Эдуард Лимонов - Коньяк "Наполеон" (рассказы)

— Захотел посмотреть на советский корабль. Моя подруга проезжала и увидела. Флаг с highway отлично видать. А что, нельзя посмотреть?

— Можно. Как вы здесь любите говорить, вы в свободной стране. Смотрите сколько угодно. А вы почему… русский?

— Бывший, — сказал я.

— Ну, — он расстегнул пиджак и чуть подтянул брюки, — русским вы навсегда и останетесь. Можно сменить место жительства, но кровь-то все та же. Вы что, еврейский русский или русский русский?

— Русский русский украинец, — сказал я, следуя его стилю.

Он улыбнулся.

— А я капитан этой посудины. — Он указал на корабль. — Вот в госпиталь ездил. У меня матрос свалился с желудком. Операция потребовалась. Пришлось просить аварийного захода в порт. Видите, куда ваша власть определила нас на стоянку.

— У меня с ними отношения сложные, — сказал я. — Я тут три года, а документы не дают. В FBI в феврале вызывали. Так что и наша, и ваша власть, но все не моя.

— Очевидно, плохо себя ведете. — Он засмеялся. — Я сразу увидел, что вы looking for troubles.

Оставшийся за рулем тип между тем загнал автомобиль на тротуар, плотно к перилам.

— Это мой американский друг, — пояснил капитан, проследив за моим взглядом. — Приехал из Бостона специально, чтобы повидаться со мной.

— А почему у вашего корабля нет имени, капитан?

— Поскольку мы научно-исследовательское судно. Геодезическое. Нас какое-то количество рассыпано по всем широтам, потому нам, выполняющим одну задачу, имен не дают, но номера.

— Как шпионам.

— Да-да, именно за шпионов нас всегда и принимают, — радостно согласился он. Его американец рылся в багажнике автомобиля.

Матрос внизу продолжал мыть палубу. Пара чаек кричала в светлом осеннем небе.

— Скажите, а почему вы в таком, — он замялся, — виде?

— В классовом капиталистическом обществе, — начал я нарочито учительским тоном, — нескольким процентам населения принадлежит большая часть национального богатства, а нижний слой общества влачит жалкое существование. Вспомните положение русских рабочих до Великой Октябрьской.

— Я серьезно, — сказал он, — мне интересно. У Вас что, нет денег на одежду? Кстати, меня зовут Дмитрий. Дмитрий Строков. А вас?

— Эдуард Савенко.

— Чем вы занимаетесь, Эдуард?

— Безработный.

— Шутите?

Я разозлился. Мне всегда было ясно, что они там на самом деле их любят. То есть советские втайне обожают американцев. Особенно технари-ученые вроде него, капитана, инженеры и академики. За технический прогресс, за небоскребы, компьютеры, длинные автомобили и 27 каналов телевидения. Что касается меня, то, не будучи ни технарем, ни ученым, я видел в Masters of the Univers[35] аррогантную и жестокую нацию бывших бедняков, вампирами сосущих небо и землю. Оптимистично-скалозубые, они верят в прогресс, как германцы накануне войны, только нацисты не были ханжами.

— Вас бы в мою шкуру, капитан! В мой бы вас отель. В комнате слева живет черная проститутка, в комнате справа — алкоголик в тяжелой форме. 278 долларов в месяц — пособие, из них 160 выплачиваю за комнату. Вы умеете жить на 118 долларов в месяц?

— Кто заставлял вас уезжать? Сидели бы дома… У вас какая профессия?

— Никакой. Я плохо учился в школе. — Мне захотелось сказать ему что-то очень резкое. И уж вовсе не хотелось объяснять, что я только что написал свой первый роман. И что нью-йоркским издателям не понравилась рожа их общества в моем зеркале.

— Без профессии, — он помедлил, — чего же вы хотите… Любому обществу нужны полезные члены.

— Полезные, как вы, капитан? Вы, разумеется, учились хорошо.

Подошел его друг, и оказался одного с ним роста. Капитан был лишь суше бостонца. Этот был пухловато-влажен и черняв. Они затоптались рядом со мной, выше меня на полголовы оба.

— Ваш друг, разумеется, так же, как и вы, был примерным учеником, — съязвил я.

Странный сборный отряд из двух ворон и нескольких чаек покружил над нами, каркая и визжа, и улетел в направлении Баттери-Парк.

— Судя по тому, что он написал несколько интересных книг о магнитном поле Земли… — Капитан улыбнулся своему другу, но не сделал даже попытки представить меня и не перевел моих слов.

— Я предполагаю, что между вами двумя куда больше общего, чем у меня и у вас, — сказал я. — Вы оба первые ученики, выросшие в полезных членов, а я — плохой ученик в грязном плаще. Мы можем иллюстрировать моральную притчу. Вы столпы общества, а я, так сказать, несчастливый случай его.

— Мне пора на корабль. — Капитан, может быть, для того, чтобы не подать мне руку, сунул руки в карманы. Стал поворачиваться. — Желаю вам найти работу. И вообще, удачи…

— Могли бы пригласить соотечественника на борт. У меня есть полчаса.

— Не могу, — сказал он. — Исключено. Политрук настучит.

— А его можно?

— Его можно. Он член международного Геодезического общества и вообще друг нашей страны.

Полезные члены общества повернулись и, пройдя десяток метров вдоль набережной, стали спускаться к пирсу. Там, оказывается, была лестница.

Сэра явилась в такси с двумя сумками, набитыми камерами, объективами и фильмами. Мы отыскали в развалинах нужное нам здание с забитыми железными листами окнами. Постучали в забитую железным листом дверь. Внутри дом оказался очень живым и сумасшедше красным. Все два этажа. Целую ночь Сэра и десяток ее друзей-фотографов из «New York School of Visual Art» снимали нескольких беременных моделей (одна была с обритой головой), курили марихуану, жевали сэндвичи и пили пиво. Мероприятие называлось Photo session. Беременные постепенно разделись. Животы их были похожи на спелые capдели. Я бродил в этом сюрреалистском хаосе, накурившись сильнее всех, и приставал к работающим с бессмысленным для них вопросом: «Какое у тебя образование?» Нет, они не были первыми учениками.

На рассвете, уезжая с Сэрой в такси, я попросил водителя проехать по набережной. На палубе корабля никого не было. Утренний бриз бодро пощелкивал красным флагом.

Красавица, вдохновлявшая поэта

Я был неимоверно нагл в ту осень. Нагл, как рабочий, забравшийся в постель графини, как наконец сделавший крупное дело мелкий криминал.

…Моя первая книга должна была появиться в парижских магазинах через месяц. Я взял с собой в Лондон сигнальный экземпляр.

Мне хотелось плевать в рожи прохожим, выхватывать младенцев из колясок, запускать руку под юбки скромнейшим пожилым женщинам. Пьяный, выйдя из винного погреба на Слоан Сквэр, я, помню, едва удержался от того, чтобы не схватить полицейского за ухо. Диана удержала меня силой. Я лишь частично насладился, показывая на розовую рожу «bobby» пальцем и хохоча. Я был счастлив, что вы хотите… Мне удалось всучить им себя. Под «им» я подразумевал: «мир», «общество» — «society», что по-русски звучало как сборище тех, которые сосут, хуесосов. У меня было такое впечатление, что я всех их обманул, что на самом деле я никакой не писатель, но жулик.

Именно на подъеме, на горячей волне наглости, гордости и мегаломании я и схватил Диану, актрису, бля, не просто так. Актрису кино и TV, снимавшуюся во всяких там сериях, ее узнавали на улицах… По сути дела, если употребить нормальную раскладку, Диана не должна была бы мне давать. Она была известная актриса, а я — писатель-дебютант. Но наглость не только спокойным образом может увлечь и повести за собой массы, но даже может обмануть кинозвезду вполне приличного масштаба и заставить ее раздвинуть ноги. Она не только дала мне, она еще поселила меня у себя на Кингс-Роад и возила меня по Лондону и Великой Британии в автомобиле. Следует сказать, что я охмурил не только ее, темную красотку с пышными ляжками и тяжелым задом, игравшую истеричек в телефильмах по Мопассану, Достоевскому и Генри Джеймсу, но я обманул еще множество жителей Великой Британии, попавшихся мне на моем пути.

Майкл Горовиц — английская помесь Ферлингетти с Гинзбергом, с фигурой ленинградского поэта Кривулина (то есть шесть конечностей — две ноги, две руки и две палки) — пригласил меня на первые в мире Поэтические Олимпийские Игры. Милейший Майкл и его британские товарищи желали пригласить вечнозеленых Евтушенко или Вознесенского, но, кажется, в те времена советская власть рассердилась за что-то на Запад и подарочные Е. и В. не были высланы. Я замещал обоих на Poetry Olimpics. Olimpics заблудились во времени и, вместо хиппи-годов, к которым это мероприятие принадлежало по духу своему, мы все оказались в 1980-м. У меня сохранился ксерокопированный номер журнала «Нью Депарчурс», в котором долго и нудно восхваляются преимущества мира перед войной, lovemaking перед бомбежкой и т. п. Я расходился с Майклом Горовицем и его товарищами в понимании действительности и во взглядах на проблемы войны и мира, но я согласился прочитать свои стихотворные произведения в Вестминстерском аббатстве, попирая ногами плиты, под которыми якобы покоятся английские поэты. Сам архиепископ в красной шапочке представил нашу банду публике и сидел затем, не зная, куда деваться от стыда, на хрупком стуле, прикрыв глаза рукою. Самым неприличным по виду был панк-поэт Джон Купер Кларк, буйная головушка поэта была украшена сине-розовыми пучками волос. Джон Купер Кларк напоминал гусеницу, поставленную на хвост. Он получил серебряную медаль наглости от «Sunday Times», которая почему-то взялась награждать нас, хотя никто ее об этом не просил. Самым неприличным по содержанию произведений оказался реггей-певец и поэт Линдон Квэйзи Джонсон. Симпатично улыбаясь, красивый и чистенький черный проскандировал стихи-частушки, каждый куплет которых заканчивался рефреном «England is the bitch… та-тат-та…». То есть «Англия — сука…». Может быть, именно потому, что каждый рефрен заставлял бедного архиепископа опускать голову едва ли не в колени и вздрагивать, Линдон Квэйзи Джонсону досталась золотая медаль. Мне журнал «Sunday Times» присудил бронзовую медаль наглости. По поводу моих строк, где говорилось, что я целую руки русской революции, журналист ехидно осведомился: «Не оказались ли в крови губы мистера Лимонофф после такого поцелуйчика?» Если вы учтете, что присутствовали представители еще двух десятков стран и что такому старому бандиту, как Грегори Корсо (он тоже участвовал!), ничего не присудили, то вы сможете понять, как я был горд и нагл. Золотая медаль лучше, спору нет, но я впервые вылез на международное соревнование, подучусь еще, думал я. Плюс и гусеница-Кларк, и реггаи-Джонсон читали на родном английском, а я — на английском переводном.