Дмитрий Григорьев - Господин Ветер
Например, из консервной банки, куска телячьей шкуры и каких-то подобранных в лесу палок, они изготовил скрипку, причем она строила и весьма классно звучала. Эти два шамана повсюду оставляли звуковую память о себе: на Саарема, не на эстонском острове, а на вечном мистическом Саарема, родившемся в домике художницы Маши в Токсово, под Питером, где шаманы, создав маленький колхоз по производству музыкальных инструментов, встречали и провожали зиму, осталось подвешенное за ось колесо, на ободе и спицах которого болталось бесконечное множество сухих тростинок на веревочках, и стоило его пошевелить — в комнату входил ветер, залетали птицы, шумела речная вода. В других домах, квартирах, сквотах, флэтах после шаманов появлялись разные барабаны, барабанчики и барабанищи.
Но истинным шедевром была Мамушка. Ее корпусом являлся старинный фанерный чемодан гигантских размеров, с несколькими проделанными в нужных местах дырками на крышке. Сверху же были натянуты струны и закреплен ряд металлических пластин. Отчасти Мамушка напоминала бандуру, отчасти виброфон, а в путешествии служила чемоданом, содержимое которого, помимо обычных, необходимых в быту вещей, типа спальника и палатки, или тех же барабанов — бубнов, кусочков кожи, бечевки, бамбуковых палочек, включало и вещи необычные, найденные по дороге будущие звонилки-гуделки-пищалки-трещалки и разные другие, бесполезные с обыденной точки зрения, штучки.
Колхоз Саарема был немыслим без вечерних звуков Мамушки: Волос играл на басу в разных этнических командах, а Мамушка несомненно была этническим инструментом, и вместе со скрипкой Махмуда и флейтой Гарика составляла весьма улетное трио. Да и сам Волос вполне соответствовал инструментам и музыке. Свое прозвище он получил за очень длинные волосы, да и одевался он прикольно, но, в отличие от многих «волосатых», аккуратно, в шляпе, чем то похожей на тирольскую, в куртке, расшитой бисером, и зеленых брезентовых клешах, даже в самой грязной грязи Волос сохранял чистоту и гармонию, так что слова «там где я, там и мой дом» подходили к нему в полной мере. Здесь можно было бы вспомнить печать, изготовленную однажды Филом:
«ДЛЯ ВЕЧНОГО БЕЗДОМЬЯ ГОДЕН»,
след которой долго оставался на моей руке. Но это были другие времена и другие люди.
Я употребляю в отступлениях прошедшее время лишь потому, что так удобнее для повествования, можно говорить и есть и будет, но это несколько иное, отличное от «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», ибо я сам живу в Саарема и натягиваю веревки на барабан повествования, и разговариваю с Волосом по телефону, но это другой Волос, а тот, что в моей книге, уже позади, на трассе вместе с Махмудом, Крисом и Галкой идет искать место для ночлега.
Они нашли правильный холм и правильный ветер, они нашли родник у подножья, они развели костер и заварили чай, они сели посэйшенить друг для друга, для трав, деревьев и птиц, и сразу нашли правильные созвучия: ветер мчался к вершине холма, но на поляне вдруг начинал танцевать, взвивая пламя костра в стремительном круговороте, и гулкий голос джамбея, и пронзительный всепроникающий скрипичный, и протяжная басовая песня Мамушки входили в его прозрачное сильное тело, цепляли Криса и тащили за собой к небу.
«Что же, Крис, тащится и тащись, расслабься, оставь все, ибо ничего нет, ибо нечего уже оставлять, «тум-тум-тэк, и тум, и тэк, тум-тум-тэк, и тум, и тэк» — этот ритм мелькал перед его глазами огненными искрами — арабскими значочками — живая запись партии ударных: точка-точка-палочка, точка, палочка. Смотри Крис, они рассыпаются в небе, и небо втягивает тебя вслед за ними, ставшими уже звездами, и ты сам тум-тэк, точка-палочка, низкий-высокий звук, искра, комета, летящая вверх-вниз, тум-тум-тэк, и тум, и тэк, к мертвым, к тем, кто еще не рожден, туда, где Великое Дальше, где ничего нет, кроме трубы-водоворота и ангела — луча ослепительно-белого света».
«А помнишь другого, фарфорового, он стоял на шкафу в комнате твоего детства, по вечерам, засыпая, ты мысленно превращал его то в чайку, то в большую белую бабочку, то в привидение, и ангел медленно плыл в синих отблесках уличных фонарей, сливаясь с таким же белым потолком, а дальше… Это был день, и ты полез на шкаф, помнишь, во что ты играл? Уже нет? Но я помню, как от твоего неосторожного прикосновения он упал вниз и сломал крылья, белые острые осколочки фарфора разлетелись по полу, и ты загреб их под шкаф, но не все, и твой отец разрезал ногу, однако не рассердился, а поднял глаза вверх, поцокал языком и наигранно суровым тоном произнес: «Ты, пошто, Митя, Нике крылья отломал?» Ты узнал имя ангела — Ника, и тогда же тебе объяснили, что Ника это не ангел, а всего лишь античная богиня, которая крылата, как все боги, как и Смерть сама, вот теперь ты знаешь, что у Смерти имеются крылья, тум-тум-тэк, и тум, и тэк…»
«Но этого ангела зовут по другому, его имя Завтра, он живет в углях, в пепле, в том, что сгорело, Завтра смотрит на тебя красными угольными глазами, за-за-за, тум-тум-тэк, они остынут, как закат, ты помнишь того человека, который говорил тебе не смотреть на закат, и твое время — это водоворот огня, и на противоположной стороне — это дорога, на которой стоит маленькая девочка Алиса, улетевшая утром, растаявшая как облако в своей белой футболке и голубых джинсах, время — это ты сам, оно как ветер, а ты пел, Господин Ветер, это же написано о тебе, почему же ты не можешь забыть эту девочку, Алису, ах Алиса-Алиса, она так любит смотреть телевизор, нет, это из фильма, который тебе очень нравился: Алиса в городах, и теперь это имя как отголосок преследует тебя, и зачем ты так прикололся к этой герле, и бежишь за ней, за белым пятном, расплывающимися в тумане, через лес, где в стволах деревьев человеческие лица или это просыпаются друиды, нет, дриады, живущие в них дриады-друиды, вот этот страшный перемалывающий все каменный круг, из которого тебе надо выйти, твой собственный стоунхэндж, где ты одновременно жрец и жертва, и само жертвоприношение, а дальше снова — темные коридоры, лестницы, чьи ступени словно протянутые ладони, словно корни деревьев — затвердевшие и ставшие землей облака, беги быстрее, наверх, к белому пятнышку, к единственному яркому кусочку света, беги мимо тысяч тусклых огней, тысяч возможностей, беги, ибо саламандры уже роют в тебе ходы, и синий бык темно красными углями глазами зовет тебя, ты сам выдумал их, ты слишком много читал, умный мальчик Митя, и про быка, и про орла, и про единорога, которого может приручить только девственница, но смерть чиста, всегда, лишь слезы ее смертельны, она как чистая доска, «табула раса», каждый раз она стирает старые меловые следы, и становится чистой, и ты можешь писать на этой доске свое первое слово. Ты помнишь его, «мама» или «дай». «Дай» , — говоришь ты и тянешь ручки. Ну что же, бери, бери, бери все, а ведь ты парень, попался на удочку Грофа, ты слишком глубоко вдыхал эту жизнь, не вспоминаешь ли ты собственное рождение, а свет все ближе, и куда тебе плыть в этом небе, тум-тум-тэк, и тум, и тэк, это стучит твое сердце, молот небесного кузнеца, перековывающего старых на молодых, но где она, твоя старость, дерево здесь, дерево там, сухое дерево, из него будет сделана ладья, и река уже рядом и волны ступени под твоими ногами, и рыба, нет, синий бык с налитыми огнем глазами выплевывает большие радужные пузыри, и ты куда… куда — снова вниз, мелькают деревья, и ветки смыкаются над тобой, и костер разбрасывает звезды на темное небо. Тум-тум-тэк. Ты слишком поэт, Крис, чтобы пройти сквозь эти двери. Ты не успел сорвать с дерева маленькое шаманское зеркало, которое видел однажды, а теперь оно уже на стороне водоворота по имени Другой Раз. Тебя будут держать сотворенные тобой образы, ты не сможешь оставить их в этом мире, пока не найдешь хвоста кометы, который всегда впереди ее самой».
«И даже это ты говоришь мне в виде образа».
«Разумеется, ведь я — это ты, а ты — это я».
Крис вышел из «потока» и смог ощутить себя в своем теле, он услышал наконец собственную песню — это была заунывная, длинная как сама дорога, мелодия, которую два дня назад напевал в машине драйвер казах… Кристофер медленно погасил голос и, теперь уже со стороны ощущал коридор, куда вошел во время недомедитации, недо-, потому что истинной медитацией было для него полное опустошение, растворение в изначальном, а не в том потоке образов и мыслей, что являются его миром, что на самом деле является майей, иллюзией. А я капля, вобравшая этот мир, накопившая все, что вижу и чувствую, ведь капля — от слова накапливать, и летящая вниз, до самой фарфоровой земли, где когда-нибудь разобьется на множество брызг-бисеринок. Ну вот, мой разум уже обрабатывает и раскладывает по полочкам все, что можно по ним разложить, вот я уже отделил себя от музыки, от земли, воды и огня, от Галки, от Махмуда, от Волоса, от ветра, от дороги, от деревьев, я уже есть — вот оно мое Эго — The Egg, яйцо на ладони поляны, стенки которого не так прочны и изнутри стучит клювом птенец. Нет, это стучит джамбей, вторит ему Мамушка и звонкий голос Галки перекликается со скрипкой…
