Жан Каррьер - Ястреб из Маё
— Повтори, Пожалуйста, — сказал он, — из-за этого гвалта я ничего не расслышал.
— Почему, черт побери, ты не слушаешь, когда с тобой разговаривают: понять невозможно, где витаешь. Я тебе говорил, что Мари…
О чем я думаю, и почему именно так думаю? За всю жизнь не было у меня таких мыслей. Как хотел бы я быть сейчас там, наверху, с лошадью, пахать; или, прислонясь к стене, ждать, ждать наступления ночи.
Впервые в жизни он ощутил пронзившее его несуразное желание не возвращаться домой, а отправиться спать туда, в вышину, к звездам и стрекотанию кузнечиков. Рука друга трясла его за плечо.
— Так вот, значит, как ты к этому относишься?
Раскрасневшийся Деспек глуповато улыбался и никак не мог поймать взгляда Рейлана своими светлыми глазами, в которых сквозило легкое опьянение.
— Ну, право, — твердил Рейлан, — новость что надо…
Не вслушиваясь, он понял, вернее, у него создалось впечатление, будто его друг дает ему лошадь насовсем; казалось, он запоминает слова, не понимая их смысла. Лошадь — подарок Мари. Наконец, он уяснил себе это.
— Мари, понимаешь, это — Мари… Потому что Мари и Абель… Ну, все-то тебе надо растолковывать. Черт побери все на свете, до чего же я доволен, — твердил Деспек, — бывают все-таки в жизни хорошие минуты!
Потом, поймав на себе злобный взгляд дочери, сбавил тон и зашептал на ухо своему другу:
— Если это тебе не обидно, объявим в другой раз, сегодня Мари не расположена.
И он пустился расписывать, какое их ожидает будущее. Счастливая перспектива выдать дочь замуж в соединении с опьянением все окрасила для него в розовые тона; он говорил о восстановлении традиционной общины, основанной на взаимной братской помощи; разве не эгоизм, не глупость, когда каждый отъединяется — это и привело к теперешнему положению вещей; горный район мало-помалу оскудел, теряя семью за семьей, и никто ведь пальцем не шевельнул, чтобы пресечь подобное безобразие; надо заботиться не о том, что произойдет через тысячу лет, а о том, что творится в настоящее время, — разве мы счастливы? Разве наша работа имеет смысл, коли мы не способны обеспечить будущность своих детей? Живя в одиночку, только для себя, люди тупеют от работы, преисполняются мрачными мыслями, а годы катятся — не остановишь, — и вот однажды обнаруживают не только полное свое одиночество, но и тщету всех усилий, не приведших даже к зажиточности: в результате они оказываются еще беднее, чем вначале. В конечном счете у патриархального родового строя было много хорошего: стоит вот так усесться всем вместе вокруг стола, вместе распить бутылочку, съесть супу, и сразу возрождается старое довольство; а ведь обычный-то наш сотрапезник — смерть; постепенно перестают отдавать себе отчет, что только на нее и работают; жить для себя — равнозначно жизни ради смерти; но не будем углубляться. Надо найти способ, как выстоять. А уж философия и религия тогда сами приложатся.
Поженив детей, почему бы не обрабатывать землю сообща, а плоды урожая делить потом, как в колхозе, а почему бы и нет! Работа облегчится, урожаи улучшатся, наступит счастье.
— Правильно, — согласился Рейлан, — наступит счастье.
Он старался быть внимательным, но становился все рассеяннее, углублялся в себя, как если бы происходившее его вовсе не касалось, ибо было нечто, куда более значимое, что следовало совершить не откладывая, но что именно, он был не в состоянии уяснить себе, — возможно, просто поспать… Нет, это было более легкое и пьянящее чувство, чем желание уснуть, — он одновременно ощущал и усталость и желание скорее уйти. В его мозгу безостановочной, беспорядочной чередой разворачивались какие-то сторонние, ни к чему не относящиеся мысли, а ведь эта лошадь, эта земля, будущность фермы и хоть какая-то обеспеченность для его близких — что, казалось бы, могло быть для него важнее этого? Но за всей бесплодной сумятицей его мыслей царило какое-то странное, лунное спокойствие, которое притягивало его чудесным ощущением уже наступившего отдохновения. Да, да, уйти, шагать под высоким небом, немного упорядочить мысли — вот что ему требуется. Он резко поднялся:
— Надо пойти сообщить новость матери, — сказал он, — да и скоро ночь.
В шуме общего разговора его собственный голос как-то неприятно жужжал, доходя словно сквозь заткнутые уши.
Было шесть часов вечера; солнце уже не светило в окно, и стемнело на дворе, где освещенной оставалась лишь стена риги. «Там, наверху, такой же свет», — подумал Рейлан, испытывая смятение, похожее на неуловимо наступающую потерю сознания.
— Ты не можешь сейчас уйти, — сказал Деспек, — будут еще ушки и шипучка.
— Ну, ладно, — ответил Рейлан, вновь покорно усаживаясь.
Пока отец ходил за шипучим вином, Мари подала ушки, она приблизилась к Рейлану с обычным своим рассерженным видом, однако не лишенным на этот раз лукавства. Быстро положив руку ему на плечо, она сказала:
— На днях зайду переговорить с матерью.
Чуть позднее, стоя уже на пороге, Рейлан говорил ей:
— Благодарю тебя за лошадь, — вот-то обрадуется мать! — И он троекратно облобызал Мари.
— А со мной-то тоже надо поцеловаться, — сказал Деспек, притягивая его к себе.
— И все же, — не утерпела Мари, — он мог бы сегодня сопровождать вас, ну и дикарь!
— Ты отлично знаешь, что он не любитель компаний, — вмешался Деспек, — не тебе его изменить — довольствуйся тем, что заарканила.
Привязанная к дверям конюшни огромная лошадь била копытом, словно бы тоже выражая нетерпение идти скорее среди трав, в благоуханной свежести вечера: аромат сырых лугов достигал и сюда. Рейлан схватил уздечку, и животное тяжело последовало за ним.
Дойдя до края поля, он оглянулся, пораженный, что прошел уже такое расстояние: ферма казалась теперь крошечной. Когда она совершенно исчезла из виду, поглощенная складкой местности, он сразу избавился от стеснения и ощутил необъятность небес для себя одного.
Присоединившись к гостям, Мари сказала отцу:
— Смотри же, старайся держать язык за зубами — ничего не выболтай этим пьяницам.
Многие годы она уверяла, что не желает выходить замуж; но все думали, что при ее-то характере скорее всего к этому не стремились парни.
10
Быстро темнело; лес, которым он в обратном направлении проходил утром, уже погрузился во мрак, но, выйдя на открытые склоны, он снова увидел светлое небо и звезду, мерцающую на западе. Камни скрипели за его спиной под копытами лошади; он не различал других звуков, кроме этой сопровождавшей его медленной, тяжелой поступи. А ведь наступил час, когда разносятся голоса всех ночных насекомых, в особенности, если вечер столь тих. Но он не слышал ничего, кроме глухого стука подков, от которого содрогалась земля и катились в разные стороны камни. Он чувствовал, как по шее стекает пот, как выступает он на лбу и, испаряясь, дает ощущение свежести. Вдруг он остановился, испугавшись, что забыл свой ягдташ у Деспека. Да нет, что за голова! Вот же ягдташ висит у него на боку, полный дичи, которая пришлась на его долю при разделе, — хоть сам-то он убил на рассвете всего лишь одну сойку; теперь у Рейланов несколько дней будут пировать. В особенности Абель. Жозеф почти ничего не ест. Жозеф. Он попытался думать о Жозефе, но, странное дело, это ему не удавалось: образ младшего сына никак не желал складываться в его сознании. Создавалось очень странное впечатление: будто незаметным, но уверенным движением ластика кто-то стирает из его памяти облик сына. Даже сама мысль, что у него есть сыновья, показалась ему абсурдной.
Какое-то время он шел, ворочая в уме другие, не менее странные мысли, совершенно отрешенные, как если бы его сознание ошиблось в пути и, по его, Рейлана, неосмотрительности, перекочевало в другое тело, покинув прежнее за полной его бесполезностью. Что это означает — иметь сына? Или жену? Ни у кого ничего нет. Белые точечки мелькали перед его глазами со все убывающей скоростью трассирующих пуль.
Испытывая чудовищное сердцебиение, вызванное тяжелым подъемом, он остановился на вершине горы передохнуть. Рот, наполненный вязкой, горькой слюной, двигался сам по себе, как некий предмет, имеющий собственную независимую жизнь. В это мгновение лошадь споткнулась о пень; он оглянулся и подумал: какое все же странное животное — голова похожа на футляр от музыкального инструмента. «Лошадь мне принадлежит», — сказал себе он, но и эта мысль не имела веса. У него было такое чувство, словно он отвечает вызубренный урок, в котором ничего не понял. С упрямством пьяного человека он все возвращался к нему и заново пережевывал — тщетно: слова скользили и, казалось, разбегались от усилий мысли, которая топталась на месте, тупо перемалывая пустоту.
Вдруг, будто протрезвев, он открыл глаза и увидел перед собой пустынный простор, который не узнал с первого взгляда; на какое-то мгновение он ощутил панический страх и попытался собраться с мыслями, остановить это головокружительное выпадение из привычного для него порядка вещей; возможно, он заблудился, затуманив себе мозги всеми этими странными проблемами, сам того не заметив, сбился с пути. Он помнил, что останавливался отдышаться на вершине горы, а дальше — ничего, черная дыра. Должно быть, машинально двинулся дальше. «Но что же все-таки я здесь делаю, — спрашивал он себя, — куда и зачем иду?» Страх убывал; он был всего лишь озадачен, что находится тут, в незнакомом месте, освещенном мирной луной. Вокруг царила тишина; слабый, почти теплый ветер ласковыми порывами шевелил стебли злаков, среди которых он очутился; далее поднималось, слегка фосфоресцируя в ночи, огромное поле, покрытое жнивьем. Ни деревца, ни кустика, один лишь разворот земли, вздымающийся к небу, как огромная гладкая волна, по которой скользит ночь.
