Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море
— А вы думаете, что через несколько дней все уладится? — спросил он.
— Не известно, чем все это кончится, — заметил отец.
— Ну как, Жюльен? — спросил Вентренье.
Жюльен улыбнулся:
— Я-то не прочь попробовать, — сказал он, поведя рукой в сторону матери.
— Послушайте, — опять вмешалась мать, — нечего время зря на споры тратить, у меня дела. Скажем так: обещать мы ничего не обещаем. А там видно будет, сделаем… что потребуют обстоятельства. Вот вам и весь сказ.
Она не кричала, но голос ее уже не дрожал. Она смотрела прямо в глаза Вентренье, он больше не настаивал. Только сказал:
— Во всяком случае, пойду поищу людей для других булочных. Но тут, кроме вас, работать некому. Ключ у соседки, той, что живет на втором этаже. Она женщина старая, не уедет.
Он поклонился, сделал несколько шагов, потом обернулся и прибавил:
— Решайте сами. Я сделал все, что мог… Все, что мог… Но я твердо знаю, вы не такие паникеры, как другие.
30
После ухода Вентренье все трое некоторое время молчали, потом, услыхав, как хлопнула калитка, мать сказала Жюльену:
— Пойдем, посмотришь, как я тебя собрала в дорогу.
Они поднялись на кухню, а отец тем временем медленно вышел на улицу. Мать взяла рюкзак Жюльена и положила его на стол.
— Вот что я из белья приготовила, — сказала она. — Как ты думаешь, хватит?
Жюльен ничего не ответил, и она пояснила:
— Я ведь не жалею, дала бы охотно еще, но, пожалуй, не стоит брать в дорогу лишние вещи. Надо ведь и еду захватить.
— Ты правда думаешь, что мне лучше уехать? — спросил Жюльен.
— Кто может знать? Никто не знает, что лучше, — сказала она. — Мне приходится самой все решать. Мне приходится за всех решать.
— По-моему, нужно обождать.
— Ты говоришь обождать. А чего ждать? Чтобы они сюда пришли?
— Мы не знаем, что там делается.
— Во всяком случае, я предпочитаю, чтобы все было готово.
Жюльен ушел к Робенам слушать радио. А мать принялась укладывать рюкзак. Она сунула в него толстый пуловер, чтобы спине было мягче и чтоб впитывался пот, упаковала одежду и белье, затем достала консервы, хлеб, плитки шоколада, сахар, две пачки печенья и заполнила пустые места и большие карманы рюкзака.
Вечером поток беженцев и отступающих войск еще усилился. Некоторые уверяли, будто немцы уже под Дижоном. По швейцарскому радио передавали выдержки из ответа президента Рузвельта Полю Рейно. Эту новость Робен сообщил уже поздно вечером.
— Соединенные Штаты предлагают поставить военное снаряжение в любом количестве, — сказал он. — Но людей присылать не хотят.
— Пришлют, — сказал отец, — только не известно, когда они на это решатся. Все как в четырнадцатом году, Франция опять будет разрезана надвое. Только теперь линия раздела пройдет гораздо ниже. Все дело в том, чтобы знать, по какую сторону фронта мы окажемся.
— При нынешних темпах…
Больше Робен ничего не сказал. Мать не спускала глаз с Жюльена.
— Если это так, тем, что уедут, может быть, несколько лет нельзя будет вернуться домой? — спросила она.
— Может быть.
— Господин Робен, ради бога, скажите, что делать Жюльену? Скажите!
Робен немного подумал.
— Может быть, это жестоко, — сказал он. — Но, видите ли, если предсказание господина Дюбуа осуществится, если боши сядут нам на шею, как это было на севере в ту войну, тогда лучше, чтобы тех, кто способен носить оружие, здесь не было. Лучше, несомненно лучше.
Сад заволакивала темнота. Вечер был теплый, но у матери по спине пробегал холодок. Зелень самшита, персиковых деревьев, кусты пионов на перекрестке двух дорожек казались почти черными. Очертания предметов стали расплывчатыми. Мать впивалась глазами во тьму. Все пугало, все таило в себе угрозу.
С бульвара и Солеварной улицы доносился гул моторов, как будто приблизившийся после того, как солнце зашло за Монсьель. На Школьной улице и на склоне Монтегю в нескольких окнах был свет.
— Они сошли с ума, — заметил Робен.
— Они уезжают, им на все наплевать, — сказал отец. — А те, что в противовоздушной обороне, возможно, ушли первыми.
Наступило долгое молчание. Деревянная скамья поскрипывала каждый раз, как кто-нибудь двигался.
— Но ведь нельзя же уехать ночью? — спросила мать.
— Подождем до завтра. Вот рассветет, и узнаем, что делается. А сейчас Жюльену надо выспаться. Как знать, что у него впереди.
Жюльен встал, пожелал всем спокойной ночи. Когда он подошел к матери, которая тоже встала, она крепко прижала его к груди, обняла его очень крепко, так, как, может быть, не обнимала никогда раньше.
31
Ночь длилась бесконечно.
Оставшись одна, мать проверила рюкзак Жюльена, потом поднялась в спальню и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Окно в сад было открыто, рокот отступления не прекращался ни на минуту, почти такой же равномерный, как рокот реки.
Спустя некоторое время темнота стала оживать. Прежде всего проступил бледной полосой косяк окна, затем вырисовался угол шкафа, тут же поблизости, параллельно косяку, но все же дальше от света.
Значительно позже мать стала различать дверцы шкафа. Они были чуть обозначены, но она так долго всматривалась, что под конец ей уже казалось, будто она видит рисунок на дереве. Когда Жюльен был маленьким, он спал тут, в кровати рядом с родителями. Он часто говорил матери, что в четверг или в воскресенье утром, проснувшись, долго разглядывает дверцы орехового шкафа. Он рассказывал, что путешествует по прожилкам старого дерева.
— Разве можно путешествовать по дереву?
— Ты что-то сказала?
Это голос отца. Неужели она говорила вслух?
— Я ничего не говорила.
— Нет, говорила. Это ты, верно, во сне.
— Как же во сне, раз я не спала.
Молчание.
Рокочет поток машин.
— Ты тоже не спишь? — спрашивает мать.
— Не сплю… Слышишь, как они идут?
— Да.
Они замолчали. Мать прислушивается, потом бесшумно встает.
— Ты куда?
— Никуда.
Мать облокотилась на подоконник. Она чувствовала, что отец смотрит в ее сторону. Вдруг откуда-то издалека донеслись словно раскаты грома. Мать прислушалась, высунулась из окна, чтобы посмотреть на небо в северной стороне. Небо чистое, звездное. Она обернулась и спросила:
— Слышал?
— Что?
— Это уже не машины. Это пушки, да?
— Ты думаешь?
— Я уверена, что это не машины.
— А!
Она прислушивалась, но раскаты не повторились.
Мать была босиком, и пол холодил ей ноги. Она опять легла. Отец кашлянул, вздохнул раза два.
— Я все думаю, может быть, было бы лучше, если бы Жюльен уехал уже сегодня? — сказала мать.
— Разве при таком столпотворении кто-нибудь может сказать, что лучше?
— Как подумаю, что они уехали, удрали, ничего не сказав, может быть, насажали полный грузовик чужих.
— Ну, теперь опять за старое возьмешься, — сказал отец.
— Нет, я слишком устала, — вздохнула она.
— Попробуй заснуть.
Мать закрыла глаза. Она неподвижно лежала на спине, выпростав руки из-под одеяла, и чувствовала, что усталость постепенно растворяется, распределяется по всему телу, как вода, растекающаяся по поверхности.
Верно, она задремала. И вдруг проснулась. Отец храпит.
Знать бы, который час.
Стараясь, чтобы не заскрипела кровать, мать осторожно встала. Ногой нащупала на полу туфли. Не пошла, а, можно сказать, скользнула к окну.
Гул как будто не такой сильный и, главное, не такой непрерывный.
А вдруг все кончилось? Как бывает при отступлении? Ведь должен же быть какой-то промежуток между теми, что убегают, и другими, теми, что настигают?
И ей стало страшно, что гул прекратится.
Что, если это уже они? Если промежуток между одними и другими пройден, пока она спала?
Удары колокола. Это в лицейской часовне. Это пробило четверть.
Звезды меркнут. На востоке над вершиной холма небо побледнело. Светает.
Может, уже идут немцы… Немцы, которые с наступлением утра будут обходить дома и брать способных носить оружие мужчин… И молодежь тоже…
Мать подошла к кровати, где все еще храпел муж. Она постояла в нерешительности, но потом сжала рукой его плечо, слегка встряхнула. Храп прекратился. Отец ворчит, потом приподымается на локте:
— Что случилось?
— Вставай, вставай.
— Что случилось?
— Мне кажется, что теперь идут боши.
— Что ты выдумываешь!
— Вставай, Гастон, надо узнать, что делается.
Отец сел на кровати. Он почесывает шею.
— Но как ты собираешься это узнать?
— Надо пойти посмотреть.
— Если это они, лучше сидеть дома. Ночью никогда не знаешь, что может случиться.
