Сергей Саканский - Человек-тело
Мысль № 12
Виски я пью не потому, что гурман, а попросту — от похмелья. Чем лучше виски, тем слабее бодун.
Мысль № 13
В начале девяностых, когда с литературы были сняты цензурные протезы, я подумал: вот оно, пришло мое время.
Как бы не так. В срочном порядке были изготовлены протезы новые. Задушил бы этого Тюльпанова своими руками. Взял бы его за волосы и тер лицом об асфальт, пока лицо его не стало вполне азиатским.
Зачем, за что? Да потому что: «Ребята! А ведь на его месте должен был быть я…»
Мысль № 14
Застав этот мир на сломе эпох, первую половину жизни я провел при социализме, вторую — в этом ублюдьем дерьме. Самое смешное, что было бы вполне комфортно, если бы жизнь прошла наоборот: стариком — при социализме, юношей — в ублюдьем дерьме.
Мысль № 15
Всё, что происходит со мной, как-то не так — недоделано, несовершенно, будто бы кто-то, где-то высоко над [неразборч.] пишет свой убогий черновик графомана.
Вот, образовалась у этого человека молодая жена. Казалось бы, можно только завидовать ему. Но нет. Девушка молодая, но некрасивая. И уже никакого значения не имеет ее возраст.
[На полях: «Ох нихуя себе. Вот что ты, оказывается, обо мне думал, урод. А ведь ни словом не обмолвился, гнида. Почему же ты тогда меня так желал? Почему так и называл — желанная моя?»]
Последняя пьянка писателя
1
Так я называю сию главу, ибо жажду завязать, наконец, отныне и навеки. Свадебный запой не в счет, это получилось по инерции, автоматически, вроде как Шура Балаганов залез в кошелек — тогда, в трамвае, в самый счастливый миг своей жалкой жизни. Была, правда, еще одна великая пьянка, но и она имеет объяснение…
Сегодня ночью Вика вдруг сказала:
— Я бы хотела с тобой напиться.
— Да неужели? — притворно удивился я.
— Именно. До потери памяти, до чертиков.
— Странное желание, девушка, ты меня удивляешь.
— Пусть это будет в последний раз, самый последний для тебя.
— Последняя пьянка писателя, — декламативно пошутил я.
— Да, — сказала Вика. — Потому что все это серьезно. Люди на самом деле умирают. И не только бомжи. Бывает, что от какой-то отравленной водки. Вот, недавно недалеко от дома подруги отравился бывший учитель, хороший, безобидный человек.
— Мир праху учителя, — тихо сказал я.
Вика сидела по-турецки, на другом конце кровати, я видел ее полураскрытое лоно.
— Просто я хочу… М-м, — прервалась она носовым стоном, поскольку я ловко ввернул ей туда большой палец левой ноги.
— Я хочу… О, не останавливайся! Я хочу, — продолжала моя молодая жена (бросил бы какой-нибудь бездарь шаблонную фразу в самый неподходящий момент), — узнать тебя изнутри, с этой, самой страшной твоей стороны.
И, надо заметить (подхватил бы другой соседствующий бездарь), что сердце мое замерло, и не от того, что где-то там трудился мой проворный палец, а оттого, что я почуял близость самого радостного, самого вожделенного в моей жизни момента — того ловкого движения снизу-вверх, когда рука поднимет над одеялом или над столом первый, еще совершенно невинный стакан.
Надо заметить, что Вика уже дважды видела меня в этом состоянии, в течение первой недели нашего брака, а затем еще раз, когда я накуролесил с издательством. На свадьбе все началось с бутылки шампанского, которую мы заквасили на четверых — я, моя жена и двое свидетелей.
Оба свидетеля были ставленниками жениха, поскольку моя бедная невеста не имела в Москве ни одной подруги, которой могла доверить такую, как она считала, ответственную миссию. Я же недалеко искал: свидетелем со стороны невесты была женщина жениха, то бишь, естественно, покойная Ленка — с мрачным опухшим лицом, а моим свидетелем был Барбошин — тоже довольно мрачный тип, когда трезвый.
И он, и Ленка вскоре покинули нас, причем, последняя отвела Вику в коридор и (так и тянет написать: взяв мою молодую жену за пуговицу) дала ей несколько материнских наставлений.
— О чем она так увещевала тебя? — спросил я.
— О том, о, милый мой муж, чтобы я не давала тебе сегодня напиваться, а то ты, оказывается, у меня запойный.
— Ну, в такой день, полагаю, можно, — сказал я, и Вика в ответ радостно закивала, невинная.
— Еще она говорила, что если ты сегодня все же напьешься, то ни за что, ни под каким видом нельзя тебе давать пить завтра с утра, — Вика продолжала заливисто смеяться, не понимая, сколь серьезны были эти слова.
Дело в том, что я, в принципе, могу выпить, могу даже напиться в жопу. Чтобы войти в запой, мне надо пить в течение всего следующего дня, что мы, впрочем, и делали, не вылезая из постели, новобрачные.
Дальше начался обыкновенный кошмар. Когда он закончился где-то через неделю, Вика ошарашенно смотрела на меня, прижав кулачки к подбородку.
— Я и не знала, что так бывает! — были первые ее слова, которые я уже в самом полном сознании отметил в нашей новой жизни.
Впрочем, я не отдавал себе отчета в их смысле: то ли она имела в виду запой, то ли сопутствующую этому процессу мою сексуальную истерику. Скорее, и то, и другое. Осмотрев Вику, подобно опытному доктору, я нашел на ее теле и глубокие следы зубов, и строенные линии царапин. М-да, повеселился муженек…
Конечно, имели место и многочисленные тазы с содержимым этого глобального живота, и тряпки, полные мокрого крошева. Поверьте, господа: трахать юную непорочную деву в луже холодной блевотины — весьма романтично и где-то даже трогательно.
Затем я месяцев пять не пил, но сорвался после того, как Вика начитала мне сожженный рассказ. Все повторилось по полной программе. И вот теперь ей вновь захотелось вкусить этого кошмара, причем, изнутри, то есть — оказаться на моем месте. Если тогда, после свадьбы, она не очень-то и пила, лишь с удивлением отмечая мои слоновьи дозы, то теперь заявила, что будет пить столько же, сколько и я, и делать то же, что и я.
Ну, допустим, сделать в точности то же у нее не получится: для того, чтобы восторжествовать недержанию мочи и кала, нужен многолетний стаж, долгие упражнения в борьбе за святое право истинной свободы, полного отделения души от тела. Блевать, впрочем, она будет, и изрядно. Настоящее похмелье с голосами и белкой я тоже не мог ей обещать. Но все же какое-то подобие меня, если уж она так желает перевоплотиться в любимого человека, она гарантировано получит.
Словом, я заслал Вику в магазин, дав устные указания, что надо взять: три литра средней паршивости виски, шесть бутылок сухого вина, красного и белого, ящик пива «Кельт». Моей маленькой девочке потребовалась тележка, и не продуктовая, а туристическая, и я достал ее с пыльных антресолей, предусмотрительно подтянув плоскогубцами болты.
Это будет в последний раз. Теперь уж точно — в самый последний. Мне больше не надо ни пить, ни писать. На второй слог ударение. То и другое я делал по одной причине — от ужаса и тоски, от неразрешимого одиночества. В том-то и была его неразрешимость, что я сам к одиночеству стремился. Впрочем, вру: писать мне не надо по той простой причине, что все, что мог, я уже за эту жизнь написал.
Пусть начнется в моей жизни новый период. И сейчас, в ожидании чуда, первого волшебного движения снизу-вверх, я сижу за своим столом, делая эту последнюю запись в синюю тетрадь. Когда состоится следующая запись, учитывая обстоятельства, сказать трудно, но ее заглавие я могу вывести уже сейчас:
Вторая часть жизни
1
Если бы эта жизнь имела какой-то просветленный смысл. Стоит ли продолжать эти записки?! Найдется ли у них Читатель, кроме того помоечного отморозка учителя, какоего[3] писатель вообразил однако, хотя у бомжа и так дел хватает, больше у него дел, чем читать мастурбатические записи жалкого балжана. Бомжу надо пропитание добывать, о хлебе насущном заботится[4]. Дела, серьезные дела.
Бомж рано встает. Ему холодно, его дубун колбасит. Локти к бокам прижав, а кулачки к груди, синим цыпленком стоит в утренних сумерках несчастный бамбер. Расстегнет штаны, достанет свою малкую серую бафлю да пописает. Будь он писателем — пописал бы, с другим ударением.
Новое утро Москвы, ленивой и трудовой. Трубы дымят. Трубы горят у бомжа, выпить треба. Все бы отдал за глоток бордила, жизнь бы саму отдал! Солнце встает, и острые лучи его впиваются в тебя со всех сторон, будто ты старый диван, из которого торчат пружины. Бледно-огненный диск дневного светила поднимается над черепичными крышами, кровли кровью окрашивая… Ах, как хорошо у меня получается!
Вот еще. Как кокаинист хочет кокаину на ломке, а героинист — герыча, хочет наш герой испить холодной водочки. Впрочем, на ломке все равно, чем вставиться. Нет никаких отдельных кокаинистов и героев: все едино под Солнцем и Луной.
