Жан Каррьер - Ястреб из Маё
Он хотел согнуть ногу, но она уже не подчинялась ему; теплая струйка, стекавшая у него из носа прямо в рот, имела соленый вкус. Но он не в состоянии был шевельнуть руками и поднести их к лицу. Шум в ушах прекратился. Он сползал в безмятежную летаргию, которая была для него столь же благодетельна, как убежище для раненого животного. Он еще раз сказал себе самому, что умирает, но интересовало его превыше всего, как не сбиться с едва различимого и все же нащупанного им следа, ведущего в таинственный рай.
Жажда вновь найти этот рай охватила его с такой страстью, что он собрал последние силы, как бы стремясь выбраться из тисков своего тела и сознания. Начался бред; быстро сменяющееся чередование картин беспощадной красоты. Фиолетовый, вечерний, августовский ветер кидал ему в лицо восхитительно острые запахи земли. Они — тут и всегда были тут, сказал он себе; вечное солнце тоже тут, со своими золотыми хлыстами и горькой свежестью раздавленной в ладонях полыни. Единение, непостижимая тайна единения со всем этим. Так вот зачем пришел он сюда. Он отыскивал первый день своей жизни, в который укрылся со спокойствием самоотречения, погружаясь в неподвижность эмбриона.
Именно в тот момент, когда его жизнь предстала перед ним в форме странного, маленького предмета, угрожающе бессмысленного, а всякое представление о времени и пространстве исчезло и он уже не был уверен, жил ли вообще, и покидал ли когда-либо это место, и мог ли избегнуть непреодолимого наваждения, не простиралось ли оно над ним вечно, — тогда-то он и освободился ото всех чудовищных тягот существования.
Он тихонечко клонился на бок, один глаз у него закрылся, другой неестественно расширился, из носа текла черная струйка, блестевшая в лунных лучах. Он еще ловил воздух ртом, открывая и закрывая его, словно лягушка на поверхности пруда перед наступлением грозы.
11
На рассвете следующего дня Деспек был разбужен глухим топтанием, которое сотрясало почву у него под окном; услышав ржание, он поднялся. То была лошадь с болтающимся между ногами поводом; несомненно, она сбежала, но раз она так быстро нашла свою конюшню, значит, вернулась не издалека. «Не дальше, чем от поворота», — подумал Деспек и, сказав себе «ясно, что следует делать», свистнул собаку и пустился в путь.
— Что происходит, что это еще за выдумки? — набросилась на него дочь, когда он через час вернулся обратно, усталый и озабоченный. Она уже обнаружила лошадь на конюшне.
— Откуда же я могу знать? Придется спуститься в Сен-Жюльен. Дай-ка мне чашечку кофе.
Стулья гостей еще не были отодвинуты от стола; помимо воли Деспек уставился на тот из них, на котором вчера рядом с ним сидел Рейлан. «Вид-то у него был странноватый», — подумал он и направился в Сен-Жюльен, где оставил свою повозку. Пеший подъем до Маё показался ему чрезвычайно длинным; еще не было и девяти часов, а солнце уже палило, можно было подумать, что сейчас самый разгар лета; он не мог припомнить, чтобы в сентябре было когда-либо так жарко. Эта жарища вызывала неприятные мысли. Он мало надеялся, что, открыв дверь, там, наверху, застанет своего друга преспокойно завтракающим и скажет ему: «Сыграл же ты со мной шуточку!» А возвращение лошади окончательно разрушало всякую надежду, и ему рисовалась уже совсем другая сцена: «Как, он не с вами? А мы-то думали, что он остался у вас ночевать…» И так далее… Возможно, он просто уснул там, наверху, успокаивал себя Деспек, оглядывая леса, простиравшиеся между Маё и Мазель-де-Мор. Когда он преодолевал последний километр, эта мысль его несколько приободрила, вопреки всем дурным предзнаменованиям, включая возвращение лошади. Во всяком случае, такое предположение смягчит удар. Поравнявшись с маленьким кладбищем, он не смог удержаться и бросил взгляд на заросшие крапивой могилы; их безобидная заброшенность его несколько успокоила; казалось, что ничто в мире не способно нарушить это безмятежное царство крапивы; и тем не менее он ясно представил себе кого-то, вонзающего туда лопату. «И тряпка же я, однако», — произнес Деспек вслух.
Возле фермы — ни души. Все молчаливо и спокойно. Возмутительно спокойно.
«Он там, за этой дверью, попивает кофе», — уговаривал себя Деспек.
Перед входом он заколебался, не повернуть ли вспять, словно уйдя, возвратись домой, разыграв беспечность и равнодушие к судьбе, он мог втиснуть ее в прежние рамки, вернее, заставить не выходить из них, словно можно было переделать прошлое, а открыв эту дверь, неминуемо развяжешь неотвратимое — сцепишь воедино мелкие звенья, начавшие разрываться еще вчера, и одним ударом все приведешь к катастрофе. Но куда денешься, и Деспек кинулся очертя голову.
— Привет всем! — крикнул он, всовываясь в приоткрытую дверь; хоть он и постарался принять тон, который не вызывал бы сомнения в душевном его равновесии и добродушии, ему показалось, что выкрикнул он свое приветствие чересчур громко и сразу себя выдал; ему потребовалось напрячь все силы, чтобы придать лицу нормальное выражение: в кухне находилась одна лишь мать, она резала дикий цикорий для салата.
Деспек сделал два-три шага. Он так страстно желал увидеть за этим столом Рейлана, что его отсутствие сразу наполнило комнату неотвратимостью беды.
«Он мертв, — подумал Деспек, — бесполезны какие бы то ни было уловки: он умер вчера вечером где-то в горах, на дороге между моим и его домом».
Мать тихо опустила нож в салат; Деспек строго, почти беспощадно смотрел на нее, и она почувствовала в этом взгляде пугающее беспокойство.
Поиски начались к концу утра.
Тем временем женщины со всей округи собрались на кухне для пересудов: каждая старалась перещеголять другую в оптимизме, оглушая самое себя и всех пришедших самыми немыслимыми предположениями. Некоторые утверждали, что сегодня утром, как раз на рассвете, видели человека, блуждавшего возле Эгуаля; возможно, Молчальник потерял память и заблудился в тамошних непроходимых лесах; ведь, в конце-то концов, разве не был он всегда человеком несколько странным? Другие полагали, что на него напали воры или цыгане, которые раздели его и бросили связанным где-нибудь в кустах. Нашлись и такие, что заговорили о внезапно вспыхнувшей страсти и преднамеренном исчезновении: пока они тут беспокоятся, не уплывает ли он как ни в чем не бывало в Америку? Видывали и не такое; безукоризненные до пятидесяти лет отцы семейств в одно прекрасное утро, словно бешеные козлы, бросали все к чертям собачьим ради первой подвернувшейся юбки, да, да, подобное стрясается именно с самыми что ни на есть тихонями…
Но по мере того, как проходил час за часом и время близилось к вечеру, от этого тщетного ожидания воображение истощалось, меркло; каждая из собравшихся женщин в глубине души находила положение вещей все более тягостным и подавляющим; тогда по какому-то инстинктивному, взаимному соглашению установилось прерываемое лишь вздохами, посапыванием да скрипом стульев молчание, которое никто не решался нарушить; оно навалилось на дом, чтобы подготовить его к приятию несчастья.
12
Тело нашли лишь на третий день. Кто мог бы предположить, что он, умирая, заберется на эдакую вышину, так далеко от своего дома, так далеко ото всех? На него там наткнулись почти случайно.
Стояла жара: тело, пролежавшее на солнцепеке целых три дня, чудовищно воняло.
Принесли его на носилках, укутав голову мешком.
Кортеж остановился перед дверью; увидев мешок, Мари вопросительно посмотрела на отца.
— Вороны, — ответил он вполголоса. — Пусть все остаются на кухне. Ей нельзя его видеть.
Люди, ожидавшие у порога, юркнули в дом.
Чтобы поднять труп в спальню, надо было пронести его через кухню. Когда мать, сидевшая в кресле, где ее удерживали две женщины, услышала шарканье ног мужчин, с усилием поднимавших эту тяжкую ношу по лестнице, она попыталась встать; вокруг нее произошла настоящая свалка. «Держите его, держите», — кричал один из запыхавшихся носильщиков: лестница была настолько крутая, что тело сползало с носилок вниз. Упал стул; среди всей этой сумятицы, тяжелого дыханья, шарканья ног, трения носилок о перила, падение стула показалось чудовищным. Можно было подумать, что происходит схватка с мертвецом, а то так и с самой смертью. В этой молчаливой борьбе было что-то зловещее, потрясшее всех присутствующих.
По комнате распространился запах гвоздичного масла; одной из женщин взбрело на ум бороться со смрадом, полив пол духами, аромат их еще усилил запах тления, который стал непереносим и усугубил нагромождение всех этих ужасов. Сочетание аромата мертвых цветов с вонью разлагающейся плоти было настолько омерзительно, что одна из присутствовавших молодых женщин в припадке рвоты выскочила во двор; побледневший Жозеф, которого тоже мутило, последовал за ней. Всего больше он опасался, что его могут заставить взглянуть в последний раз на отца. Кто-то прошептал: «При такой жарище хоронить надо немедленно». Зажав голову руками, Жозеф присел на скамейку во дворе; он был потрясен отталкивающим зрелищем смерти, перед которой реальность жизни представлялась временной, едва ощутимой; за какие-нибудь несколько секунд он во всем изверился. Со страхом рассматривал он свои руки: так вот, оказывается, какова она, смерть: легкая потеря равновесия и вот уже живое тело подвластно иным законам, чем правившие им дотоле; все связи разорваны, родственные черты уже не притягивают, а отталкивают от останков человека тех, кто его любил. Непонятная стремительность, близость совершенно непонятной опасности, битва с невидимым и сверхмощным врагом, а эта вонь, она властно заявляла о своем чудовищном владычестве, настораживала даже сквозь отвращение — стоит, казалось, напрячь внимание, и различишь внутри трупа не только отталкивающий физико-химический распад, но и коренную торжественную метаморфозу, какое-то неясное, но извечное отстранение от жизни.
