Энтони Бёрджес - Однорукий аплодисмент
Чтоб не затягивать эту историю, мы прибыли в Лондон и поехали в тот самый очень большой отель возле парка в самом центре Лондона, разумеется на такси. Странно, в самом деле, что делает с тобой одежда. Не будь на мне норки, я бы себя чувствовала по-настоящему маленькой и совсем не на своем месте, шагая по тому самому огромному вестибюлю, полному стройных женщин и мужчин с сигарами, а за нами несли чемоданы из свиной кожи, и портье козырнул, когда Говард сунул ему бумажку в десять шиллингов. Вышло так, что я там никого не у видела в такой норке, как у меня, но увидела, что очень многие люди как следует поглядели; кажется, даже услышала чьи-то слова: «Это ее третий муж», будто я была кинозвезда; впрочем, может быть, говорили еще про кого-то. Я пережила самое сильное потрясение в жизни, а может быть, просто не знала Говарда, обнаружив, что мы поселились в апартаментах, которые стоили пятьдесят фунтов в день. Вы только об этом подумайте очень старательно, и увидите, до чего в самом деле смешно иметь кучу денег. Ведь если люди не могут позволить себе столько платить, ну, само собой разумеется, с них бы брали гораздо меньше. Комнаты были прелестные, без всякого сомнения, но наверняка не стоили того, что мы за них платили. Было там скрытое освещение, и кондиционер, и очень великолепная ванная, и коктейль-бар, и Говарду надо было купить бутылки, чтобы его наполнить. А пока мы должны были выпить шампанского, причем чтобы год был правильный, а официант отвесил очень низкий поклон и сказал, будет сделано. И Говард тогда улыбнулся своей счастливой улыбкой и говорит:
– Ну, девочка, я всегда говорил, правда? Я всегда говорил, что когда-нибудь мы взлетим так высоко, как это только возможно, правда? Ну, вот.
– Да, – говорю я. – Но что мы собираемся делать? – Он не вполне понял, что я имею в виду, пока я не объяснила. Я на самом деле хотела сказать – ну и что? Вот мы тут и живем на широкую ногу, но что такого другого мы делаем, кроме как живем в милом месте, едим и пьем милые вещи? Что мы собираемся делать? Вот что я хотела узнать. И Говард сказал:
– Ну, сегодня пообедаем тут внизу в ресторане, а после этого пойдем в театр.
– Чего смотреть? – говорю я.
– Пьесу, о которой очень хорошо отзывается «Таймс», – сказал Говард в своей высокой таймсовой манере. – Называется «Однорукий аплодисмент». В этой пьесе говорится про разложение и упадок окружающего нас мира, очень остроумно.
– Как называется?
– «Однорукий аплодисмент».
– Какое глупое название, – сказала я. – Как же можно одной рукой аплодировать? Надо ведь двумя, правда? Я хочу сказать, ведь просто одной ничего слышно не будет, правда? Чтобы было хоть что-нибудь слышно, надо двумя. – Тут я хлопнула двумя руками и хихикнула, потому что при этом, как в том самом гареме в рекламе «Сушеных Турецких Деликатесов», дверь открылась и вошел официант с шампанским, точно я была какая-нибудь важная восточная леди, хлопком вызывающая слугу.
– Это дзен-буддизм, – сказал Говард. – То, что надо постараться вообразить. – Он дал официанту пять шиллингов, официант глянул на них, точно ему что-то птичка в руку обронила, а потом вышел. Теперь вам ясно, правда? Если бы за такие апартаменты брали всего два фунта, чего они примерно и стоили, он и медяку бы обрадовался. А шампанское было на вкус очень холодное и немножечко уксусное, только я ничего не сказала. У меня не было шанса чего-то сказать, потому что Говард продолжал говорить: – Видишь ли, это способ соприкосновения с Реальностью путем абсурда. – Бедный мальчик, это были опять его фотографические мозги. – Например, вообразить гром без шума и птицу, летающую без тела, без головы или без крыльев. Это считают путем приближения к Богу. – Мне вообще не очень-то нравился смысл этой пьесы, но Говард лучше знал.
Мы поели внизу в ресторане отеля, и, знаете, мне в самом деле понравилось. Ресторан с виду был симпатичный, с потайным освещением, с прелестными белыми салфетками и скатертями, вещи на некоторых столах как бы играли огнями, и сильно пахло вроде рождественского пудинга, но Говард сказал, там готовили всякие вещи на бренди. Я съела восхитительный кусочек рыбы, а потом очень милый и очень холодный трясущийся типа пудинга. Потом был зеленый шартрез и кофе. Не могу вспомнить, что Говард ел, но с огромной и полной тарелки. Мне было тепло и чудесно. Потом взяли такси и поехали на ту самую пьесу. Театр меня немножечко разочаровал, потому что он был очень маленький, а мне как-то казалось, что теперь, когда у нас полно денег, мы должны получать только крупные вещи, вроде крупной пантомимы в большом театре, но, конечно, сезон пантомим еще не начался. И сигарами в том театре не пахло, и там не было лож, как в старом «Ампире» в Брадкастере. Но места у нас были лучшие, по словам Говарда, а именно в первом ряду. Когда поднялся занавес, никого не было, кроме нескольких молодых людей в очень грязной с виду квартире с развешанной стиркой, а одна девушка гладила свое нижнее белье. И эта сцена ни разу не переменилась, оставалась той же самой с начала и до конца всей пьесы. А пьеса была вот про что: до чего все несчастны, так как получили образование, за которое заплатило правительство, или типа того, а войны, на которую все бы пошли воевать, не было, или типа того. Один артист был очень похож на Реда, и одет был как он, и все время ругался. Поэтому я начала наяву грезить про Реда, и от этого немножко ежилась, так что Говард как-то странно на меня взглянул. Видно было, пьеса на самом деле ему не нравится, а я думала, что все это ужасно. Вот они мы, с кучей денег, и первый вечер в Лондоне в качестве очень богатых людей нам приходится проводить, глядя на людей в жутко грязной маленькой комнатке с развешанной стиркой, как они тыкают вилкой в тарелку с копченой селедкой.
Я была бы вполне счастлива в нашем маленьком доме в Брадкастере, сидя у камина и глядя ТВ. Но тут вставал тот самый вопрос про Реда, и я очень смущалась. Мне казалось, как будто бы я типа еду в автобусе, куда, не знаю, а автобус не останавливается. Я не знаю, чего мне хотелось. Может быть, мне хотелось, чтобы все вещи были, как раньше. Но и этого мне тоже не хотелось. В мою жизнь вошло немножко волнения. Мне почти хотелось плакать как бы от горя и кидаться на людей, но полным-полно такого происходило на той самой сцене.
Глава 17
Думаю, за ту неделю в Лондоне Говард должен был запросто потратить и раздать добрую тыщу монет, может, даже гораздо больше. Он как бы отчаянно старался обеспечить мне хорошее времяпрепровождение и все время спрашивал: «Ведь тебе это нравится, правда, любимая? Скажи, что тебе это нравится», так что приходилось без конца твердить да. Но что на самом деле можно сделать с деньгами, получив какое-то количество? Некоторые вещи, которые мы ходили смотреть в Лондоне, типа Национальной галереи, лондонского Тауэра и Вестминстерского аббатства, вообще нисколько не стоили. Тому, что можно съесть и выпить, есть предел, один раз на той самой неделе меня по-настоящему стошнило. Мы обедали где-то в очень шикарном месте с бутылкой бургундского 1952-го или 1953-го, забыла какого, но Говард сказал, оба года хорошие. Я ела на обед очень большую свиную котлету, на самом деле скорей вроде целого окорока, покрытую очень густым, жирным, почти черным соусом, с тушеным сельдереем и с жареной картошкой типа маленьких палочек. Было очень мило. Но среди ночи мне начало сниться, будто меня тошнит, потом я проснулась и была вынуждена стрелой лететь с ванную стошнить по-настоящему. Говард был очень милым, заботливым, но также и обеспокоенным, говоря:
– Боже, ох боже. Мне хотелось, чтоб ты хорошо провела время, а вышло только, что тебя тошнит, вот и все, – повторял это снова и снова.
– Все в порядке, – говорю я. – Забудь. – И забралась обратно в постель, и заснула без всяких проблем, как бы под кайфом от принятой нами выпивки, и спала абсолютно как мертвая. Утром только в десять проснулась, паршиво себя чувствовала, но принесли кофе, отчего мне стало чуточку лучше. Впрочем, это ведь и была жизнь на широкую ногу.
Говард уходил в то утро сам по себе, оставив меня бездельничать в прекрасном новом пеньюаре, а когда вернулся, то выглядел чуточку мрачно, поэтому я сказала:
– В чем дело?
– Ох, ни в чем, – сказал он.
– Ладно, – говорю я, – давай рассказывай. Я же вижу, что-то где-то не так. Ты поставил все деньги на лошадь и они вылетели в трубу?
– Нет, – сказал Говард. – Меня полиция забрала, вот и все. Видишь ли, я ходил тут вокруг этим утром, пробовал сделать немножко добра, а никто, видно, не хочет, чтоб им добро делали. – Он казался очень растерянным и весьма оскорбленным. – Я ходил вокруг с пятифунтовыми бумажками и раздавал их бедным.
– Что ты делал? – спросила я.
– Раздавал пятифунтовые бумажки лондонским беднякам в качестве акта сострадания и милосердия.
– Ох, нет, – сказала я и не раз повторила. Потом говорю: – Как же ты можешь сказать, кто бедняк? – Поразительно, в самом деле, на какие вещи способен был Говард, предела тут не было, просто вообще не было никакого предела. – В наши дни, – говорю я, – никаких бедных нету, не так ли? Я имею в виду, у всех благосостояние, разве не так, и как раз из-за этого столько проблем, правда? Я имею в виду, как в той пьесе, что мы смотрели как-то вечером.
