего приятеля, я о многом догадалась. Ты можешь не говорить, правильно я поняла или нет. Возможно, я просто это выдумала, но мне кажется, что ты любишь другую, и любишь ее по-настоящему, глубоко, так, как можно любить только в твоем возрасте. Ну и вот, ты не осмеливаешься признаться ей в том, что хочешь обладать ею. А так как это мучает тебя, то ты и хочешь и не хочешь быть со мной… Только со мной это не выйдет!
— Почему? — спросил Бруно, раздосадованный тем, что она видит его насквозь. — Во-первых, все это неправда, сплошная романтика и бред. Но, даже если бы все было так, какое это может иметь для тебя значение? Или ты хочешь, чтобы я сказал, что люблю тебя?
Видя, что она не обращает внимания на его злость и продолжает улыбаться, он умолк и уткнулся лицом в ладони.
— Не сердись, — сказала она. — Но ведь ты не веришь ни слову из того, что здесь наговорил. И, кстати, не думай, что я нахожу тебя смешным, — как раз наоборот. В твоем возрасте я тоже была такой, и дело тут не в том…
— Если так, — воскликнул Бруно, — то я ухожу. Хватит с меня.
Марта взяла его за руку и заставила сесть.
— Почему? — спросила она. — Ты боишься показаться смешным в глазах товарищей? Смешным ты будешь казаться в том случае, если сбежишь. Поэтому не делай так; если же ты останешься, мы можем им рассказать все что угодно. Кстати, мне хотелось бы знать, почему Циклоп имеет на тебя такое влияние. Ведь на самом деле это лишь грязное животное, поверь мне; впрочем, это меня не касается. Знаешь, что мы сделаем? Отсидим здесь положенное время, побеседуем, а потом спустимся вместе вниз. Ты будешь разыгрывать из себя этакого утомленного фата, а я расскажу, как мы провели время. Можешь положиться на меня: я так распишу твои деяния, что твой Циклоп побледнеет от зависти.
И она сдержала слово, когда около полуночи они спустились в бар, где уже находились их друзья. С притворно непринужденным видом Бруно присел подле Грюнделя. Тот, казалось, лишился всей своей живости, щеки у него ввалились, волосы были растрепаны. Опершись обеими локтями о стойку, он жевал огромный бутерброд с ветчиной; на его смуглом, лоснящемся лице проступили глубокие, почти черные морщины. Чуть подальше, взгромоздившись на высокий табурет, Жорж со скучающим видом что-то доказывал хозяину. Расплачиваться предстояло ему, и он с карандашом в руке проверял счет.
— Наконец-то! — воскликнул, криво усмехнувшись, Грюндель при виде Бруно. — Вот и вы! Мы уж думали, что вы с Мартой заснули. Съешь чего-нибудь, дружище. В давно прошедшие времена у меня была приятельница, которая проведя со мной приятно время, вставала среди ночи, чтоб поджарить себе целых два антрекота. Она разоряла меня, и мне пришлось с ней расстаться.
Он подозвал официанта и заказал бутерброд и пива.
— Ничто не может сравниться с бокалом ледяного пива, когда хочешь прогнать привкус пепла во рту, столь дорогой сердцу этого чудака Мориака.
Двумя глотками он осушил бокал и повернулся к Марте.
— Молодой человек вел себя хорошо?
— Да это настоящий чемпион! — ответила Марта. — Вот уж никогда бы не подумала, что он способен на такое.
Циклоп бросил на Бруно недоверчивый взгляд. Расплатившись по счету, Жорж подошел к ним; он не переставая зевал и торопил приятелей. Циклоп, наевшись, решил, что можно уйти, не дожидаясь араба.
— В противном случае, — сказал он, — нам придется сидеть здесь до утра.
И он направился к выходу, забыв о своем плаще цвета розового дерева, но, к счастью, Бруно прихватил его с собой. Рассевшись с грехом пополам в автомобиле, который Жорж взял у брата, они развезли трех женщин по домам. Всю дорогу Бруно держал Марту за руку: ему было немного жаль расставаться с нею.
Вернувшись домой, Бруно долго не мог заснуть. И все не мог решить, расскажет ли он Сильвии о том, что произошло в «Славной рожице».
Глава VII
— Мужайся, мой мальчик! — говорила госпожа Эбрар, прощаясь с сыном в день отъезда. — Еще каких-нибудь три месяца терпения, а потом — университет, красивая жизнь, свобода! Ведь в коллеже, наверно, очень тошно, да? Я помню, как в «Птицах небесных» буквально умирала от тоски. С тех пор прошло столько лет, а меня все еще преследуют кошмары: мне часто снится, будто я грызу шоколад и рыдаю в своей комнатушке!
Естественно, Бруно никогда не доставляло особой радости возвращение в коллеж после каникул, однако на этот раз он не только не был подавлен, а даже рад отъезду. Ведь теперь он увидит Сильвию, которую воображение рисовало ему загорелой, в летнем платье! Конечно, дни в пансионате текут монотонно, и можно с ума сойти от того, как эти монахи обращаются с великовозрастными воспитанниками — точно с детьми, и, однако, Бруно предпочитал все это каникулам вдали от Сильвии. В коллеже он, снова будет наедине со своей любовью, и длинная вереница однообразных дней и часов поможет ему всецело отдаться своей мечте, погрузиться в нее, забыться. Он будет жить, «замуровавшись в стенах любви», как он не без лиризма писал в своем дневнике.
Он даже обрадовался встрече с товарищами, хотя две недели тому назад они раздражали его. Все были в новых галстуках, все покрылись прыщами, и все безумно хвастались: в первый же вечер они принялись рассказывать о своих любовных похождениях во время каникул. Послушать их в большой компании — так это сплошные Дон-Жуаны; но, оставшись вдвоем, они тотчас превращались в нежных Ромео. Кристиан, считавшийся специалистом по части любовной стратегии, рассуждал с важным видом, давал советы, высказывал авторитетные мнения, высмеивал идиллические чувства. Жорж сообщил о походе в «Славную рожицу», прибавив для оригинальности, что был там с китаянкой, — история эта произвела сенсацию. Вскоре она стала легендой, мифом, о ней вспоминали раз двадцать на день. Благодаря ей Циклоп восстановил свой авторитет, в чем он явно нуждался. Впрочем, немало разговоров вызвала и его новая куртка из ярко-синего габардина.
Первые дни ученики почти не замечали отсутствия преподавателя философии отца Космы, но затем в них пробудилось любопытство. Объяснения, которые давались по этому поводу, были довольно путаными и противоречивыми, монахи явно растерялись. Поскольку отец Косма не возвращался, по коллежу поползли самые романтические слухи. Кристиан утверждал, что достопочтенный отец расстался с рясой, что он утратил веру («по-настоящему, а не как ты, мой дорогой Бруно», — добавил он, обращаясь к своему противнику). Другие заверяли, что он неожиданно сошел с ума и во время богослужения стал распевать непристойные песни. Наконец, толстый Робер вопреки всякой очевидности утверждал, будто Косма уехал с какой-то женщиной, «и притом беременной», добавлял он, чтобы смутить «доблестного Шарля». Когда спросили Грюнделя, тот сказал лишь, подражая голосу настоятеля: «Молитесь за него, дети мои, несчастный очень нуждается в этом».
С наступлением хорошей погоды ученики вновь стали увлекаться летним спортом. Вычистили и открыли бассейн для плавания, целыми днями играли в теннис. По правде сказать, корты были очень плохие: площадка, покрытая по предложению монастырского гения отца Жермена смесью шлака с гудроном, плавилась от жаркого солнца, и подошвы игроков прилипали к ней. Тем не менее это не охлаждало пыла любителей, среди которых был и Бруно, увлекавшийся теннисом. Вооружившись новой ракеткой, подаренной матерью, он много времени проводил на площадке, но особое удовольствие он получал, сражаясь против Кристиана, считавшегося лучшим игроком в коллеже. Циклоп часто приходил посмотреть, как он играет, и однажды, после очередной партии, стал издеваться над «этим интеллигентом» Бруно, способным так увлекаться какой-то игрой. Бруно ответил ему в высокопарном стиле.
— Нет, — сказал он, — я играю вовсе не ради удовольствия бить, как вы изволите выражаться, кошачьими жилами по резиновому мячу. Мне доставляет удовольствие, или, вернее, счастье, ощущать, как слушается меня тело, как оно готовится отразить очередной удар — и отразить лучше, чем предыдущий, какую оно вырабатывает тактику в ходе игры; мне нравится разгадывать замысел противника и уметь навязать ему свою волю, нравится, наконец, божественная усталость, которая наступает, когда расслабишь мышцы после игры. Надо, наверно, быть язычником, каким считает меня наш настоятель, чтобы любить и эту дрожь, что появляется в руке, до судорог сжимающей ракетку, и пот, стекающий по спине, и это огромное усилие, какого требует последний удар. Конечно, тому, кто никогда не играл, как, например, вам, не понять этого.
