Ольга Токарчук - Правек и другие времена
С тех пор никто не хотел спать в спальне со стороны сада. Мися свернула перины и отнесла их наверх.
Весной Михал сколотил из дерева крест и поставил его под окном. Потом осторожно делал палочкой маленькие бороздки в земле и сеял львиный зев. Цветы выросли буйные, яркие, с мордочками, открытыми в небо.
Под конец лета сорок пятого года, когда войны уже не было, к дому подъехал военный газик, из которого вышел польский офицер и какой-то человек в гражданском. Они сказали, что будут эксгумировать офицеров. Потом появился грузовик с солдатами и подвода, на нее укладывали вытащенные из земли тела.
Земля и львиный зев высосали из них кровь и воду. Лучше всего сохранилась шерстяная форма, это она удерживала разлагающиеся останки вместе. Солдаты, которые переносили их на телегу, завязали себе рты и носы платками.
На Большаке стояли люди из Правека и пытались увидеть как можно больше через забор, но когда телега тронулась в сторону Ешкотлей, они отшатнулись в молчании. Самыми бесстрашными были куры — они смело бежали за подскакивающей на камнях телегой и жадно глотали то, что упало из нее на землю.
Михала стошнило под куст сирени. Он ни разу больше не взял в рот куриного яйца.
Время Геновефы
Тело Геновефы застыло в неподвижности, словно прокаленный жаром глиняный горшок. Его сажали в кресло на колесиках. Теперь оно было в полной зависимости от других людей. Его клали в постель, мыли, вынимали, выносили на крыльцо.
Тело Геновефы — это было одно, а Геновефа — другое. Она была заперта в нем, захлопнута, оглушена. Она могла шевелить только кончиками пальцев и лицом, но уже не получалось ни улыбнуться, ни заплакать. Слова, жесткие и шершавые, выпадали из ее рта, словно камешки. Такие слова не имели силы. Иногда она пыталась бранить Адельку, которая била Антека, но внучка не слишком обращала внимание на ее угрозы. Антек прятался в бабушкиной юбке, а Геновефа ничего не могла сделать, чтобы его укрыть или хотя бы прижать к себе. Она беспомощно смотрела, как старшая по возрасту и более сильная Аделька дергает брата за волосы, и ее распирала злость, которая, однако, сразу же проходила, потому что не имела никаких шансов найти выход.
Мися много разговаривала с матерью. Передвигала ее кресло от двери к теплому кафелю печки и тараторила. Геновефа слушала невнимательно. То, о чем говорила дочь, наводило на нее скуку. Ей все меньше было дела до того, кто погиб, а кто выжил, ее не интересовали службы в костеле, подружки Миси из Ешкотлей, новые способы консервирования горошка, новости по радио, которые Мися всегда комментировала, ее бессмысленные сомнения и вопросы. Геновефа предпочитала сосредоточиться на том, что Мися делает и что происходит в доме. Так, она видела растущий в третий раз живот дочери, маленький снег муки, падающей со столешницы на пол, когда Мися месит тесто для макарон, муху, тонущую в молоке, раскаленную докрасна кочергу, оставленную на плите, кур, пытающихся в сенях вытягивать шнурки из ботинок. Это была конкретная, наглядная жизнь, которая отдалялась от нее день за днем. Геновефа видела, что Мися не справляется с этим большим домом, который достался ей в дар. И поэтому она извлекла из себя несколько фраз и уговорила дочь взять девушку на подмогу. Мися привела Руту.
Рута выросла в красивую девушку. У Геновефы сжималось сердце, когда она на нее смотрела. Она подстерегала минуты, когда обе, Мися и Рута, вставали рядом — и тогда сравнивала их. Неужто никто другой не замечал, что они были так похожи друг на друга? Два варианта одного и того же. Одна была более мелкая и смуглая, другая более высокая и полная. Глаза и волосы у одной были каштанового цвета, у другой — медового. А в остальном все было одинаковое. По крайней мере, так казалось Геновефе.
Она смотрела, как Рута моет полы, как шинкует большие кочаны капусты, как растирает в глиняной миске творог. И чем дольше на нее смотрела, тем больше убеждалась в своем мнении. Иногда, когда в доме стирали или убирали, а Михал был занят, Мися просила детей отвезти бабушку в лес. Дети осторожно спускали кресло, а дальше, за сиренью, уже невидимые из дома, неслись по Большаку, толкая перед собой кресло с застывшим величественным телом Геновефы. Оставляли ее с растрепанными волосами и рукой, беспомощно упавшей за поручень, а сами бежали в перелесок за грибами или земляникой.
В один из таких дней Геновефа увидела краем глаза, что из леса на Большак вышла Колоска. Геновефа не могла пошевелить головой, поэтому ждала. Колоска приблизилась к ней и с любопытством обошла кресло вокруг. Присела перед Геновефой на корточки и заглянула ей в лицо. Обе в течение минуты мерили друг друга взглядом. Колоска уже не была похожа на ту девушку, которая босиком ходила по снегу. Она сделалась крепче и еще больше. Ее толстые косы были сейчас белыми.
— Ты подменила мне ребенка, — сказала Геновефа.
Колоска рассмеялась и взяла в свою теплую ладонь ее безвольную руку.
— Ты забрала у меня девочку, а мне оставила мальчика. Рута моя дочь.
— Все молодые женщины — дочери старых женщин. Впрочем, тебе уже не нужны ни дочери, ни сыновья.
— Меня разбил паралич. Я не могу пошевелиться.
Колоска взяла безвольную ладонь Геновефы и поцеловала ее.
— Встань и иди, — сказала она.
— Нет, — шепнула Геновефа и, не осознавая своего движения, покачала головой.
Колоска засмеялась и двинулась в сторону Правека.
После этой встречи Геновефе расхотелось разговаривать. Она произносила лишь «да» или «нет». Как-то она услышала, как Павел шептал Мисе, что паралич поражает также и мозг. «А, пусть себе думают, — размышляла она, — паралич поражает мой мозг, но я-то все равно пока еще где-то есть».
После завтрака Михал вывозил Геновефу во двор. Ставил кресло на траве у забора, а сам садился на скамейку. Вытаскивал папиросную бумагу и долго крошил табак в пальцах. Геновефа смотрела перед собой на Большак, разглядывала гладкие камни брусчатки, которые были похожи на макушки голов тысячи закопанных в землю людей.
— Тебе не холодно? — спрашивал Михал.
Она качала головой.
Потом Михал заканчивал курить и уходил. Геновефа оставалась в кресле и смотрела на сад Попугаихи, на песчаную полевую дорогу, которая вилась между пятнами зелени и желтизны. Потом она смотрела на свои ступни, колени, бедра — они были такие же далекие и так же не принадлежали ей, как и пески, поля и сады. Ее тело было пришедшей в негодность фигуркой из ненадежного человеческого материала.
Ей было странно, что она еще шевелит пальцами, что у нее остались ощущения в ладонях бледных рук, которые много месяцев не знали работы. Она клала эти ладони на омертвевшие колени и перебирала складки юбки. «Я — это тело», — говорила она себе. И в теле Геновефы, как раковые клетки, как плесень, разрастались картины убийства людей. Убийство заключается в отнятии права на движение, ведь жизнь это движение. Убиваемое тело обездвиживается. Человек это тело. И все, что человек переживает, имеет начало и конец в теле.
Однажды Геновефа сказала Михалу:
— Мне холодно.
Он принес ей шерстяной платок и рукавицы. Она шевелила пальцами, но уже не чувствовала их. Поэтому не знала, шевелятся они или нет. Когда она подняла взгляд на Большак, то увидела, что умершие вернулись. Они двигались Большаком от Черницы до Ешкотлей, точно великая процессия, точно паломничество в Ченстохову. Но паломников всегда сопровождает гомон, монотонные песни, жалобные литании, шарканье подошв о камни. А здесь царила тишина.
Их были тысячи. Они шли неровными распадающимися рядами. Шли скорым шагом в гробовой тишине. Они были серые, словно обескровленные.
Геновефа искала среди них Эли и дочь Шенбертов с младенцем на руках, но умершие двигались слишком быстро, чтобы можно было их рассмотреть. Только потом она увидела молодого Серафина, да и то лишь потому, что он шел к ней ближе всего. У него во лбу была огромная коричневая дыра.
— Франек, — прошептала она.
Он повернул голову и, не сбавляя шага, посмотрел на нее. Протянул к ней руку. Его губы зашевелились, но Геновефа не услышала ни одного слова.
Она видела их целый день, до вечера, а процессия все не убывала. Они продолжали двигаться и тогда, когда она закрыла глаза. Она знала, что Бог тоже на них смотрит. Она видела его лицо — оно было черное, страшное, все в шрамах.
Время Помещика Попельского
В сорок шестом году Помещик Попельский все еще жил во дворце, хотя было уже известно, что долго это не продлится. Его жена вывезла детей в Краков и теперь курсировала туда и обратно, подготавливая переезд.
Казалось, Помещику безразлично, что вокруг него происходит. Он играл. Он просиживал в библиотеке днями и ночами. Спал на кушетке. Не переодевался, не брился. Когда его жена выезжала к детям, он не ел. Иногда по три, по четыре дня. Не открывал окон, не отзывался, не выходил гулять, даже не сходил на первый этаж. Один или два раза приезжали к нему из уездного правления по вопросу национализации. У них были папки, полные приказов и печатей. Они стучали в дверь и дергали колокольчик. Он подошел к окну, посмотрел на них сверху и потер руки.
