Татьяна Шипошина - Звёзды, души и облака
Никогда от нас СЭС не уезжает с пустыми руками. Когда бы не пришли, им сейчас же — мини-банкет, или макси-обед. И уже бежит Тамара с коробками, грузит им в машину. А, бывает, и так приезжают, и ко мне даже не заходят. А сразу — к директору, и сразу — коробки, коробки.
Почему это не трогало меня раньше? Почему не возмущало? Строго говоря, эти коробки дают и мне определённую свободу. Может, из-за них СЭС не слишком мучает меня, а закрывает глаза на всякие мелкие недочёты?
Мы ведь существуем в мире субъективном. Вам что-то не нравится? Вы считаете это нарушением? А вот это, батенька, как посмотреть… Если через коробку, то совсем не так уж и плохо. Не правда ли?
Почему же я раньше воспринимала все это, как должное? Ведь, строго говоря, всё, что отдавалось СЭС, всё это — не доставалось детям?
А я была совершенно спокойна!
И вообще, где та граница, за которой заканчивается благодарность, положенная, так сказать, по долгу вежливости и службы, и начинается неприкрытое воровство, взятки, подкуп?
Где заканчивается делёжка — от щедрот, и начинается воровство — от сирот?
Как оценить отдельную кастрюльку для сотрудников? Накрытый для комиссии стол? Подарок проверяющему?
Как оценить? Скажите мне, как? Где тут правда, Господи? Или в этой порочной системе, где воруют все и вся, совсем нет правды? Или всё это — и есть наша правда, как бы не была она противна на вкус?
Я одно могу сказать точно. С тех пор, как я перестала брать, мне стало легче. Но, одновременно, мне стало и гораздо труднее.
Помоги мне, Господи. Помоги разобраться во всём этом!
А то розовые очки сняла, а теперь — свет режет мне глаза…
Глава 5
К вечеру я снова зашла в изолятор. Больным моим полегчало. У Анютки Аксёновой температура упала до тридцати семи и трёх. Она встала с кровати и вышла к столу, ко всем остальным.
В изоляторе, кроме троих больных, сидели ещё трое вшивых. Вшей у них нашли утром, при проверке. Утром санитарка моя ходила проверять младшие классы, и троих нашла. И вот теперь, к вечеру, воспитатели привели их на обработку.
Вшивый народец, в основном, клиенты постоянные. Мажешь их, мажешь, чешешь их, чешешь, а они — всё со вшами.
Где найти объяснение этому факту? Может быть, на уровне генетики где-то. Или ещё выше?
Эти несчастные позволяют шестиногим тварям жить на себе, кормят их, и дают им возможность размножаться. Бр-р-р!
Ну а мы — мажем, мажем, чешем, чешем. Гнид выбираем. А за окном — заканчивается двадцатый век. Так-то, господа.
Вши — это наша, интернатская, хроническая болезнь. Осмотр на педикулёз, то есть на вшивость — каждую неделю. Обязательно! И сколько не ходим, сколько не обрабатываем — всё равно, избавиться не можем. Потому что вещества для обработки вшей не убивают гнид, то есть яиц этих насекомых.
Стричь? Стричь налысо, конечно, было бы самым надёжным лечением. Но стричь волосы можно только малышам, да и то — со слезами. А старшие… Оставишь одну гниду, не выберешь, и вновь эти паразиты плодятся. Хоть и обрабатываем мы их, да по нескольку раз подряд.
Когда я в интернат работать пришла, я живую вошь увидела впервые. До этого — только в институте, под микроскопом. Думала, что всех вшей поубивали в Гражданскую войну. Ан нет, на мою долю ещё осталось.
С этими вшами получается прямо по библейски. Нет У нас гарантий, что на чисто выбритую голову, когда волосики отрастут на два миллиметра от макушки, не приползёт такая же голодная и наглая до невозможности вошь от соседа…
Как там сказано: тащит за собой, на чистое место, «семерых страшнее себя».
А на обход — мы всё равно идём, идём обязательно. Иногда — мы вместе с Наденькой на обход идём, а иногда — Наденька и сама выходит. Наденька — это санитарка медпункта, это моя главная помощница и главная моя радость.
Сама идёт, сама этих вшивых выявляет, сама обработает их и сама вымоет. Как сегодня.
И проследит, чтобы потом всех гнид выбрали. И ещё сказку им какую-нибудь расскажет, пока они сидят в изоляторе за столом, кивая своими головками, замотанными в полотенца. И дети её любят.
А если СЭС приходит, то тактика у нас своя, отработанная. Пока я комиссию отвлекаю, Наденька по классам идёт, и всех, кто с гнидами, выводит из классов, и прячет где-нибудь.
Так что официально — вшей у нас нет. СЭС ведь не помогает, а только акты пишет, да штрафует. Приходится приспосабливаться.
Что бы я делала без моей санитарки, без Наденьки моей? Вот уж человек! Вот уж доброта!
А медсестры нет у нас. Не держатся медсестры. Приходят, и увольняются. Зарплата маленькая, объём работы — большой.
Это мы, с Наденькой, прикипели здесь, в интернате.
Мои больные собрались за столом, в изоляторской столовой. Одни рисуют, а другие просто болтают. Я тоже усаживаюсь за стол, вместе с ними.
— Ну как, гвардейцы? Всех вшей разогнали?
— Всех, всех!
— Сколько им ещё сидеть, Надежда Ивановна?
— Ещё час, — отвечает Наденька.
— А кто гнид выбирать будет?
— Мы сами!
Ну, смотрите, только чтобы чисто выбрали! Я проверю, и в спальню не отпущу, пока не выберете!
Едва ли выберут, маленькие ещё. Выбирать гнид трудно, муторно… Уходит на это много времени. А, главное, должен быть человек, который согласен просидеть с вами часа два, за этим неблагодарным занятием. Бывает, сажаем двоих вшивых, чтобы выбирали гнид друг у друга.
Да только терпения у детей не хватает. Разве что у старшеклассниц, если у них такие проблемы случаются.
Поэтому и не выводятся у нас вши. Вот такая старая, как мир, проблема.
— Надежда Ивановна, поставь кофейку! — прошу я.
Мне не столько хочется кофе, сколько хочется поговорить. А Наде хочется покурить, я знаю. Она курит по-настоящему, крепко и давно. Мы так с ней поступаем частенько. Сядем у меня, и говорим, говорим.
Надя тоже крещённая. В церковь не часто ходит, но так же, как и я, книги некоторые читает. Иногда мы с ней, по очереди, читаем одну и ту же книгу.
Бывало, и курили мы с ней одинаково: сигарету за сигаретой. А потом я стала бросать курить. Примерно с тех пор, как перестала продукты «брать» с кухни.
Я бросаю курить уже четвёртый раз. И никак не могу бросить. Последний раз продержалась две недели. Но зубы, один за одним, болели так сильно, что хоть иди, и вырывай. Кости, челюсти болели. И я не выдержала и начала снова. Неделю назад.
А сейчас мы идём ко мне, «в келью», и там я выкладываю Наденьке всё, что произошло на кухне.
У Наденьки на кухне — «связи». Там работает зальной, то есть уборщицей зала, её дальняя родственница, с которой они, вместе, живут в ближней деревне.
И Наденька знает о кухне гораздо больше, чем я.
— Наталья, ты точно, с Луны свалилась! — поражается моей «некомпетентности» Надя. — Да Тамарка, кладов щица наша, — всегда продукты не додаёт из кладовой! А кухонные — и пикнуть не смеют, потому что Тамарка — с директором заодно. Тамарка их знаешь, как в кулаке держит! Помнишь, год назад повариху уволили?
— Помню. Я так и не поняла, как её поймали.
— А у Тамарки зять — милиционер. Они ту повариху после смены подкараулили, а у неё в сумке — буханка хлеба, полкило сахару, и ещё там чего-то. И уволили. А подловили её потому, что она попыталась с Тамарки все продукты, из кладовой, заполучить. Скандалить с ней стала, что готовить не из чего!
— Вот это да!
— Поняла теперь, почему они пикнуть боятся? Потому что у них — у всех в сумке чего-нибудь, да лежит, когда они из кухни уходят. А Тамарка им говорит: «Пикнете — я вас с буханкой хлеба поймаю, и посажу!»
— И они все молчат.
— Все молчат, и Тамарку тебе не сдадут никогда. Потому что ты — никто, а Тамарка — сила. За ней — и милиция, и директор. А у директора — своя милиция. Через нашего куратора, из СЭС.
— Как? — оторопела я.
— А муж! Муж у нашего куратора — замначальника отдела по борьбе с организованной преступностью. Вот так. Жаловаться — бесполезно.
У меня сперло дыхание. У меня не было слов.
— Дай мне сигарету, Наденька.
— Ты же бросаешь! Ты же говорила, что это грех!
— Грех… Дай, пожалуйста. Спасибо.
Я затянулась, и сидела молча, обдумывая услышанное. И я готова была ещё долго сидеть, потому что услышанное пригвоздило меня к стулу.
Вот они, розовые очки. Четыре года проработала, и не знаю, кто муж у нашего куратора из СЭС! И какие возможности открываются, при надлежащем использовании этого мужа.
Надо, надо смотреть правде в глаза. Раньше мне это было ни к чему. Меня, как свою — никто не трогал. Я жила за спиной директора, как за каменной стеной…
Сигарета погасла, и я раздавила окурок в пепельнице, вместе с последними осколками моих розовых очков.
Это так мне казалось, что с последними. Казалось, что больше я не смогу услышать ничего. Ничего подобного.
