Давид Фонкинос - Воспоминания

Добираться было недалеко. Я предложил поехать на машине, но бабушка пожелала идти пешком. Мы побрели вдоль прибрежных утесов. В какой-то момент, потрясенные зрелищем, мы невольно остановились. Берег обрывался вниз так резко, что дух захватывало. Это ощущение края света спровоцировало немало самоубийств. Но мне казалось странным хотеть смерти лицом к лицу с морем, лицом к лицу с такой величественной красотой. Открывающаяся перед нами даль обязывала нас жить. Некоторое время мы стояли молча, завороженные необъятностью горизонта.

Я постучал в дверь. Нам открыла женщина лет пятидесяти, дочь Алисы. Каждое утро она приходила ухаживать за матерью. Мы объяснили, кто мы такие. Женщина не могла поверить своим ушам.

— Невероятно! Значит, вы… вы учились с мамой в одном классе?..

— Совершенно верно.

— Ой-ой-ой… Какая жалость!

— Жалость? Почему жалость?

— Дело в том, что у мамы… не очень хорошо с головой… В общем, если называть вещи своими именами, она выжила из ума.

— Мы вам очень сочувствуем, — сказал я, чтобы заполнить неловкое молчание.

— У нее болезнь Альцгеймера. Это теперь частое явление, и вроде бы люди понимают, о чем речь, но пока не примеришь на себя, не поймешь, что это такое. Просто однажды ваша мама перестает вас узнавать.

Что тут скажешь? Приятного сюрприза из нашей затеи не вышло. Дочь Алисы продолжала:

— Она вообще никого не узнает. Меня она принимает то за домработницу, то за свою собственную мать.

За кого-то она примет нас? По длинному-предлинному коридору мы прошли в комнату старушки — как будто перешли из одного мира в другой. Прежде чем открыть дверь, ее дочь тихонько постучала. Алису мы застали перед большим, обрамленным лампочками зеркалом. Она расчесывала щеткой волосы. Странное это было зрелище. Такие зеркала бывают в уборных у балерин. Она увидела наше отражение и обернулась, ничего не говоря.

— Мам, к тебе гости. Эта женщина училась с тобой в одном классе.

На мгновение воцарилась тишина. Алиса созерцала мою бабушку. Продолжение могло быть каким угодно. Алиса могла все что угодно сказать или подумать, могла совершить любое безумство. Она встала и подошла к своей бывшей подруге. Подошла вплотную, так что я почувствовал, как у бабушки заколотилось сердце. Мы стояли в полной растерянности. Я не знал, куда деться. Выдохнул еле слышное «Добрый день, мадам», но реакции не последовало. Больше ничего выдавить из себя я не мог. Алиса положила ладонь бабушке на лицо, постояла так немного и произнесла:

— Да, я помню.

— …

— Я помню тебя.

— Мама, правда? Ты вспомнила, что вы были в одном классе?

— Со мной? Нет, это с тобой она была в одном классе. Я прекрасно помню, это была твоя лучшая подруга.

— Да нет же, мама, она училась с тобой.

— Мы учились с тобой вместе до третьего класса, — сказала бабушка. — Ты сидела за мной. — Она повернулась спиной и подняла волосы. — Узнаешь мой затылок?

Пожилая дама посмотрела на бабушкин затылок, и рот ее растянулся в улыбке. Она не имела ни малейшего представления о том, кто стоит перед ней. Мне стало до слез обидно. Бабушка сбежала из дома престарелых, отправилась одна на край света, ничего не боясь, — и все ради того, чтобы вернуться в свое детство, которое предстало перед ней в образе выжившей из ума старухи.

Прошло несколько томительных секунд. Алиса сказала:

— Ну что же, добро пожаловать. Не выпить ли нам шампанского?

Ее дочь, видно, привыкла к неожиданным материнским причудам.

— Прекрасная мысль, — сказала она. — Пойду принесу.

Она отправилась на кухню. Мы остались втроем. Алиса вернулась в свое кресло. Бабушка присела рядом на край кровати. Еще несколько секунд они смотрели друг на друга с вежливой улыбкой. Алиса снова стала расчесывать волосы. Бабушка предприняла еще одну попытку:

— Неужели ты правда не помнишь? У нас классной была мадемуазель Ружон. А помнишь Эдит? А Жан-Мишеля? Он ведь был в тебя влюблен… По уши влюблен… Он писал тебе стихи, и ты нам их читала… Такие плохие стихи, что не смеяться было невозможно..

Алиса обернулась, долгим, пристальным взглядом посмотрела на бабушку и проговорила:

— А хорошо бы все-таки выпить по глотку шампанского.

Делать было нечего. Я подошел к бабушке, чтобы как-то ее поддержать и утешить. Я чувствовал, что эта ситуация совершенно выбила ее из колеи. Она шепнула мне:

— Ты решишь, что я сошла с ума, но она совсем не изменилась. Уму непостижимо, совсем не изменилась. Глаза все те же…

Тут она осеклась и заплакала. Это произошло как-то само, ее вдруг сотрясли короткие и сильные рыдания. Алисина дочь вернулась и застыла на пороге, увидев, что гостья плачет. Она так и стояла в дверях, с подносом, на котором громоздились бутылка шампанского и четыре высоких бокала, не решаясь войти, трогательная и смешная одновременно.

Альцгеймер был блестящим психоневропатологом, но не знал еще, что сделанное им открытие назовут его именем. Огромную роль в его жизни сыграла женщина. Этой женщиной была Августа Д., поступившая в лечебницу Франкфурта 2$ ноября 1901 года. Альцгеймеру было тридцать шесть, когда он занялся этой пациенткой, страдавшей от прогрессирующего снижения умственных способностей. Он решил вникнуть в ее случай, не предполагая, что она станет для него чем-то вроде музы, олицетворением изучаемого им недуга. Следя изо дня в день за развитием болезни, записывая бред своей подопечной и ее несуразное поведение, доктор садился подле нее и начинал свой допрос:

— Как ваше имя?

— Августа.

— А фамилия?

— Августа.

— А как зовут вашего мужа?

— Августа.

Так отвечала она на все вопросы.

Это имя стало для него наваждением. И тут молодой доктор вспомнил другую Августу — она жила по соседству, когда он был ребенком. Добрая бездетная женщина часто сидела с ним в отсутствие родителей. Она пекла ему пироги и баловала, как умела. Мальчик очень любил ее. Но потом мужа этой Августы перевели в Гамбург, и она уехала. Зайдя попрощаться с Алоисом, она поцеловала его в лоб долгим поцелуем. «Не забывай меня», — сказала она. Сначала мальчик тосковал по ней, но прошло несколько месяцев, и он ее забыл. Тридцать лет спустя, благодаря второй Августе, которая ничего не помнила, но которой суждено было увековечить имя Альцгеймера, он вспомнил свою любимую няню. Каждый значимый человек в нашей жизни — отчасти предвестник будущего. Так он подумал.

Обратно мы пошли другой дорогой, не вдоль обрыва, а через город. Бабушка приехала в Этрета, не очень хорошо себе представляя, что ее ждет. Ей захотелось поддаться ностальгии, открыть в ней приятно щекочущую нервы сторону — но она столкнулась с невеселой действительностью. Никогда не знаешь, чем обернется тоска по прошлому. Может, ты найдешь в ней именно тоску, щемящую печаль, а может, у нее окажется более современный вкус — вкус наслаждения тем, что было когда-то. Бабушка, похоже, сама была удивлена своим слезам, как будто границы нашей восприимчивости способны вдруг раздвинуться. Теперь мы медленно брели вперед, не зная сами, что будем делать дальше.

Я предложил вернуться в гостиницу: может, бабушке стоит отдохнуть перед обедом? Она ответила не сразу, казалось, она сосредоточенно думает о чем-то. Потом сказала:

— Надо бы поехать взглянуть на мою школу. Женщина в мэрии сказала, что она еще существует, стоит на прежнем месте.

— Поехали.

— Поедем на машине. Я покажу тебе дорогу.

Мы проехали несколько сот метров и оказались перед школой, носящей имя Ги де Мопассана. Бабушка так уверенно показывала дорогу, точно прожила в этих краях всю жизнь. За семьдесят лет все стало другим — вывески, магазины, — но сами улицы остались прежними. Костяк города не изменился. Мы припарковались у школы. Здание было совсем маленьким, наверняка не более пяти классов — по одному на каждый год набора. Сразу за воротами находился школьный двор, и прохожие могли видеть через ограду, что там происходит. В ожидании звонка на улице уже топталось несколько мам. Они беседовали между собой, с любопытством поглядывая в нашу сторону. Мы были неожиданным элементом в привычном декоре. Поскольку они выказывали недоумение, даже некоторое беспокойство, я решил пояснить:

— Моя бабушка здесь когда-то училась.

— Правда? Да что вы! — испуганно ахнула одна мамаша, будто вдруг осознала, что и ее дочурка однажды состарится.

Из дверей школы выбежали дети. Некоторые остались во дворе — те, кто не уходил обедать домой, а ел в школьной столовой. Мальчишки лупили по мячу или затевали потасовки, девчонки прыгали в резиночку, в классики. Бабушка была зачарована этим зрелищем, но невозможно было угадать, о чем она думает. Даже если бы она взялась в мельчайших подробностях описывать мне свое душевное состояние, оно все равно осталось бы для меня загадкой. Я не смогу представить себе ее переживания, пока сам, достигнув ее возраста, не приду во двор своей школы. Впрочем, мне это не грозит: ее снесли из-за использования в строительных материалах асбеста. Возможно, я уже надышался ядовитых веществ. Не исключено, что мои нервные приступы — результат их пагубного воздействия. Тут бабушка прервала мои глубокие размышления: