Е. Бирман - Эмма
Я представляю ее позже проходящей по длинному затененному коридору. Наклонив голову, опустив ресницы, перелистывает Эмма виртуальные страницы смартфона и целых пять секунд (целых пять секунд!), пока она идет навстречу, не глядя на вас, никому, никому больше не принадлежит бесценное зрелище. Я не ревную! Не пропустите! Как знать, быть может, это самые сияющие, самые счастливые пять секунд в вашей восьмидесятилетней жизни!
Вот останавливается Эмма. Постукивает пальцем по стеклу, за которым в глухом внутреннем дворике, усыпанном фиолетовым туфом, бредет птица, именуемая Vanellus spinosus, изгибаются южные растения, стволы которых, подражая гипсовостенному столбику в фармацевтическом магазине, будто обвешались множеством очков. На самом деле — эти овальные впадины остаются на коре растений в тех местах, где отвалились большие резные листья. Диковинки (в данном случае — растительного мира) плохи тем, что к ним слишком быстро привыкаешь — и к их необычным листьям, и к ячеистой коже, и даже к тому, что из нижних частей стволов опускаются, ползут по земле и, в конце концов, врастают в нее змеевидные корневые отростки. Только к Эмме невозможно привыкнуть. И вот мелькнула в дальнем конце коридорного туннеля чья-то тень, забеспокоилась, заметалась в нерешительности, запаниковала — что ей делать: спрятаться, исчезнуть или прихорошиться, выпрямить спину, пройти мимо. И все-таки исчезла за поворотом и терзается там из-за невозможного, отпущенного без борьбы счастья. А может быть, и эта тень изучала философию в юности и теперь говорит себе: эта чудная женщина — есть объективная реальность, данная мне во всех ощущениях, кроме осязания. Да, увы, кроме осязания. Знаете, мне жалко души этой тени, как жалко каждого, кто беднее меня. А ведь может с ней и вовсе приключиться беда — в ней разовьется зависимость, она будет чувствовать себя больной, если за день ни разу не видела Эмму. Поможет ли ей, если Эмма уволится? Пройдет ли тоска за месяц-другой? Наступит ли успокоение через полтора года?
В том же коридоре, вижу, — останавливает ее кто-то мужского пола и заводит с ней серьезный разговор, касающийся производственной политики предприятия, на котором они вместе работают. Критикует действия администрации, утверждает, что последняя слишком увлечена чисто финансовой стороной дела, живет сегодняшним днем и недостаточно уделяет внимания технической стратегии. Приводит убедительные примеры, иллюстрирующие сказанное. А волосы Эммы в этот день собраны, подняты наверх, голова ее поэтому кажется утяжеленной этой чудесной копной и хочется не только поделиться с ней своими мыслями, но и оберечь эту хрупкую живую композицию, именуемую Эммой, от чьего-нибудь неосторожного толчка или от внезапного порыва ураганного ветра, которому здесь, в коридоре, совершенно неоткуда взяться. И неудобно за то, что остановил ее с картонным стаканом, что температура только что приготовленного кофе заставляет ее в начале разговора перекладывать стакан из руки в руку. Но так хочется, чтобы ее внимательный взгляд оставался сосредоточенным на вас, чтобы покачивания ее головы с мягкоупругой тяжестью волос (вопросительные, удивленные, соглашающиеся) как знаки препинания разделяли именно вами произнесенные фразы, и чтобы иметь на этом основании право смотреть и смотреть на нее, и видеть ее чудные глаза, и каждую секунду почти падать от этого в обморок, и вытаскивать себя усилием воли назад, к полному сознанию, чтобы любоваться ею еще и еще. А тут кто-то (не иначе — все-таки ветер!) раскрыл дверь во внутренний дворик, и солнечного (в кооперации с листьями перечного дерева) плетения ярко-желтая булка-хала влепилась ей в лоб, прыгнула на нос, на щеку, и Эмма весело жмурится, и происшествие это комкает служебную беседу, побуждает собеседника Эммы спешно уступить ей затененное место, которого и без того предостаточно в коридоре, и не только для них двоих. Увы, не для меня с нею.
А тут случится в том же коридоре еще какое-нибудь мелкое происшествие, отвлекающее внимание, — например, пройдут вдруг мимо два однокалиберных, но в разных званиях совсем молоденьких солдатика в комнату, где армия что-то сама для себя разрабатывает во взаимодействии с фирмой, и такие они оба забавные — один явно новенький, сосредоточенный, с лицом, словно собранным в кулак из-за новизны всего вокруг. Другой, сопровождающий первого, — наоборот, опытный, вертлявый, раскованный, на целый год (если не на все полтора) старше первого, вертится на ходу, улыбается и вводит новичка в курс предстоящих ему серьезных дел. И Эмма на это шествие отвлечется, прищурится, улыбнется, а собеседник ее — нет. И я бы не отвлекся.
Вижу ее в столовой. Припозднившись, прихватив поднос, вилку, нож, возможно, и ложку (грустно, но я ведь не знаю, берет ли она там суп на первое), продвигается в моем воображении легкий профиль ее вдоль освещаемых сверху и подогреваемых снизу блюд, мимо стальных ванночек с излишне (на мой вкус) заправленными лимонным соком (или чем-то похожим) восточными салатами. Щипцами отлавливает она горстку маслин, удивляется, как и я, тому, что ни одна из них не теряется по дороге в тарелку, кладет себе почти исключительно «русскими» потребляемой гречки. Может быть, обнаружив, что существенная часть содержимого ложки к ней прилипла, берет добавку. Выбирает между рыбой и курицей, позднее удаляя и оставляя на краю тарелки кожицу. И вот нет у меня возможности присоединиться к ней, или хотя бы, не присоединяясь даже (если она в компании прилипших к ней своих, отдельских), уловить краем глаза (того, что у меня лучше видит), проследит ли она за проходящим мимо нее Vanellus spinosus (мною) с подносом.
A припозднилась она в столовую, обосновываю я свое предположение о ее задержке, чтобы притягивать меньше взглядов. Не потому, что они ей мешают — просто, чтобы расслабиться за едой. Эмма обычно спокойно переносит взгляды посторонних, никогда не видел, чтобы лицо ее при этом каменело или лоб ее вспотел, чтобы она волновалась, вспыхивала или отворачивалась в сторону. Только раз заметил — когда ее уж очень нескрытно разглядывал пузатенький старикашка (не уверен, что роста и длины его руки хватило бы, чтобы придерживать зонтик над головой Эммы во время дождя), только тогда что-то кротко-страдальческое, подмороженное мелькнуло в ее лице. Но может быть, она думала в это время о чем-то другом (о своей жизни с Шарлем, например, — хищная мысль).
И наконец, Эмма по-настоящему работающая, то есть целящаяся, например, щупом в testpoint и поднимающая голову к экрану. Левой рукой ей нужно изменять условия, inputs, реакцию на которые она намерилась исследовать, это не всегда удобно, например, нужно слишком далеко тянуться к громоздкому прибору на полке, и тут, конечно же, находится кто-то (не я!), охотно помогающий ей в этом и заодно комментирующий результаты. Сколько раз я сам был одним из этих двоих, занятых общим делом. Но никогда не с ней, не с моей Эммой.
Она не кокетлива, не проявит очаровательной беспомощности, не попросит смущенно показать, какой стороной заправляют листик в факсимильный аппарат, но как не броситься ей на помощь, если она в таковой действительно нуждается! Мне становится грустно, и дух мой устремляется к ней, забирается под стол, и изредка, стараясь не мешать Эмме в ее занятии, пытается касаться губами ее плотно сведенных (я уверен!) коленей. Жестокая коленная дисциплина, отмеченная мною в поведении Эммы еще в наши школьные времена, запомнилось мне, я высоко ценил это женское искусство и отмечал уже тогда, что им далеко не в такой же степени владеют другие дамы нашего города.
Первое рабочее место Шарля (настоящее, я имею в виду, по профессии, после таскания мешков с сухим молоком) было хотя и вполне надежным, но мало оплачиваемым, в этом плане бесперспективным, и ничего удивительного, что ему хотелось сменить его. Однако настоящая проблема возникла, когда он соблазнился перейти в «русскую» «теплицу», где зарплата была даже ниже, но там Шарля умудрились убедить, что у дела громадные перспективы. Я высказал осторожные возражения, заключавшиеся в том, что обычно неопределенность будущего стартапов, значительно более продолжительный рабочий день в них, компенсируются как раз высокими зарплатами, а в качестве материального эквивалента «громадных перспектив», которые могут и не реализоваться, к солидной зарплате прибавляются так называемые «опции», реализуемые только в случае успеха. Проработать полжизни при социализме, сказал ему я, вполне достаточно, лично я пальцем не пошевелю больше без оплаты Х/час.
Шутя и мягко отговаривая Шарля, я сообщил ему о сформулированном мною главном законе экономики: у человека столько денег, сколько он способен перевести из общественного обращения в личное, или, попросту выражаясь, отъять у других. Должен, однако, заметить по этому поводу, что будучи (как и абсолютное большинство «русских» здесь) интуитивным, стихийным сторонником либерализма в экономике, я был немало удивлен тому горячему сочувствию, которое испытал по отношению к вспыхнувшему внезапно в Тель-Авиве протестному движению молодежи против подорожания жизни. События 68-го года во Франции, о которых с таким восторгом рассказывал Оме, тогдашние дикие лозунги — все это казалось мне абсолютной нелепостью, результатом резонансного выброса адреналина в еще не знающих холестериновых пробок сердечнососудистых системах молодых людей. Использование революционной символики и здесь, на улице Ротшильда, вызвало во мне странный коктейль чувств, ощущаясь одновременно и забавным, и кощунственным. Но бродя между палаток протестантов, двигаясь вместе с ними в скандирующем лозунги молодом потоке веселых бунтарей, фотографируя двенадцатилетнего местного Гавроша в красной футболке с Марксом на груди, сообщившего журналистам, что родители не одобряют его «левацких убеждений», я вскоре, как мне кажется, понял, в чем тут дело: речь идет о том же приеме выражения содержания через форму, которым поразила общество живопись второй половины девятнадцатого и начала двадцатого века, который позже привнесли в литературу Джойс и Кафка. То есть так же, как когда-то священник пугал свою паству адским пламенем, чертями и сковородками, на которых поджаривают грешников, так же, желая ограничить аппетиты «жирных котов», тычут им в нос адские сковородки красных флагов ряженые черти с портретов — команданте Че Гевара и Карл Маркс. Никто не собирается удалять «котов» из дому или лишать навсегда сметаны, их просто отучают от наглости, сгоняя со стола.
