Майкл Ондатже - Дивисадеро

Три недели назад Сегура покинул свой дом под Марсейяном, который отчим завещал его матери, мать — ему, а он оставил жене и детям. В поисках нового дома престарелый Люсьен Сегура на лошадке, запряженной в повозку, бороздил департамент Жер. Дабы избежать остроты неизведанного уединения, иногда он подвозил путников самых разных возрастов и сословий — одиночек и тех, кто забирался в повозку с парой чад и собакой. В беседах с ними он не таился, ибо с незнакомцами всегда откровенничал, и в ответ слышал рассказы о их работе в лесах, о поселениях вдоль рек и садах, которые они лелеяли за батрацкую плату. Слушая, он невидимкой входил в их мир.

Но вот однажды Люсьен Сегура выбрался из повозки, попросив семейство попутчиков покараулить его пожитки. Парадной аллеей он неспешно, точно павлин, прошел к запертому дому с окнами, забранными ставнями. Тяжелым камнем сбив замок, вошел в прихожую, залитую пыльным светом. Одна дверь вела в кухню, другая в столовую. Не заглядывая в комнаты, гулким коридором он прошагал к черному ходу и, дернув ветхую щеколду, сошел в сад, а потом в глубину высокой травы.

Сидя на корточках, старый писатель ощупал ноздреватые доски брошенной лодки. Размером с детскую кроватку, щелястое судно больше напоминало плот. На борту этого плавучего средства, за долгие годы прокаленного солнцем и источенного насекомыми, сохранилось гнездо уключины, а на корме — огрызок руля. Посудина говорила о том, что неподалеку есть водоем; Сегура запрокинул голову и вроде бы уловил запах воды. Он ринулся сквозь траву и через минуту вышел к озерцу. Скинув одежду, Сегура плюхнулся в блаженную прохладу, угомонившую зуд царапин и укусов.

Всю жизнь его считали отшельником. Однажды приятель охарактеризовал его «бирюком»; сей грубоватый и нелестный образ, разошедшийся в его окружении, был настолько же неверен, насколько полезен, ибо снабдил его границей личного пространства. Но верно то, что вопреки семейной стадности, главной была его воображаемая жизнь. Когда супружество его почило, в своих недрах он отыскал гризетку Клодиль, о беспутной жизни которой сочинил три книги. Вымышленная девушка стала его спутницей. Если считать это вывихом или извращением, то сей вывих помог ему пережить трудное время, и он бы ни за что не отрекся ни от него, ни от своей компаньонки. Этому персонажу, обитавшему в городе Ош, он хранил верность и вместе с читателями следил за его вымышленной судьбой. Многие полюбили Клодиль и слали ему письма, будто он знал ее в реальной жизни.

Дорогой мсье…

Давеча я вспомнила об ужине, на котором Клодиль Ротер и ее сестра говорили о том, что обожают фиговый джем.

Я приберегла для вас горшочек сего джема, который сварила моя приятельница, обитающая в окрестностях Каора. Надеюсь, сударь, вам понравится.

Посылка пришла незадолго до того, как Люсьен покинул Марсейян, и теперь в поездке он, вновь осторожно открыв конверт, перечитывал официально-ласковое письмо, словно любовное послание. Столь же торжественно он распечатывал горшочек и угощал джемом попутчиков, коих в последние дни было трое: мужчина, представившийся «старым вором», его молодая жена и их сын. Люсьен к ним уже привык. Цели их путешествий были схожи — семейство тоже искало себе новый дом. «La confiture de figue! — провозглашал Люсьен. — Faite par une dame à Cahors».[68] Сначала мальчишка притворно отводил взгляд, словно воспитанная собака, а потом уже не спускал его с ножа, намазывающего джем на хлеб, тем же собачьим взглядом провожал куски, исчезавшие в чужих ртах, и синхронно сглатывал, внушая себе, будто перед своей порцией угостился тремя лишними.

Рано утром, когда все еще спали, вор исчезал и позже возвращался с добычей: ягодами, свежей зеленью, а иногда и зайцем, реквизированными, как он выражался, с окрестных полей. Путешественников будил дымный запах костерка, который он разводил на обочине дороги, готовя завтрак. Заросший седой щетиной, он казался неповоротливым увальнем, однако умел мгновенно исчезнуть, дабы обеспечить спутников обедом на свежем воздухе. И потому Люсьен взял на себя ответственность за полдники, состоявшие из питья и джема, а также ужины в придорожных харчевнях, которые он оплачивал.

Всякий раз, как Люсьен чуял подходящий дом, повозка останавливалась. Он расспрашивал почтальонов и плотников, не продается ли где заброшенное подворье. Тем временем молодая жена вора, усадив за спину сына, на сменной лошадке разъезжала по проселкам, высматривая жилье для своего семейства. Спутники Люсьена были цыгане, gitans, которые ушли из табора и в поисках нового дома отправились на север. В любой момент они могли обосноваться на каком-нибудь безымянном лугу, и Люсьен знал, что будет по ним скучать. Ему нравилось общество мужа и пение по утрам его жены.

Вас назвали Арией из-за любви к пению, спросил он, или же ваше имя одарило вас талантом?

— Поди знай, — ответил ее муж. — У цыган много разных имен. Подлинное имя держится в тайне, его знает только мать; так нужно, чтобы сбить с толку злые духи, не подпустить их к душе ребенка. Обычно рома пользуются вторым именем. Ее второе имя — Ария.

А вас как зовут? — осведомился Люсьен.

Я не рома. Вот прилип к ней и живу в ее мире. Я — так, сбоку припека.

Порой Люсьену казалось, что семейство ему пригрезилось, особенно когда его члены непредсказуемо исчезали: мужчина — по утрам, женщина с мальчиком — днем. Бывало, он правит лошадью и о чем-то рассказывает, но затем понимает, что беседует сам с собою, ибо попутчики уже спрыгнули, точно с лодки, и подгребают к дальним тополям.

Постоянного имени у меня нет, сказал муж, когда Люсьен повторил свой вопрос. Я знаю цыганский язык настолько, чтоб выжить, но… Говорил он вяло и неубедительно. Казалось, он ни в чем не уверен и хочет выглядеть робким воробушком. А вот мальчика, которого звали Рафаэль, интересовало все на свете, и он буквально засыпал писателя вопросами. Люсьен опасался, что это вызовет ревность отца, но тот имел вид счастливейшего человека, когда прислушивался к их беседам, притворяясь, что они ему ничуть не интересны.

С самого начала мужчины воспринимали друг друга как собственное отражение. Два-три раза на дню кто-нибудь из них ловил на себе взгляд другого. Даже Ария признавала, что они схожи. Их будто скроили по одному лекалу, и писатель, вопреки его предполагаемой славе, держался так же нерешительно и настороженно, как этот самый застенчивый из воров. Если он и впрямь был вором. На глазах Люсьена он ни разу не совершил ничего криминального. И хотя писатель был гораздо старше, именно муж Арии казался человеком не от мира сего: неумейка, сбивчивый в речах и запамятовавший прошлое. Как-то раз Люсьен заметил, что книга, которую читал вор, заложена веточкой полыни. Единственная определенная деталь в этом человеке. С тех пор каждые два-три дня писатель дотошно отмечал, насколько продвинулась веточка, совершавшая путешествие по сюжету.

— Я ушел на войну да так и не вернулся, — однажды сказал вор, когда они с Люсьеном вышагивали через поле; это стало его самым большим откровением в ответ на воспоминания писателя о давней войне.

Еще в день их знакомства Люсьен спросил Арию, как зовут ее мужа.

Лучше спросите у него, ответила она.

Это было начало их неуловимости.

Нельзя же называть вас только «вором», сказал Люсьен. Конечно, в подходящий момент я не премину воспользоваться сим титулом, но желательно ваше имя.

Выбирайте любое: Огюст, Пелок, Льебар…

Что ж, пусть будет Льебар.

Про себя Люсьен оценил юмор — ему нравилась повесть Флобера «Простое сердце». Первое время он пользовался этим прозвищем — одним из многих, которые потом забыл. Но вот что запомнилось: Льебар почти ничего не ел, даже если сам готовил. На вопрос Люсьена Ария лишь пожала плечами, словно говоря: кто их разберет, этих мужчин.

Каждый вечер они подъезжали к какой-нибудь гостинице, где писатель всех кормил ужином; потом он брал себе номер, а семейство ночевало в поле. Усталость и деревенский воздух способствовали сладкому сну. Но однажды ночью Люсьен Сегура проснулся охваченный паникой. Задыхаясь, он сбросил одеяло. Расстегнул воротник ночной сорочки и подошел к окну. В темноте Льебар брел вдоль оградки гостиничного сада. Довольно яркая луна позволила писателю узнать своего попутчика, совершавшего странную ночную прогулку. Люсьен хлопнул в ладоши; остановившись, Льебар поднял голову и медленно поклонился. Накинув пальто, Люсьен вышел на улицу. Полилась тихая беседа. Писатель пожаловался на бессонницу.

Значит, вам не надо спать, ответил вор. В ночи столько полезных часов. Жалко тратить их на сон.

Мне нужна ваша помощь, дружище.

Льебар замер. Писатель ждал отклика на свое драматическое заявление, но ответом было лишь учтивое молчание. Помявшись, он продолжил: