Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

– Ты маньяк?

– Ну почему сразу маньяк...

– А что тогда?

– Я же говорю...

– Ты запираешь меня в комнате, врешь про начальство, дерешься, заманиваешь в какую-то дыру, где даже звук собственного голоса кажется диким, и все это – не переставая талдычить о непонятной и никому не нужной помощи. И ты утверждаешь, что не псих?

– Давай посмотрим на это под иным углом...

– И ты все время врешь. Ты патологический врун.

– Послушай, зайдем ко мне, всего на минутку. Просто поговорим. Глупо стоять под дождем, на холоде, где даже лиц друг друга невозможно разглядеть...

– Я еду домой. Который час? – По шороху я понял, что она копается в сумке.

– Поздно. И маршрутки не ходят. А если ты ищешь свой мобильный...

– Что? – копошение прекратилось.

– Я его на время конфисковал, пока ты спала.

– Сволочь.

– Ну, не сгущай краски.

– Ладно, плевать. Я ухожу.

– Ты даже не знаешь, в какой мы части города. – Я старался казаться спокойным.

– Ничего. Как-нибудь выберусь.

Выйдя на середину дороги, она как старательный школьник посмотрела в одну сторону, затем в другую и решительно зашагала к завернутому в ночь шоссе. Я улыбнулся ее чутью и понял, что нужно действовать, пока не поздно. С наигранной развязностью я крикнул:

– Что, боишься?

Тень остановилась:

– Боюсь?

– Боишься меня.

– С чего бы? Чушь какая.

– Боишься.

Я напряженно вглядывался в застывшую на дороге фигуру. Она повернула голову. Вот сейчас засмеется, метнется вперед, растает.

– Ладно.

– Что ладно? – не понял я.

– Твоя взяла. Я остаюсь.

Лихорадка субботнего вечера

Ты берешь обыкновенный мангустин и жаришь его на петеяровом масле. Минут пять.

– Говорю вам, лиловое с медом.

Завернутая в плед, как гусеница в сухой лист, я сидела в кресле-качалке и, запрокинув голову, сквозь пыльные соты окна вглядывалась в небо. Оно было переменчивым, впрочем, как и всегда.

– Только что был мокрый песок, и нате вам – лиловый!

Бип, бросив недочищенную морковку, подбегал к окну, впивался глазами в небо, затем, словно сравнивая, в меня, качал головой, кутал, прикладывал мягкую ладонь ко лбу и, постояв с минуту, отнимал прохладу и возвращался к столу.

За окнами, источая нежно-розовый свет, плавно покачиваясь, томились гроздья винограда. Листья сморщились и облетели еще в конце августа, и шпалеры, увитые лозой и тяжелыми гроздьями, казались экстравагантной выдумкой какого-нибудь устроителя светских увеселений при дворе Людовика Четырнадцатого. Захмелевшие от медовой сладости осы остервенело гудели, сражаясь за каждую каплю блаженства. Тугие их, блестящие тельца в полосатых кольчугах, вылетев из общей свалки, влажно стукались о стекло и вновь отлетали к добыче. Сочные, невыносимой сладостью налитые бусины лопались и пустели под натиском полосатой армии. И небо, и облака, и сам воздух отливали чем-то ласковым, теплым и немного печальным. Золотился сентябрьский полдень. Была суббота.

Бип, манипулируя Чио и Тимом, как художник-виртуоз сразу двумя кистями одновременно, приступил к написанию очередного кулинарного шедевра. По субботам маленький сатрап устраивал свои приемы – заседания «Клуба любителей жизни», как он их называл. Подготовка к ним нередко начиналась с самого утра. Чио, в подкатанных до колен желтых шароварах, свободной белой блузе и неизменной черной бархатке драила полы, как заправский юнга, попыхивая запретной сигаретой; Тим, как всегда по утрам пасмурный и неразговорчивый, проверял запасы горючего, позвякивая бутылками за барной стойкой; сонный Лева хвостом ходил за Бипом и впитывал все происходящее с еще большим изумлением, чем обычно. Поутру доставалось всем, даже Мими не смела выкинуть одну из своих «штук» и смиренно отсиживалась с Памелой наверху. Я отделалась сравнительно легко, исполняя вечером обязанности мажордома: принимала зонтики, пальто, плащи и шляпы, развешивала их по крючкам в прихожей и достигла в этом деле небывалых во всех смыслах высот. Мне нравилось выхватывать у вечера эти первые мгновения, когда маски еще не надеты, но мысли и чувства уже припорошены карнавальной мишурой.

Озадачив верноподданных, Бип Суровый заменял царские регалии кухонными: монарший венец – пухлым поварским колпаком, скипетр с державой – половником и перечницей, затягивал потуже крапчатый фартук, и начиналось священнодействие. Звенели растревоженные кастрюли, кипела, наевшись соли, вода, мерцало масло в узкой бутылочке, зелень кудрявилась и оживала, сверкали и вгрызались в сочную мякоть ножи, потрескивала голодная сковородка, и над всем этим царил, одним движением лохматой брови отдавая приказы, Бип I – король-солнце нашего густонаселенного королевства. Посторонние к колдовскому котлу не подпускались и близко, а особо любопытные были гонимы и жестоко поколачиваемы, «невзирая на лица». Разве что иногда, в знак особого благоволения, одному из подданных дозволялось достать из буфета баночку с таинственным содержимым, сбегать на огород за зеленью или проверить поведение огня под мурлычущей кастрюлей.

В ту субботу Чио и Тиму было высочайше дозволено почистить овощи для рагу – событие неслыханное, беспрецедентное в нашем гороховом королевстве. Чио подошла к происходящему со всей серьезностью: в ее высокой, как вавилонская башня, гульке пылал оранжевый тыквенный цветок, полосатая юбка и черный корсет переливались на солнце, как доспехи средневекового рыцаря. Тим тщательно выбрил свой длинный прямоугольный подбородок, облачился в канареечные придворные брюки и придворную, оливковую в пальмах, сорочку.

Бип, озаренный внутренним кулинарным пламенем, с румяными, цвета соли с перцем щеками, стерег каждое движение своих подчиненных, карая сурово и незамедлительно («Я вас приведу к каноническому виду!» – гремел он). С невозмутимым, полным царственной неги видом, он за малейший промах колошматил непутевых поварят измазанным в чесночный соус пестиком. На долю Чио, которая норовила больше съесть, чем очистить, доставалось больше всех.

– Саломэ, красавица моя, ну сколько можно жрать? – чопорно выговаривал Бип, отбирая у нее сладкие горошины, хвосты морковок, дольки помидор, обрезки груш и мягкие влажные капустные листы (а однажды она наелась сырого бисквитного теста и едва не угодила в больницу).

– Обжора! – подпрягался Тим.

Чио вздыхала, поглаживая черный панцирь корсета, который уже не сдерживал ни ее полнеющей талии, ни зверского аппетита. Бросив танцы, она потихоньку, день за днем, вырастала из образа точеной статуэтки, клубясь над ним, как джинн над бутылкой. Ее стройные бедра подернулись апельсиновой корочкой, впалый живот расплылся.

Всю неделю я шлялась по дому с температурой, тыча нос в прохладные закутки, как слепой котенок, а сегодня была силком уложена в кресло на веранде. Бип, так разумно ткавший свою реальность, подтягивал иногда и чужие спущенные петельки: чтобы не маяться без дела, я должна была восхищаться его мастерством. А восхищаться было чем. На кухне, как, впрочем, и везде, ему не было равных. Все – от чайной ложки до жаровни – с удовольствием ему повиновалось. Ножи порхали, отсекая как раз то, что нужно, и именно столько, сколько и требовалось, густые, щиплющие за нос смеси томились в филигранных бутылочках, отливающих мятой, закатным солнцем, лунными дорожками, чтобы в необходимый момент во всей красе явиться публике. Стиралось прошлое, предметы, не помня себя, утрачивали свойства, чтобы от прикосновения алхимика загореться золотым огнем и обрести имя. На вопрос, где он научился так готовить, Бип отвечал, что в молодости долгие семь лет служил поваром у одной носатой старухи.

Мы восхищались всем, что бы он ни готовил, будь то вареники с вишнями или маринованные луковицы, шпигованные гвоздикой. Совсем недавно, оказавшись на мели, мы целую неделю питались исключительно тыквой – печеной, тушеной, жареной, даже сырой, и если бы мы не знали, что в холодильнике пусто, то никогда бы не поверили, что едим по-разному приготовленную и тщательно загримированную провозвестницу Хэллоуина. На седьмой день тыквенной диеты, когда к нам явился почтальон, аристократически бледный по сравнению с любым из присутствующих, мы стали смутно догадываться, что ядовито-оранжевый цвет кожи – не причуды освещения и что либо в нашем домике свирепствует желтуха, либо пора завязывать с тыквой. Бледнолицый почтальон, не понимая, над чем мы гогочем, жутко обиделся и, уходя, громко хлопнул дверью, проклиная и нас, и наш дом, желтый теперь не только по форме, но и по содержанию. Спелый тыквенный загар держался с цепкостью морского, и мы еще долго пугали знакомых своей желтизной.

Большая комната на первом этаже, в которой собирались «любители жизни», могла бы послужить примером того, как эта самая жизнь, предоставленная самой себе, вырождается в хаос. Такого беспорядка – до ряби в глазах – мне видеть еще не приходилось. Многочисленные уборки не привносили в эту картину ничего, кроме еще большего хаоса, он, как огромная амеба, захватывал жадными ложноножками все, что ему скармливали рачительные хозяева. Бип, все и везде раскладывающий по полочкам, к своей собственной комнате относился с неожиданной халатностью. Она обрастала вещами, и порой даже сам хозяин не мог с точностью сказать, откуда и зачем появилась здесь та или иная вещица. Правда, неожиданно появляясь, вещи могли так же внезапно исчезнуть, отчего казалось, что комната меняет форму и объем. Цвета она была теплого, золотистого, но он тоже менялся в зависимости от освещения, времени года и людей, здесь появлявшихся. Предметами более или менее постоянными были: четыре лампы под зелеными абажурами по углам, на которые чаще всего набрасывались разноцветные тонкие платки или покрывала, видавший виды сундук загадочного цвета, из бездонных недр которого Бип с легкостью фокусника извлекал самые неожиданные вещи, огромный вишневый диван с истрепанными нервами и пружинами наголо, соцветья стульев в различных стадиях созревания, пуфы, скамеечки для ног, пестрые подушки (называемые почему-то «мексиканскими»), стопки книг, старых журналов и газет – на подоконниках, стульях, на полу. Потрудившись, здесь всегда можно было отыскать карнавальные маски, сломанную рапиру, две гантели весом по пять килограммов, обрывок каната, замшевые получешки на резинках, безделушки из слоновой кости, похожий на мороженое-рожок женский парик (чаще всего нахлобученный поверх платков на одну из ламп), коллекцию пустых бутылок и костюм шута с бубенцами на рукавах, для блезиру пригвожденный к стене у двери.