Энтони Бёрджес - Однорукий аплодисмент
Ну, все мы видели Америку в кино и по телевизору, но об одном нельзя было получить представление – запах. Он был другого типа, чем в Лондоне. В воздухе стоял очень ледяной резкий запах, и вдобавок тут как бы меньше пахло покойниками. Не могу точно сказать, что имею в виду, только в любом английском городе невозможно избавиться от ощущения, что в нем за все века умерли и похоронены миллионы людей, а их как бы духи все носятся, отчего этот город становится типа немножечко угнетающим, тягостным; здесь, в Нью-Йорке, подобного ощущения не возникало. Другой вещью, связанной с разницей между кино и реальностью, были сами люди. Я видела, как один мужчина на улице прочищал горло очень громко и некрасиво, в кино этого не увидишь. А разговаривали они почти так, как можно было ожидать, хотя все в Нью-Йорке, водители такси, продавцы в магазинах и тому подобное, оказались фамильярнее, чем я думала, никогда не скажут «сэр», все время «старина», «приятель» и тому подобное. На аэровокзале мы сели в такси, в такси с желтой крышей, как в кино, фамилия водителя написана на маленькой карточке. Им был Джо Манкович, или что-нибудь вроде того, который говорит:
– Куда? – очень грубо.
И Говард говорит:
– «Ритц-Астория-Уолдорф».
А Джо Манкович говорит:
– О'кей, – таким странным придушенным тоном, будто он туда нас везти не хотел, но, если бы не повез, Говард замучил бы его жену и в знак предупреждения прислал по почте пальчики его детей. Вот что меня в Говарде удивляло, хоть и не должно было удивлять: он обращался с новыми деньгами, с долларами и центами, с даймами и с пикелями, так, точно всю жизнь это делал, а потом я подумала, он, должно быть, постарался представить себя самого, который расплачивается с нью-йоркскими таксистами, и его мозги сфотографировали картинку.
Тот самый «Ритц-Астория-Уолдорф», если я все это верно запомнила, хотя, может, и нет, был больше отеля, где мы жили в Лондоне, настоящий небоскреб. Люди за администраторской стойкой были очень шустрые и проворные, но говорили не «старина» и «приятель», а «сэр». Можно было себя почувствовать прямо как дома, видя, сколько иностранцев в штате отеля, все они разговаривали на плохом иностранном английском, а мужчина, который, как я поняла, был старшим официантом в ресторане отеля и шел менять деньги в кассе или еще чего-то, явно был итальянцем, потому что я слышала, как он сказал типа porco[15] или sporco,[16] и, видно, очень сердился на что-то или на кого-то. Нас повезли наверх в лифте, и другой мужчина, которого с нами тоже везли, снял шляпу, так как там была леди, а именно я. Была и еще одна вещь, которой в кино не показывают, – у людей в США бывают прыщи и угри, точно так же, как у людей в Англии, и у того мужчины, который снял шляпу, на шее было несколько настоящих паршивых прыщей. Лифтер, везший нас в лифте, вез так высоко, что я думала, мы никогда уж не остановимся, настоящее путешествие. Но мы все-таки вышли прямо среди облаков, и из нашего номера, слегка похожего на лондонский, виден был весь Манхэттен, отчего по-настоящему дух захватывало. На самом деле Манхэттен – это остров, и расшириться, так сказать, он не мог, поэтому американцам пришлось в высоту расширяться. Там и были все эти высокие здания, удивительно, как они вообще могли стоять, а вдалеке виднелась статуя Свободы, высоко держит факел, вокруг головы сплошные шипы, потому что она женщина. Но лифтер, что нас вез, рассказал, что на самом деле нам надо пойти в «Радио-сити» на смотровую площадку Ар-си-эй[17] на шестьдесят пятом этаже, это действительно что-то. Говард дал ему доллар, и вот мы снова одни в сказочных апартаментах. Там был холодильник и телевизор, который я включила. Хотя еще было утро, программа шла вовсю, и рекламу крутили, поэтому все почти что как дома, и я вспомнила Ай-ти-ви. Потом мне пришло в голову: все вокруг нас – Новый Свет, а ведь именно им старалась быть Англия, и мне по той или иной причине стало очень грустно, так что я немножко поплакала.
– Не бери в голову, детка, – сказал Говард прямо как американец и обнял меня. – Знаю, ты себя чувствуешь одиноко, скучаешь по дому, но, в конце концов, мы вдвоем, это самое главное, правда?
И когда он обнял меня вот так вот и поцеловал в ухо, я почувствовала то, чего никогда и не думала, что способна почувствовать, – только не с Говардом, – типа окостенения, типа удушья. И говорю:
– Да со мной все в порядке, правда. – А потом: – Уф, как жарко, правда? – Действительно, было жарко, а окна не открывались. И в тот день я схватила простуду, переходя на холод из жары и обратно, что казалось мне нездоровым.
Впрочем, Нью-Йорк был вполне интересным, мы видели всякие вещи, которые уже в кино видели, вроде Бродвея, Гарлема, Мэдисон-сквер, а также Пятой авеню. А вся разница между кино и настоящими вещами, была, как я уже говорила, главным образом в том, что настоящие вещи имели свой запах и что настоящие вещи были более настоящими: люди плевались, ругались, у них были прыщики и фурункулы, хоть и не больше, чем у людей в Англии. Мы также вполне хорошо ели, хотя меня снова тошнило, однако тошнота как бы помогла вылечиться от простуды. Здесь подавали бифштексы, салаты, мороженое гораздо больше размером, чем в Англии, но никто не надеялся, что ты все съешь, каждый оставлял на тарелках куски, которые все, должно быть, шли собакам. Когда я увидела на кафе вывеску «слоновьи бифштексы», то спросила у Говарда, неужели это в самом деле слоновьи бифштексы, нет, оказывается, это у них размеры слоновьи, а прохожий мужчина услышал и прямо взревел от смеха. Это был почти единственный раз, когда хоть кто-то нам что-то сказал, если можно так выразиться про засмеявшегося мужчину.
На четвертый день я говорю Говарду: – Надо ведь нам открытки отправить домой, правда? – И мы купили в отеле открытки, написали обычные вещи маме с папой, и Миртл с Майклом, и тетке Говарда. А потом я вспомнила про Реда, который устроился в нашем доме как дома, и задумалась, не написать ли ему. Но подумала: «Лучше не надо», на случай, вдруг Говард что-нибудь заподозрит. Вместо этого я написала девушкам в супермаркет на Гастингс-роуд, послав каждой отдельную открытку, даже тем, кого не слишком любила. В конце концов, у меня было денег и времени, как ни у кого больше в мире.
Глава 19
Я уже говорила, что схватила небольшую простуду и что вроде бы стало лучше, но следующим делом стряслось что-то неладное с моим желудком, жуткие режущие боли, причем начались они не когда я чего-нибудь съела, а в кино на Пятьдесят второй улице, или другой какой-то номер, не могу точно вспомнить, столько номеров надо было запоминать, не то что наши старые добрые епископы и исторические сражения в Брадкастере. Кино было про какого-то великого немецкого ученого, который во время войны всех взрывал, кричал «хайль Гитлер», и тому подобное, а когда война кончилась, говорит, что на самом деле нацистом не был, а на самом деле только прикидывался ради своей жены и детей и на самом деле не хотел взрывать ненацистов, однако пришлось. А потом он сказал, что научит американцев взрывать русских, американцы сказали окей и дали ему медаль. Хотя мне пришлось уйти раньше конца из-за тех самых жутких режущих болей. Говард поймал такси, водитель сделал нам большое одолжение, доставив обратно в отель, хоть и с довольно кислой миной. В отеле мне стало по-настоящему плохо, я корчилась в агонии, и Говард с небольшими проблемами вызвал врача. Когда врач пришел, то сказал, это колики, что, наверно, я ела зеленые фрукты или еще чего-нибудь, чего я на самом деле не могла припомнить. Он дал Говарду рецепт, а потом Говарду пришлось платить ему долларами, не как дома с государственной медицинской страховкой. Все-таки доктор был милый, очень лысый, весь лоснился, говорил мягким тоном, все время приговаривая: «Конечно, конечно». Говард пошел в аптечный магазин и принес что-то белое типа песка, которое я должна была выпить и от которого буря вроде бы улеглась, мне стало лучше, но не настолько, чтобы выходить. Говард сидел у меня на постели и говорил на свой новый американский манер:
– Детка, детка, ты должна поправиться. Дел еще много, а времени совсем не так много.
Я говорю:
– Почему ты все время талдычишь, что времени мало? Ведь все время на белом свете наше, правда? Кроме того, не пойму и насчет многих дел. С тех пор как у нас завелись деньги, мы ничего не делаем, разве нет? Вообще ничего. А Говард говорит:
– Мы должны получить все, что можно купить за деньги, вот что мы должны сделать. Это как бы наш долг. Мы должны доказать, что мы сделали все, что можно сделать за деньги. – И еще поговорил на этот счет, и немножечко разгорячился, но я смысла не понимала. Я видела, что мы взяли билеты на самолет, который отвезет нас в Англию прямо перед моим днем рождения, но, со своей стороны, с большим удовольствием отправилась бы назад завтра. Хотя опять видела, это так или иначе не будет по-настоящему возвращением к старой жизни, нет, раз в нашей гостиной сидит Редверс Гласс. Поэтому я говорю:
