Зое Вальдес - Детка
Одинокой женщине, живущей на музыкальном и разбитном острове, в тысячу раз более нищей, чем Золушка, всего-то и нужно, что услышать пару тактов болеро, чтобы тут же размечтаться. О голубом принце с непременным кошельком, полным золотых. Прости, Джейн Остин, за невольный плагиат. Спасибо Гильермо Кабрера Инфанте за то, что одной из своих книжек навел меня на след «Гордости и предубеждения» – романа, который я должна найти сей же миг, чтобы, не дай Бог, не наврать в цитате. Глаз не сомкну, пока не прочту его до конца.
Правду сказать, я не имею ни малейшего представления о том, как сохранять верность этой чертовой действительности. Может, попробовать себя в драматургии, как делали бывшие советские писатели со своими детскими историями без начала и конца, но с обязательной моралью в финале. А может, лучше принимать мир как порнографический фильм, где персонажам нет нужды ломать голову над различными идеями, главное – письки и титьки, а мораль – долбись, вот тебе и вся мораль. В конце концов сама страна эта после тысяч и тысяч кассет, которые с риском завозил сюда какой-нибудь оборотистый греческий моряк во время своих бесконечных кругосветных плаваний, стала похожа на тертую шкуру. «Тертая шкура» по-гавански это порнографический фильм, пленка которого вытерлась настолько, что ее едва можно смотреть. Как бы там ни было, в обоих случаях все начинается одинаково: жила-была некогда женщина, страстно влюбленная, невиданная страдалица, горемыка, каких и на свете-то уже не осталось. Жила, зачарованная морем, пальмами, улицами, тенистыми порталами, солнышком, которое светит и греет, – словом, всем тем мишурным кубинизмом, который на слух так отзывает венерической болезнью: трахалась тут вчера с одним, подцепила кубинизм – никакой пенициллин не помогает. Верно?
Потому что этим, именно этим, утешались ее сердце и слух. Сердце и слух – вот что в конце концов привело к тому, что героиня… нет, пардон, хватит с нас героинь, героями и героинями все мы сыты по самые гланды. Главное действующее лицо. Да, именно главным действующим лицом была она, хотя слово это отдает, скорее, газетным душком, чем цитатой из работы по структурализму. Но, господа, дело в том, что приблизительная истина именно такова. Потому что уж лучше парить в горних высях, чем стоять в очереди за хлебом.
(Эй, послушай, не делай из меня литераторшу; в очереди за хлебом – вот где наше истинное место, и оставь ты все эти жалкие романы и парковую лирику, интеллектуальной писаниной сыт не будешь, от нее одни только проблемы…)
Политические проблемы.
(Твои слова – так и запишем, ты под меня не рой. Я – только голос в твоем сознании и вовсе не хочу загреметь из-за тебя в тюрягу, прошу покорно! Подумай, какой позор в мои-то года заниматься бог весть чем в «Новой Заре». Достойное название для женской тюрьмы. Прошу записывать мои слова правильно, не хочу лишней канители с органами. Подумай, что перед тобой могут закрыться все двери, даже двери в страну.)
Эти – первым делом, я знаю. Но двери сердца не закроешь никогда.
(Ах, детка, ну прямо строчка из болеро. Да будь же ты серьезнее, спускайся с облаков на землю! Не строй иллюзий, власти не слишком доверяют всем этим песенкам.)
Но уж если речь о песенках, крестная…
(Молчи, дуреха, никакая я тебе не крестная, сама знаешь, что для всех я – твоя революционная совесть… Не думай, что я поверю, будто не сегодня-завтра здесь признают крестников. Ни крестников, ни исповедников. Иначе слишком много будет писанины. Потому что с меня тоже требуют писать отчетики о всех, кто приходит за советом… Нет, силком быть писателем человека не заставишь.)
Эта фраза моя. Прошу учесть копирайт.
(А разве ты – не я, не твое сознание? Просят докладные и докладные, а кто бы хоть огрызок карандаша подарил, ну или как компенсацию за мои бескорыстные услуги… одни только веревки несут, веревки и веревки, а я пиши им докладные обо всех пациентах, то есть клиентах… На этой веревке меня и вздернут. Кстати, знаешь, что мне даже дали право, ну то есть распоряжение, брать в долларах с тех, кто ловит ракушки, тут можно поразжиться, и с туристов тоже – фотокопию их маршрутов, чтобы ни шагу в сторону. Поговаривают, что скоро дадут мне медаль… или пинка хорошего… Кто им сказал, что медали можно есть? Мне бы лучше кусок свинины пожирнее да с черной фасолью. Ладно, медаль так медаль! Я-то свою золотую медаль, ту, что унаследовала от своего крестного, отнесла Мадонне, в храм дель-Кобре, туда, куда еще старый американский рыбак этот, Хаминхуэй, отдал свою Нобелевскую премию. Он-то знал, что делал. Да, премию, которую ему вручили после того, как он рассказал обо всем, что видел в Париже, на гражданской войне в Испании, на рыбалке и в борделях. Слушай, если бы они узнали все, что перевидала и переслыхала Фотокопировщица – имя подсказал роман «Перемена климата» Освальдо Санчеса, – они бы мне таких премий отвалили, по крайней мере, тыщу. А за все, чему я была свидетелем, если рассказать это в книгах – и Тельядо не дадут! Но я – тс-е! – рот на замок, потому как в закрытый рот муха не залетит. Поэтому мой тебе совет – бросай ты это дело.)
Но ведь я только пытаюсь рассказать невинную историю, самую невиннейшую, из всех историй, где персонажи только и делают, что молча прогуливаются, где ничего не происходит, а конец похож на начало. Хорошо бы поставить такой фильм – он стоил бы недорого, но даже то немногое, что он будет стоить, пойдет на ветер, потому что у него найдутся всего два зрителя – Руфо Кабальеро и я. Руфо – единственный кинокритик, который еще остался на острове. И нам обоим не придется платить за билеты, потому что пройдем мы по специальным удостоверениям. Господи, какая наивность!
(Бр-р-р! Так и поверила! Детка, я чувствую, ты все же хочешь угодить за решетку? Не верь всем этим глупостям – невинных историй не бывает.)
А я тебе говорю – да! Моя история невинная. Это история о женщине…
(Ах ты Господи Боже Ты мой! И снова она про свою женщину… Когда ты только перестанешь упрямиться? Образумься!)
Это была тихая женщина, спокойнее самого Св. Транквилизатора, просто святая – судите сами, ведь стоило ей услышать какую-нибудь песню, как сердце переворачивалось у нее в груди, и она готова была тут же изменить свою жизнь. Да, жизнь ее зависела от песен. Судьбу ее определяли радио, певцы, телевизор, кабаре…
(Какой ужас! А позвольте узнать, какие именно песни слушала бедняжка?)
Она слушала болеро, вместо того, чтобы петь их… да, больше всего – болеро.
(Несчастная! Где ее похоронили? На Колумбовском еще осталось место? Руку даю на отсечение, что она сыграла в ящик.)
Нет, назло врагу она жива-живехонька и держит хвост пистолетом. Как я уже говорила, это история главного действующего лица, и еще раз хочу подчеркнуть – главного действующего лица, потому что…
(Успокойся, милая, само собой, это история главного действующего лица, кто ж сомневается).
Итак, переходим к сути: речь идет о великой драме женщины, влюбленной в своего единственного мужчину, что совсем не означает, что этот мужчина был у нее одним единственным, хм… Она ждала его всю свою жизнь, истомленная неизвестностью и даже не осознавая того, что болеро… Короче, не понимая влияния, какое оказывали на нее все эти гуарачи, соны, филины и прочая романтическая танцевальная музыка, которую она слушала и под которую танцевала. Только заслышав звуки соблазнительных болеро или сон, она тут же подпадала под их власть. Потому что, повторяю, главное действующее лицо было гаванкой. Ни голландкой, ни финкой, ни разной прочей шведкой. Хотя здесь, в этой расчудесной стране, на прекрасной Кубе, или на дивной Кубышке, чтобы выжить, надо действительно стать шведом, то есть говнюком, который способен притвориться мертвым, чтобы подглядеть за собственными похоронами. Отсюда и все эти бесконечные наверно и возможно, от которых у меня голова идет кругом. Мне часто снится, что я придумала таблетку, которая – сим-сим, закройся! – может превратить тебя в датчанку или финку, короче, в жительницу одной из тех стран, где никто не плачет, когда слушает болеро, и более того – радуется перспективе жить где подальше от места, указанного в метрике. Но это совсем другая история, которая больше относится к апокалиптикам и интегрантам, и которую я, наверное, никогда не напишу, потому что мне самой стоит только заслышать болеро, как глаза уже вмиг на мокром месте. Точь-в-точь как у главного действующего лица этой книги. Потому что, дамы и господа, скажу без ложной скромности, эта литература для лиц старше восемнадцати, маргиналов, аутистов, монголоидов и домашних хозяек… Нет, домохозяйки не совсем то слово – лучше говорить, как говорят французы о глухих: для тугих на ухо. Домохозяйки это добровольные безработные, пылесоски, и я навсегда записала себя в их почетные ряды. В любой момент меня могут отправить делегатом на конгресс неправительственных организаций, если, конечно, Великая Фигура расчувствуется и предоставит мне выездную визу. Как я уже говорила, речь идет о великой драме, где вешаются на занавесках и ползают по стенкам, как в «Лусии» Умберто Соласа или, еще лучше, в «Libia о senso» Лукино Висконти. Это именно то, о чем я повествую и повторяю во весь голос: навострите уши, дорогие радиослушатели, подключайтесь и отключайтесь…
