Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша
— А чем атласский лев отличается от простого льва? — спросил Мустафа.
Отец показал картинку в буклете, что оставил чиновник.
— Обратите внимание на густую гриву, — учил отец. — Она темно-коричневая, почти черная, а ближе к морде на ней светлая бахрома, которая спускается к брюху и тянется до задних лап. Атласские львы — самые крупные львы в Африке, — с гордостью добавил он. — Их ближайшие родственники — индийские львы, однако наши шире в кости, у них крупнее череп, не говоря уже о роскошной гриве. Поистине это великолепные создания. Римляне их сотнями ловили. Травили ими назаринов.
Мустафа притих, задумался. Мы с отцом еще довольно долго рассуждали о львах, затем переключились на более злободневную тему — предстоявшую нам поездку в Марракеш. Мустафа в разговоре не участвовал. Отец подмигнул мне и огладил белоснежные усы. Мы вышли из комнаты; Мустафа остался сидеть, уперев подбородок в ладони, глядя то на изображение атласского льва, то в окно, на дальние горы, взламывающие горизонт.
Поздно вечером он признался мне, что львы запали ему в душу.
— Я будто опьянен! — Мустафа говорил шепотом, чтобы не разбудить родителей. — Мне, Хасан, нынче было видение, пока вы с отцом разговаривали. Я видел льва; грива у него была не из волос, а из пламени; пока я смотрел, лев обернулся человеком.
— Ты знаешь этого человека? — с интересом спросил я.
— Не знаю; зато я уверен — львы существуют. Я должен найти их, ну или хотя бы их следы.
— Львы, Мустафа, водятся в горных лесах, — предупредил я. — Днем они прячутся, а выходят только с наступлением темноты. Многие смельчаки пытались их найти, но потерпели неудачу. Выследить атласского льва — дело непростое.
— А я вот возьму и выслежу, — заявил Мустафа. — Выслежу и убью самого крупного самца и получу награду. Дай руку, Хасан, пожелай мне удачи. Утром я отправлюсь на поиски атласского льва.
— Отправишься, отправишься, — пробормотал я в полудреме, ни на секунду не поверив брату. — Спи давай.
Мустафа действительно ушел на рассвете, когда все в доме крепко спали. Первой его отсутствие обнаружила мама, и мне потребовалось все мужество, чтобы сообщить родителям, куда, предположительно, делся мой брат.
На поиски Мустафы вышло все селение. Дело было спустя неделю после весенней страды; полагаю, людям требовался предлог, чтобы высвободить сдерживаемую энергию. Поиски больше напоминали пикник — никто не роптал, что на след моего заблудшего брата мы напали только на третьи сутки. И даже когда мы нашли Мустафу — высоко в горах, возле тизи, ущелья, что ведет из нашей долины, — ни у кого не хватило духу бранить его, так он был удручен. Напротив, мы добродушно посмеялись над пестрой коллекцией вещественных доказательств, собранных Мустафой во время львиной охоты: помятой медной фляжкой, выгоревшим на сгибах красным полотном, сухим трупиком длинноухого прыгунчика — это зверушка вроде мыши, у нее нос несоразмерно вытянут и напоминает хобот, — дубовой веткой, волею ветров принявшей вид копья, старым бикфордовым шнуром, большим плоским камнем с заметными белыми полосами — Мустафа утверждал, что об этот камень атласский лев точил когти.
С целью пощадить гордость брата я настаивал, что этот последний объект вполне может сойти за доказательство наличия у нас атласских львов; увы, этого было недостаточно. На обратном пути какой-то остряк назвал Мустафу атласским львом, и все, включая отца, так и прыснули.
Позднее Мустафа рассказывал: как раз когда он собирался за атласским львом, прямо с неба упала серенькая птичка и умерла у его ног.
— Это было дурное предзнаменование, — зловеще проговорил Мустафа. — Как я сразу не сообразил, что поиски ни к чему не приведут?
Желая смягчить его боль, отец сказал:
— Значение имеет мечта, а не трофеи.
Но Мустафа был безутешен.
Отец уверился, что именно это огромное унижение и заставило Мустафу покинуть нашу долину, с тем чтобы никогда не возвращаться. Но я-то знал истинную причину: Мустафа сам мне ее открыл. Его решение уехать никак не было связано с атласскими львами: оно было связано с событием, произошедшим несколькими годами позже и роковым образом изменившим наши судьбы. Я-то знал: отъезд Мустафы вызван чувством беспомощности, которое охватило его, когда моя юная красавица жена умерла родами. Мустафа обожал ее, как, впрочем, и вся семья.
Насиб
Захра получила имя по названию утренней звезды, Венеры. От нее всегда слегка пахло лавандой. Такого заразительного смеха я больше ни у кого не слышал. Суженая моя, сердцевинка моего сердца, любовь всей моей жизни…
Таковы были мои обрывочные мысли в тот вечер, когда мы похоронили Захру и нашего мертворожденного сына на склоне горы, за домом. Воспоминания не отпускают меня: я помню, как пыль поднималась над двумя могилами: помню безнадежность на лицах собравшихся: помню собственную опустошенность, что сдавливала горло; помню, как ночь беспорядочно зажигала звезды и как одна звезда вдруг исчезла, словно погашенная невидимой рукой.
Заснуть в ту ночь нечего было и пытаться. Мягкие туфли Захры стояли у кровати, как обычно. Я расстелил одеяло так, будто нас в постели двое. Я вдыхал запах лаванды, сохранившийся в подушках. Я мысленно повторял: «Захра! Захра! Захра!» — будто звал ее с того света.
Рано утром я сказал отцу, что хочу прогуляться.
Я вышел за дверь, повернулся спиной к долине и направился в горы. Сверху деревенские постройки казались домиками для сверчков.
Миновал день. Ночь пришла и ушла. Снова настал день; потом еще одна ночь. Я потерял счет времени. Бессмысленные дни сменялись бессонными ночами. Сияли звезды, белые и голубые. Облака тянулись над землей подобно дыму. Солнце дырявило густые древесные кроны на склонах гор. Я наблюдал спиралевидный орлиный полет. Восточный ветер, этот посланец любви, ворошил сухие листья и пыль.
Девочка пасла овец, жизнь шла своим чередом.
В селении, что раскинулось в соседней долине, праздновали второй брак зеленщика. Женские голоса тянули свадебную песню. Шиферные крыши вибрировали от пульсации барабанов. Из селения вела мощенная камнем тропа, ярко-белая на солнце. Тучные пастбища обрывались только у скалистых пиков, кое-где виднелись деревья со спутанными ветвями. Порывами налетал освежающий ветерок. Пахло осенью. Трава была уже наполовину желтая.
Я стал подниматься по крутому склону. Густые травы уступили место деревьям и кустарникам. Рядами стояли низкорослые сосны. Я миновал кедровую рощицу и вышел на узкий уступ. Подо мной было ущелье. Вокруг — только голые отвесные скалы. Внизу я разглядел ручей, в отдалении — снежную шапку Джебель-Тубкаль,[5] неприступную, ослепительную.
Я сел на камни, солнце било в лицо. Прислонился к валуну, обмяк в его тени. Я не шевелился, и вот передо мной замелькали жалкие уголья, что остались от моей жизни. И только теперь, в полной тишине, я осознал, что ушло вместе с Захрой.
Наступил вечер, над кромкой гор пополз туман. Камни, на которых я примостился, покрылись росой. Окоченевший от холода, я наблюдал, как небо окрашивается в бледно-лавандовый цвет, как расплываются очертания неприступных гор. На краткое мгновение лавандовая бледность точно вода пропитала горы — и весь мир. И почти сразу всей мощью теней на мир обрушилась ночь.
Зажглись звезды; взошла ущербная луна. Из-за высокого гребня выплыла серая туча, принялась обволакивать мой уступ, и скоро все погрузилось во тьму. Ни звезд, ни неба не было видно. Я остался один в ночи; совершенно один.
Я вытащил из кармана туфли Захры и сбросил с уступа. Я следил за ними взглядом, пытался представить, каково это будет, когда мое собственное тело рухнет на камни. Я тешился этой мыслью; единственное мое ощущение было — что я сам по себе, отделен ото всего и вся.
Мое оцепенение нарушили звуки сдерживаемого дыхания.
Я обернулся: за камнями, не сводя с меня глаз, прятался Мустафа. Он осунулся, посерел лицом — никогда я не видел его таким несчастным. В тот миг меня охватило неестественное спокойствие. Жестом я пригласил Мустафу сесть рядом и отодвинулся от края уступа.
— Как ты меня нашел?
— Я следил за тобой с той минуты, как ты покинул дом, — глухо отвечал Мустафа. И воскликнул: — Хасан, ты уже трое суток по горам ходишь!
— Так долго? — не поверил я.
Мустафа обнял меня за плечи и разрыдался.
Манийа
По возвращении я нашел родителей состарившимися почти до неузнаваемости.
Мама не отходила от меня ни на шаг и беспрестанно дрожала. Отец, и так худощавый и темноликий, был изнурен бессонницей. Он сказал, что не может больше заниматься своим ремеслом — его сердце пусто.
— Захра, — сказал отец, — теперь в лучшем мире, но дух ее пребудет с нами вовек.
