Ник Келман - Девочки

Затем он посмотрит на тебя, а ты будешь выглядеть удивленным, будто бы тебе только что сказали, что Санта-Клаус действительно существует, и он добавит:

— Послушай, я не говорю, что мы бы не протянули долго без этого, мне хочется думать, что протянули бы и что мы по-прежнему не изменяем друг другу, но я не могу сказать этого наверняка. Единственное, что я могу сказать, так это то, что для нас это работает.

В конце пирса раздастся звук легких шагов. Вы обернетесь. Это одиннадцатилетний сын Билла.

— Пап, мама сказала, что ужин готов.

— Спасибо, Билли, — ответит Билл.

Вы оба подниметесь и отправитесь к дому. Сын Билла поначалу захочет взять отца за руку, но затем, может быть, из-за тебя, передумает.

Он посмотрит, как оба вы пьете пиво из бутылки, и спросит:

— Пап, а можно мне немного попробовать?

Билл захихикает, посмотрит на тебя. Он потрясет бутылкой и осушит ее почти до дна. Затем передаст ее сыну и скажет:

— На, держи, можешь допить. Но не говори маме, ладно? Она рассердится на нас обоих…

Билли начнет пить, но тут же выплюнет то немногое количество пива, что успеет взять в рот.

— Фу! — скривится он. — Фу! Какая гадость! Почему вы, ребята, пьете эту дрянь?

— Однажды узнаешь, — скажет ему Билл, — однажды ты тоже его полюбишь.

За ужином Карен поймает на себе твой пристальный взгляд.

— Что? — добродушно спросит она. — В чем дело? У меня что-то на лице?

Она возьмет салфетку и вытрет рот.

Сели на землю они, и рыдали, и волосы рвали.

Не получили, однако, от слез проливаемых пользы.

Однажды в колледже ты организовал своему другу потерю девственности. Это случилось на вечеринке, происходившей в вашем колледже, подруга подруги твоей подруги — какая-то девица, которую ты никогда больше не увидишь, — показала на твоего соседа по комнате и спросила, кто он.

— Мой сосед по комнате в колледже, — ответил ты. — Ну как, хочешь с ним встречаться?

А она сказала:

— Не знаю, может быть, позже.

А ты спросил:

— Хочешь переспать с ним?

Она была прелестна, ты дразнил ее. А подруга твоей подруги — девушка, которую ты немного знал и видел потом снова, — игриво шлепнула тебя:

— Прекрати, ты ее отпугнешь!

Однако позже, этой же ночью, когда вы оба уже хорошенько напились, та девица подошла к тебе сама — когда рядом с тобой не было больше никого — и сказала:

— Да, я хочу.

Поэтому ты отвел ее наверх, в соседнюю с твоей комнату на одного, жилец которой случайно оказался в отъезде в те выходные. Ты велел ей раздеться, лечь в кровать и ждать, и закрыл дверь. Затем снова открыл дверь и произнес:

— Да! И не включай свет, иначе он может испугаться и начнет просто болтать с тобой или еще что-нибудь.

Ты спустился вниз, отыскал своего соседа по комнате и сказал ему:

— Эй, чувак, у меня есть для тебя подарок.

И он, спотыкаясь, пошел за тобой по лестнице, ты велел ему зайти в комнату, не включая свет, раздеться, лечь в кровать и ждать.

На следующее утро ты встал раньше их обоих, отыскал песню «Ты сделал это?» — ты знал, что она была на этом альбоме, — и включил ее на полную громкость.

Тогда это было весело. Тогда от громкой музыки проснулась куча народа, они пришли к тебе жаловаться, но когда ты объяснил им, что происходит, им показалось это смешным, и все они устроились в твоей комнате в банных халатах, полотенцах и шортах-боксерах, поедая кукурузные хлопья и пончики, смотря телевизор и ожидая, когда откроется дверь в соседней комнате.

Сейчас, в подходящей компании, ты можешь рассказать эту историю, и история эта по-прежнему будет смешной, по сути, настоящий хит — клиентам нравится. Но сейчас ты бы такого не сделал. А если сделал, это было бы не смешно.

Пантус был не прав. Ему следовало бы сказать не «мы трояне были», а скорее «нас троян никогда не было». Римляне верили в Фемиду не больше древних греков, они просто осознали ее полезность. Они осознали, что если человек с готовностью борется за то, чего он хочет, еще с большей готовностью он борется за то, чего, как ему кажется, он заслуживает. Они осознали, что Фемида может успокоить народ. Они осознали, что единственным богом, отсутствующим в пантеоне, был двуликий Янус.

Римляне были сыновьями Одиссея, а не Ахиллеса. Они подарили нам не искусство строительства или организации военных действий и даже не гражданское право. Они подарили нам лицемерие.

В конце концов, что может быть более римским, чем Троянский конь?

Я никогда не мечтал о тебе, ни разу. Я мечтал о том, где ты будешь играть свою роль, где мы будем покупать бакалею или где установим телефон. Но я никогда не мечтал о тебе.

…К яме слетелися души людей, распрощавшихся с жизнью.

Женщины, юноши, старцы, немало видавшие горя,

Нежные девушки, горе познавшие только впервые,

Множество павших в жестоких сраженьях мужей…

Все это множество мертвых слетелось на кровь отовсюду…

В конце концов, ты достигаешь той точки, в которой твой старый друг — тот, кто находится за пределами круга твоего влияния, занимается другим бизнесом или не занимается бизнесом вообще, может быть, это писатель или артист, — говорит тебе:

— Ты изменился, ты никогда раньше не был таким.

И ты отвечаешь:

— Да, я знаю, знаю.

Но ты не знаешь. Ты вспоминаешь и решаешь, что всегда был таким, только вот сейчас ты уже не так боишься.

Да, отчасти изменение это состоит в том, что ты просто слишком устал беспокоиться, тебе не хватает терпения беспокоиться о чьих-то нуждах, кроме своих собственных. Да, отчасти изменение это состоит в том, что ты веришь в самого себя и свое мнение гораздо больше, чем во чье-либо другое, потому что это, как-никак, привело тебя туда, где ты находишься сегодня.

Но главным образом, изменение состоит именно в том, что сейчас ты уже не так боишься. Тебе больше не надо беспокоиться о том, что подумает о тебе большинство людей, потому что теперь уже они беспокоятся о том, что ты о них подумаешь. Теперь у тебя так много денег и соответственно так много власти, что даже твои родители — и ничего они с этим поделать не могут — немного тебя боятся. Поэтому теперь большую часть времени ты можешь делать что хочешь и говорить что хочешь без боязни. Поэтому теперь большую часть времени тебе не надо прятаться. Власть не развратила тебя, она дала тебе свободу.

И ты задумываешься, то ли это, что имел в виду твой старый друг? Имел ли он в виду, что никогда не знал тебя таким, могли он иметь в виду, что никогда не знал, что ты все эти годы просто пытался держаться подальше от пожаров и мостов? Ты задумываешься, выглядит ли это для него так, будто ты изменился, потому что он никогда до сегодняшнего момента не знал, кем ты действительно был.

Ах, Набоков, старый ты хитрец, пизда ты эдакая! Хотя ты и называешь Гумберта педофилом, девочку ты выбираешь достигшую половой зрелости, не моложе. Почему, по-твоему, все должно было быть именно так? Может, потому что ты знал, что даже наивернейшие твои сторонники покинули бы тебя, будь она моложе? Может, потому что ты знал, что многие люди проникнутся романом именно из-за ее постпубертатного возраста, но будь она неполовозрела, ты бы не нашел ни одного сочувствующего? Что будь она неполовозрела, ты бы с таким же успехом мог написать книгу, призывающую читателя сострадать геноциду? Может, потому что все — да, все — мужчины, и твои знакомые тоже, будь двери закрыты, а в комнате никого, кроме них, посмотрели бы друг на друга, усмехнулись и сказали бы: «Повезло этому ублюдку Гумберту, правда?»

Может, потому что, несмотря на твою почтенную ученую наружность, у тебя есть далеко не один друг-мужчина, знающий тебя достаточно хорошо, чтобы сказать с усмешкой: «Не верится, что ты выкрутился!»?

Может, потому что ты прекрасно знал, что очень многие люди — скрывая это — верят в поговорку «если девка кровоточит, можно замуж выдавать»?

Ибо что нам остается в конце дня? Что нам действительно остается после сопротивления и борьбы, после того, как изо дня в день мы охраняем наши тылы, защищая их не только от других, но и от всего остального? Королевский пудель? Месяц имени римского императора? Средство для чистки унитаза имени трагического сына Теламона[8]? Что еще нам остается? Что еще может действительно заставить нас почувствовать себя живыми, пусть и всего на пару часов? Есть ли что-нибудь еще, кроме того, нам осталось, о чем мы можем действительно сказать — ради этого стоит жить?

Ты же (Ахиллес) — не было мужа счастливей тебя и не будет!

Не вас мы ненавидим.