Александр Снегирёв - Тщеславие
— Ну что, не жалеешь, что съездил?
— Правильно вы меня выпихнули.
— Как там то да сё? Девчонки? — Я подмигнул Димке. Он надменно усмехнулся.
— Нормально.
Мы заржали. Ладно, потом расскажешь. А у меня праздник.
— Кто такая?
— Оля. Помнишь мою клиентку, ну ростовскую? Из «Балчуга» которая. Я тебе рассказывал…
— Проститутка, что ли?
— Почему проститутка?! Не важно, короче. В общем, мы с ней… — Я состроил выразительную физиономию.
— Да ладно!
— Кризис реально людей лучше делает. У неё клиентов много слетело. Она мне и говорит, помнишь типа наш разговор. А я ей, типа у нас много какие разговоры были. А она — ну про секс.
— Ну и чё?! — Димка весь извертелся.
— Короче, предложила возить её месяц бесплатно за один раз.
— А ты?
— Сказал, что месяц до кризиса можно было, а сейчас максимум десять дней.
— Правильно!
— Мы с ней, короче, бухнули, она расслабилась… — Видимо, на моём лице мелькнуло отражение той ночи. Олины бархатные изгибы, тёмные губы, контур которых очерчен чётко, как контур шляпки гриба-подосиновика, упругая грудь с кошачьими носиками, брови, распахнутые, как крылья хищной птицы, переливающаяся грива цвета кока-колы… Я сжимаю её узкие ступни с тёмно-красными ногтями… Сжимаю её щиколотки, могу раздвинуть, могу свести… Провожу ладонью по её спине, по шее, пальцами, как гребнем, разделяю волосы, вязну в густом загривке, держу крепко… Она дрожит, я не выпускаю… Задница у неё такая, что никакой вид из окна не нужен, никакой телевизор. Можно только и делать, что часами смотреть на эти две половинки. И балдеть. Да что там, часами, всю жизнь можно смотреть, забыв про всё и даже про свежий морской ветер. Только просить, чтобы она иногда поворачивалась то так, то эдак. Ух… О чём я? Ну да, короче, Димка, глядя на меня, буквально взвыл.
— Она даже на следующий день работу продинамила. Сегодня вот в кафе идём вместе, — закончил я с гордостью и вытер выступивший на лбу пот.
— Блин! У меня даже встал! Пока я там с литературными фрикессами копошился, ты туг с ростовской королевой зажигал!
Тут в приоткрытое окошко в машину влетела здоровущая муха. Пожужжала по салону, уселась на приборную панель и давай задние лапки потирать. Представляю, если бы я или Димка, или Оля моя ростовская, потирали бы не руки, а ноги. Хотя если бы Оля потирала… А если бы у нас вместо рук и ног было по шесть конечностей с присосками? И мы бы не ходили, как нормальные люди, а летали с жужжанием и в стёкла башкой бились. Глупо бы смотрелось. И муха смотрится глупо и несуразно. В природе вообще много всякой несуразицы.
Муха, видно, почувствовала моё к себе отношение и вылетела обратно в окошко.
— Ты к женщинам слишком много претензий предъявляешь… — сказал я Димке. — Что значит фрикессы? Подход надо найти. Мне вот в принципе все женщины интересны.
— Однако нашёл ты себе кралю за штуку в час.
Я не стал спорить. Мне почему-то было неприятно, что Димка постоянно упоминает, что Оля проститутка. Мало ли что людям в жизни делать приходится, не это главное.
Дальше ехали молча.
— Слушай, у меня с памятью что-то, — потёр Димка лоб, когда мы добрались до места. — Вы ведь с Поросёнком меня редактировали. Не помнишь, где у меня сцена такая, первый поцелуй за школой и ещё… это… туристка в сумасшедшем доме?
Я засмеялся. Последний раз я так смеялся в кинотеатре на американской комедии с неприличными шуточками. Га-га-га! Димка ткнул меня в бок: «Чего ты ржёшь?» Я успокоился, утёр слёзы и обнял друга:
— Про первый поцелуй я написал, а про туристку — мы вместе с Поросёнком.
Димка реально опешил. Не удивился как-нибудь там слегка, а рот аж раскрыл.
— Мы ж тебе говорили, что компоновали твои истории, редактировали и кое-что от себя сочинили.
— Не понятно ещё, кто из нас писатель, — усмехнулся, наконец, Димка, приходя в себя.
— А что это у тебя за розовая рубашка? Купил?
— Она не розовая, это цвет маринованного имбиря. Ей сто лет уже.
— О кей, я думал, новая. Ну всё, ни пуха!
— К чёрту!
* * *Оказалось, что Димка явился сильно загодя и, так как заняться было нечем, прогуливался теперь по скруглённым театральным коридорам, увешанным портретами артистов труппы. Артисты были запечатлены в момент исполнения своих лучших ролей. На их лицах были написаны хитрость, коварство и тщеславие. Они льстили, наушничали, искушали.
Димка заглянул в зал. Ряды кресел спускались к сцене амфитеатром, сверху нависали балконы, потолок скрывали гроздья прожекторов и звуковых колонок. В холле перед залом накрывались столы с угощением. Сюда один за другим стали подтягиваться молодые литераторы. Весь день они гуляли по столице, раскраснелись, немного вспотели и были слегка ошеломлены. Драматург-революционер облачился в чёрную кожаную куртку. Наташка втиснулась в яркое расписное китайское платье. Яша-Илья остался верен грубому свитеру с тельняшкой в вырезе. Саша-поэт повязал шейный платок, а Марат — белый шарф. Димка пристально вглядывался в лица Лисы и Яши-Ильи. По его теории кто-то из них должен был получить приз. Яша? Лиса? «Может, всё-таки Лиса?» — размышлял Димка, разглядывая красивое серое платье, подчёркивающее фигуру его противницы. Однако никто себя не выдавал.
Прибывали гости. Важно проплыл маршал-попечитель. Димка сказал «здравствуйте» и поклонился. Маршал ещё сильнее выпятил губу, но на приветствие не ответил. «Может, невзлюбил за что-то… Могут ведь и премию из-за этого не дать…»
Телевизионщики расставляли штативы и монтировали камеры. Стали подтягиваться и члены жюри.
— Здорово, братан! Прикольная рубашка, розовый сейчас в моде! — Гелер крепко пожал Димке руку.
— Здравствуйте. — Без рюмки, в свете ярких ламп Димка не знал, как обращаться к Гелеранскому: на «ты» или всё-таки на «вы»? Про цвет собственной рубашки он решил с Гелером не спорить. Бывают люди, которые живут в мире трёх-четырёх цветов, кровь у них всегда красная, трава зелёная, а небо обязательно голубое. Пытаться разуверить их в этом бессмысленно и порой опасно.
— Настрой боевой?
— Боевой! — как можно боевитее улыбнулся Димка.
— Правильно. Что бы ни случилось, унывать нельзя! — Гелер выдержал многозначительную паузу. — Ты ведь не расклеишься, если премию не получишь? — Гелер отступил от Димки на шажок и внимательно вгляделся в него. Реакцией интересовался.
— Не расклеюсь, — ответил Димка. Пол качнулся под ногами, словно палуба подбитого эсминца. Пришлось собрать всю внутреннюю силу, чтобы выглядеть беззаботно. — Чего унывать-то?!
— Как, чего унывать?! Менее талантливый человек получит премию, а ты останешься с носом! — продолжил наступление Гелер, и Димка не выдержал:
— А кто получит?
Гелер весь расплылся в улыбке. Хотел добиться реакции и добился. Разбирается в людях.
— Не могу сказать, сам через полчаса узнаешь.
— Тогда я кое-что скажу! — выпалил Димка.
У ошибочных поступков есть что-то гипнотическое — понимаешь, что так поступать не надо, а всё равно делаешь, будто заколдованный. Как с табличками на дверях «на себя» и «от себя»: прочитал и всё равно толкаешь, когда нужно дёрнуть, и дёргаешь, когда требуется толкнуть. Раз за разом. Какая-то фатальная обречённость.
— Филологиня наша кровавая вовсе не беременна! Разыгрывает, чтобы разжалобить жюри! Илюша-ветеран, во-первых, не Илюша, во-вторых, никогда не воевал, а в-третьих, он пишет только ради денег, не светило бы пять штук зеленью, не писал бы! А Лисе…
— Тссс, не шуми — народ вокруг, — шипел Гелер, приплясывая от радости.
— …Лисе вообще тридцать лет, она не имеет права участвовать! А Марат сумасшедший! На людей бросается, ему место в дурдоме! Понятно?! — Димка задыхался. Он чуть не плакал, голос срывался, как у женщины. Он был уверен: скажи он всё это, и полегчает. Не полегчало. Наоборот. Будто снегом в горах завалило. Ни вздохнуть, ни пошевельнуться.
— Кто такая Лиса, Маринка, что ли? Так про неё мы знаем, про беременную и про Яшу тоже. Получили твои конвертики.
— Откуда ты… вы знаете? Почему мои? — Димка почувствовал, что вот-вот сорвётся в пропасть.
— А разве не твои? — Гелер наблюдал за Димкой со смаком, как наблюдают гурманы за приготовлением блюда.
— Не мои! Почему обязательно мои? Чего вам надо от меня вообще!
— Извини, извини. Не хотел тебя нервировать. Пускай не твои конвертики. Пускай. Просто там всё точно так же описано. А с разоблачением ты опоздал. Раньше надо было, всё уже решено. — Гелер пощекотал Димке живот и с распростёртыми объятиями поспешил навстречу только что вошедшему Мамадакову с супругой.
* * *«Как конверты попали к Гелеру?! Я же их выбросил! И как он вычислил, что я автор???!!! Марат! Конечно, Марат! Кто ж ещё. Он, сука, выследил и сдал! Как стыдно! Боже, как стыдно! Перед Гелером стыдно, перед всем жюри. Они, наверное, думали, что я благородный романтик, а оказался — трусливый стукач и паникёр»… На душе было гнусно, кисловато и мерзко. Он совершил непоправимое. Окружающие огни и праздничные наряды только усиливали неприязнь к самому себе. Димка пошёл, не разбирая пути, наступил на ногу какой-то даме… Ему казалось, что Зотов отводит глаза, Окунькова смотрит с жалостью, а Липницкая вообще сделала вид, что не узнала…
