Михаил Сидоров - Хроники неотложного
— Иди.
Глаза в глаза, обойти не касаясь, и повернуться спиной, уверенно повернуться. Терять нечего: если атакуют, от четверых не отмашешься. Как хорошо, что не взяли Настеньку!!!
Затылком понял — Че миновал успешно.
Вышли, закурили.
Пальцы прыгали.
— …лядь!
— Ну!
* * *Пробка вмазывает в потолок. Вторая, пшикнув, остается в ладони у Журавлева. Зеленые горлышки, рождая пену, проходятся над пластиковыми стаканчиками. Пена поднимается и опадает. Со дна бьют веселые ключики.
— Давайте, ребята, за старый год. Три-четыре…
— Дзыннннь!!!
— Одесская киностудия!
Галдят и растаскивают из коробки грильяж. Тычут вилками в сервелат. Все на станции — удачно.
На экране появляется президент.
— О, о! Главный Упырь! Громче сделайте.
— Да ну его на хер! Ты что-то новое хочешь услышать?
На экране вспыхивает MUTE. Некоторое время все заинтересованно смотрят, как шевелит губами гладкое, репообразное лицо Ельцина.
— В записи транслируют. Сидит, поди, сейчас в кальсонах, с водкой на табуретке, речь свою слушает…
Пять минут остается.
— Восемьдесят шестая бегом! Ребенок полтора года, ожоги. Ира, быстро — площадь большая.
— Ну… твою мать!
— Та-а-ак, первый пошел.
Дите. Ждать нельзя. Журавлев с Бирюком подрываются к выходу.
— Санек, папку, стетоскоп и новокаин! — кричит Скворцова, рассовывая по карманам шоколад, мандарины и пузырь полусладкого. Хватает миску с салатом, ложки и бежит следом. — С Новым годом, ребята! — уже из глубины коридора.
Вдогонку вылетает Ленка Андреева.
— Скво, Скво — стаканы забыла!
Все, до утра мы их не увидим. Они сейчас через весь город на Авангардную, и дай бог, чтоб их там за Четырнадцатую не впрягли, к тому времени самый падеж начнется.
Возникают куранты, пошел отсчет. Митька с Феликсом обдирают фольгу, лихорадочно крутят проволочки. Остальные ищут потерянный пульт. На экране по-прежнему красуется ярко-красное MUTE.
— Блин, скоро вы?!
Есть, нашли.
Тинь-длинь-дон-дилинь-дон, тинь-длинь-дон-дилинь-дон. Пауза. Вам… бам… бам…
Че с Лодейниковым удерживают рвущиеся из горлышек пробки.
— Девять… десять… одиннадцать… двенадцать! Ааааааааа!!!
Шар-р-рах, шар-р-рах — только пробки запрыгали! Роняя пену, разливают шампанское. Ленка Андреева тянет рацию:
— Всем кто в поле, всем кто в поле — с Новым годом, ребята!
И сразу следом:
— Восемь-шесть, три-один, шесть-четыре — с Новым годом всех!
Это Центр, диспетчер.
— Спасибо, вам также.
— Шесть-четыре, шесть-четыре…
— Слушаю.
— Освободились с Народной.
— На станцию.
— Поняли, станция.
Чуть-чуть не успели ребята.
— Игорян, ты, что ли?
— Я, Паш, я.
— Ну, ты попал, старик. С Новым годом тебя!
— И тебя также. Ты на станции?
— Пока да.
— Если на Солидарности пересечемся, побазарим…
И тут же ответственный:
— Не засорять эфир!
И все замолчали.
— А ну-ка сыграйте нам, Портос, что-нибудь веселое…
Феликс протягивает Станишевскому клееную-переклееную гитару. Тот тренькает, подтягивает колки, снова тренькает и снова подтягивает. Берет аккорд и частит боем по струнам:
А-а-а, увезу тебя в больницуя к насупленным врачам.Ты увидишь, как встречаютпанариций по ночам.
Много нового узнаешьобо мне и о себеИ не сразу осознаешь —поворот в твоей судьбе…
Все подхватывают:
А-а-а мы па-а-аедем, мы па-а-амчимсяна «фордах» и на «газелях»,Чтоб успеть на Правый берегнад мостами пронести-и-ись.
Констатирую бесстрастно —Твоя жизнь была прекрасна,Нынче ж Крест вмешался КрасныйИ тебе уж не спастись[70]…
— Э-э-э-гей…ля! — илья-муромским басом рявкает Че.
Остальные улюлюкают и, засыпая стол кружочками конфетти, открывают огонь. Потом закуривают и распахивают окно. Вплывает гром канонады. Небо пульсирует сполохами. Противоугонные надрываются.
— Во, дают джазу!
— Слышите? Без пауз шпарят.
— Как немцев победили, чесслово!
Свист, треск; свист, треск. Сунув пальцы в рот, Феликс режет воздух пронзительным, уходящим в ультразвук переливом. Девчонки затыкают уши. Сразу следом вспышка и гул разрыва.
— Получилось.
— Так, Черемушкину больше не наливать, — Слышь, Жек, открой хванчкару девчонкам.
— Штопор дайте кто-нибудь.
Я протягиваю ему швейцарский ножик:
— На. Как канадские хохлы в таких случаях говорят, знаешь?
— Как?
— Они говорят: куд ю гив ми отой штопор!
Вокруг уже кто о чем.
— Паш, а ты чего лохматый такой? Оброс, как Маркс. Давай я тебя с утра подстригу, у меня ножницы с собой.
— Не, я специально так обрастаю. Меня двадцатого, на конкурсе парикмахеров, в прямом эфире стричь будут.
— Хорошо еще, что не мыть…
Народ хихикает.
— А Кнопа сейчас в «Лондоне» оттягивается. Она какого-то папика с ДТП брала, так он ей свою VIP-карту презентовал — ему, бедолаге. Новый год в травме встречать.
— А в «Лондоне» в кайф: никакого бычья, одно рафинэ вокруг…
— Это сейчас они рафинэ, а часам к трем их от пролетариев будет не отличить.
— Эт точно. — Митька набухал себе стаканчик пепси. — Помню, сдали на первом курсе весеннюю сессию и сели отмечать, в кафе нашем. Обычный треп: билеты — вопросы — ни хрена не знаю… и вдруг, ни с того ни с сего, страсти нешуточные: Шпенглер, Шопенгауэр, Шеллинг — чуть ли не за грудки берутся. Я в угол забился, сижу дятлом: а ну как заметят и про Шпенглера спросят? А я ж ведь ни в зуб ногой, я ж всю жизнь думал, что это пулемет такой, немецкий, вроде кольт-браунинга. Чувствую, надо отлить. Встал: эйншульдиген, камраден, их виль вассерклозет. И самый неистовый за мной увязался, такой, знаешь: да я за Шеллинга брата порву! А сортир в столовке тогда не работал, и народ на микробиологию бегал, напротив. Пошел и я. Слышу вслед: ты куда? Оборачиваюсь, а он стоит у входа и прямо в урну. День белый, альма-матер, преподаватели ходят — по фигу! Отлил, стряхнул, вернулся к дискуссии.
И сразу же следующий, по ассоциации:
— Помните, как Лапа в Боткина[71] загремела? Пришли мы ее навещать, и тоже приспичило: Наташ, у вас гальюн где? По коридору и направо, отвечает, там ячейки, мой горшок номер семнадцать.
Кто-то добрался до пульта и зачастил, меняя каналы. Мелькнула Лив Тайлер.
— О, это ж «Крэйзи», верни. И громче сделай.
Все идут танцевать.
Мигает елка. Помимо гирлянды, ее обмотали кардиограммой, на которой последовательно: желудочковая тахикардия — фибрилляция желудочков — непрямой массаж сердца — изолиния. По традиции, пленка каждый раз новая, ее открепляют от карты вызова и хранят до 31 декабря.
Crazy, crazy, crazy of you, baby…
* * *Под ладонью подрагивает женский крестец. Я касаюсь губами пахнущей табаком и шампунем макушки, и на меня вскидываются широченные, поблескивающие зрачки. Краем глаза я вижу, как Че целуется с Настенькой и оба плавно дрейфуют в сторону коридора.
— Двадцать седьмая, стенд an! Попраздновали, и хватит.
— Что берем, Вень?
— Мандарины и джин.
Настенька кладет в пакет плоды и жестянки.
— Леди и джентльмены — увидимся утром!
* * *И понеслось. Один за другим, без заезда.
00.57. Пробка от шампанского в глаз — офтальмотравма. Литейный, двадцать пять.
— Как Настенька?
— Слушай, удивительно — все при ней, а танцевать не умеет, вести не дает. Что с ней танцевать, что с памятником Чернышевскому — без разницы.
— Почему именно Чернышевскому?
— Потому что он там сидит…
01.43. Земля Второй станции. Взорвавшаяся в руках петарда — Байкова, восемь, микрохирургия кисти.
— …слушай, я к ним саркастически отношусь. Помню, иду по Невскому, гляжу — афиша. Прямо сейчас, в ста метрах отсюда, выдающиеся поэты нашего города будут читать свои бессмертные произведения. Решил приобщиться, а то все «Мани-Хани» да «Мани-Хани». Там, думаю, и девчонок много — девчонки, они поэзию любят. Купил билет, зашел. Шесть рублей за вход брали, я еще удивился, почему именно шесть?
Короче, попал внутрь и понял, что ни о чем. Литературный тусняк, все друг друга знают, чужаки на отшибе, а девушки не в себе поголовно — блуждают с нездешними взорами и сборники у поэтов подписывают. А поэты — полный п…ц! Патлатые, немытые, с перхотью. Пиджаки грязные, штаны с пузырями, а один придурок даже с бантом — вот …ля буду, бант надел!
