Роберт Стоун - Дамасские ворота
— Интересный парень, — сказал Лукас. — А здесь он что делает?
— Здесь он живет. Он еврей.
— Нашел свои корни?
— Никогда не считала Яна человеком, имеющим корни. Так о чем, говоришь, ты пишешь?
— О религиозной одержимости. Я слышал, ты суфийка.
— Так ты тоже занимаешься теми, кто свихнулся на почве религии? Это не сейчас началось, приятель.
— Принижение не мой конек, — сказал Лукас, — и меня не влечет очевидное. Больше того, сам всегда был религиозен.
— Это правда?
— Правда, — ответил Лукас. — Не хочешь выпить, я угощаю?
— Не увлекаюсь, — ответила Сония. — Впрочем, может быть, дамы хотят. Дамы?
Лукас внезапно обнаружил, что его окружили женщины скандинавской наружности, которые, похоже, были не прочь выпить, что те и поспешили подтвердить. Так что вечер обойдется ему дорогонько.
Лукас наклонился к уху Сонии, чтобы перекричать автомат, который играл «Лафайет» Каунта Бейси:
— Никак не возьму в толк… А что ты вообще здесь делаешь?
— Почему бы мне не быть здесь? Я тоже еврейка.
— Неужели?
— Что значит «неужели»? Считаешь, слишком темная кожа для еврейки? Это подумал?
— Нет. Просто странно, что ты приехала в Израиль изучать ислам. Ведь ты живешь в Иерусалиме?
— Да.
— Собираешься сегодня возвращаться?
— Автобусом в половине третьего.
— Не стоит. Позволь подвезти тебя, — предложил Лукас.
Поколебавшись, она согласилась:
— Было бы неплохо. Спасибо.
— На автовокзале тоскливо в такое время, — сказал Лукас.
Они вышли вместе. Ночная толпа занимала уличные столики кафе «Орион» напротив «Мистера Стэнли». Описать эту публику можно было одним словом: подозрительная. Когда Лукас и Сония проходили мимо, оживленная, свистящим шепотом, уличная торговля затихла — к ним приглядывались. Ближние к ним типы предпочитали пастельных тонов одежду в обтяжку, у многих были крупные волосатые запястья.
— Долгосрочную визу получить легко, — говорила Сония. — А Тарик Бергер живет здесь.
— И он суфийский учитель?
— Он последний. Тебе нужно познакомиться с ним.
— Я бы с удовольствием.
Она внимательно посмотрела на него:
— В сущности, я могла бы свести тебя с кое-какими очень интересными людьми здесь. Если окажешь мне услугу.
— Какую?
— Еще раз подкинуть меня завтра. В Сафед, и помочь привезти оттуда друзей. С книгами и вещами.
— Хорошо, — сказал Лукас. — Это я могу. О’кей. Договорились.
— Наш пианист хочет переехать в Иерусалим. Он принадлежит к одной религиозной группе в Сафеде. Эти люди могут быть интересны для тебя.
— Отлично, — сказал Лукас.
По дороге в Иерусалим они сбили шакала, перебегавшего шоссе. Его предсмертные повизгивания долго преследовали их.
— Не выношу таких вещей, — сказал Лукас. — Теперь будет мне сниться.
— Да, ужасно. Мне тоже.
Некоторое время спустя Лукас сказал:
— Мне честно понравилось, как ты поешь. Надеюсь, не думаешь, что это просто лесть.
— Придется поверить. Да? — Чуть позже она добавила: — Не хочу, чтобы мое имя появлялось в газете.
— Что, нельзя даже упомянуть, какая ты действительно прекрасная джазовая певица?
— Нет.
— Ладно. На газеты я не работаю.
Она подробнее рассказала ему о вест-сайдском суфийском андерграунде — в Нью-Йорке, не в Иерусалиме, — о «Догбер-риз» и выступлениях в Нью-Йорке.
— Ты в Бога веришь? — спросил он.
— Господи! Ну и вопрос.
— Ну извини. Мы ведь говорим о религиозной одержимости.
— Вот что я думаю, Крис. В отличие от пустоты здесь, там кое-что есть. Замысел.
— То есть?
— То и есть. И этого более чем достаточно.
— О, это мне нравится! — сказал Лукас.
Мнение вполне знакомое, подумал он, но высказано было мило. В нем зашевелилась симпатия к ней.
— Родители у тебя верующие? — спросил он.
— Мои родители были американскими коммунистами. И атеистами.
Лукас взглянул на нее, и его пронзило ощущение какой-то внутренней их близости. В ней смешались две расы, и она была дитя старых левых. Достаточно было увидеть ее лицо, чтобы ощутить это.
— Но это тоже вера, — сказал он.
— Конечно. Коммунисты верят, что все подчиняется замыслу. И что человек может быть частью его. Они верят в лучший мир.
— Тот, в котором они будут командовать.
Она перевела на него спокойный взгляд, чья строгость смягчалась тенью усталого юмора. Как она умна и хороша, подумал Лукас. И позволил себе вообразить, что нравится ей.
— А ты, Крис? Расскажи о себе.
— Ну, отец был профессором в Колумбийском. Родом австриец. Мать — певицей. Потому-то, наверно, мне и нравится слушать пение.
— Отец — спрей?
— Верно. А у тебя кто?
— Мама.
— Ну что, проходишь. А вот меня наши мудрые предки отсекли.
— А тебе не все ли равно? — спросила она. — Или ты верующий?
— Воспитывался в католической вере.
— Значит, и сейчас остаешься католиком, так?
Лукас пожал плечами.
— Вот, смотри, — сказала Сония и, вырвав страничку из блокнота Ближневосточного агентства, написала адрес. — Заберешь меня завтра здесь, оттуда поедем в Сафед и встретимся с человеком, который может быть тебе интересен. Перевезем его в Иерусалим. А по дороге сможешь спрашивать его о чем угодно.
— Идет!
— Надеюсь, ты не против слегка развеяться. Бывал в Сафеде?
— Никогда.
— Тебе там понравится. Потерпи чуток.
На базаре в восточной части города уже кипела жизнь, когда Сония шла к Бергеру. Возле Дамасских ворот разгружали рефрижератор, бросая бараньи туши в белые тачки. Грузчики провожали Сонию взглядами. Она была в развевающейся джелабе поверх концертного платья. Обычно она договаривалась с тель-авивскими друзьями матери, что переночует у них, но одинокий умирающий Бергер нуждался в ней.
Она поднялась по ступенькам к его жилью и достала ключи. Когда она вошла, Бергер не спал. В комнате стоял запах болезни. Он наблюдал за ней из-за занавески, где была его постель.
— Ты виделась с тем парнем из Америки. — Обезболивающее развязало ему язык.
— С Раззом? Да, видела Разза сегодня. Мы играем вместе. Он теперь живет в Сафеде.
— Сафед, — мечтательно повторил Бергер.
Жужжат, жужжат, подумала она. Реально умирает. Мухи гудели и стукались об инкрустированный столик, стоящий возле его кровати.
— Положись на меня, — сказала она. — Я не допущу, чтобы ты умер в одиночестве.
— На родину тянет, — признался Бергер. — Хочется услышать немецкую речь. Слушать без слез.
— Мы отвезем тебя на родину, Бергер. Не тоскуй понапрасну.
Он постепенно успокаивался по мере того, как отпускала боль. Когда он снова заулыбался, сквозь кожу проступил череп.
— Вспоминаю озера. И все такое. Что хочется увидеть еще раз. Сказать «здравствуй и прощай».
— Да, дорогой.
Она подумала, что видела великое множество смертей. Это неизбежно. Все умирают. В Байдоа у нее на глазах угасали дети, как маленькие звездочки.
— Когда я уйду, — сказал Бергер с неожиданным наркотическим воодушевлением, — явится кое-кто.
— Кто это будет? — спросила она. — Махди?[129]
— Не смейся над такими вещами.
— Кто же тогда?
Тут он сам хитро усмехнулся. Но усмешка сползла с его лица.
— Когда я уйду, — сказал Бергер, — тебе стоит тоже уехать в Сафед.
— Я думала, ты не хочешь, чтобы я виделась с Раззом. В любом случае мне не нравится в Сафеде.
— Тебе нужно быть среди евреев.
Она рассмеялась:
— Нужно? Что ж, вероятно, и буду. Так или иначе.
Позже, когда стало совсем светло, она придвинула стул к раскрытой мавританской двери и смотрела, как ползут, укорачиваясь, тени во дворике внизу. Узкие листья оливы трепетали на легком ветерке. Так прошел час или больше. Когда дворик окончательно погрузился в тень, она встала и сварила кофе. У Бергера был только израильский «Нескафе».
Болеутоляющего в кедровой коробке на туалетном столике у него в нише было достаточно. Сония подозревала, что скоро ему потребуется более сильнодействующее средство. Она насыпала в стакан сухого апельсинового сока и долила холодной воды из кувшина в мини-холодильнике. Затем со стаканом и новой таблеткой присела к Бергеру на кровать. Спящий Бергер заметался и заскрипел зубами. Проснувшись, посмотрел на нее мутными глазами и попытался что-то сказать сквозь стиснутые зубы. Она помогла ему раскрыть рот, чтобы принять таблетку, и поднесла к губам стакан. Он запил таблетку и стал хватать ртом воздух, словно нечем было дышать.
— Поспи еще. Поспи.
Прежде чем повернуться на бок, он прошептал, как ей послышалось: «Кундри». Она должна спросить, правильно ли поняла его, помнит ли он, что сказал.
