Джонатан Троппер - На прощанье я скажу
— Сейчас у тебя непростой период, Сильвер, — говорит он. — Непростое время для нашей семьи. Мы сейчас здесь, потому что хотим понять, хотим помочь, точно так же, как и ты, я знаю, желал бы помочь, если бы кто-то из нас нуждался в этом.
Сильвер отодвигает стул и встает.
— Только не сейчас.
— Да погоди, — говорит Элейн. — Сядь. Мы не кусаемся.
— Я ценю то, что вы пытаетесь сделать для меня, но…
— Да сядь же ты, черт побери, на место! — орет отец и со всей силой стучит кулаком по столу.
Все подпрыгивают на своих стульях, малыш плачет. Руби вскакивает и берет его на руки, а Сильвер опускается на место. Дениз, вернувшаяся с кухни, тоже садится. Под столом она берет руку Сильвера. Они все глядят на Рубена, сидящего со сжатыми кулаками.
Сильвера как-то в седьмом классе отстраняли от занятий, потому что он списывал на контрольной, а потом еще и в старшей школе за курение травки в туалете. Он стащил ключи от машины и задом вывел отцовский «линкольн» из гаража, хотя еще два года не имел права садиться за руль. Однажды, в шестнадцать, при отце он обозвал Бога долбанутым придурком. Но он никогда не слышал, чтобы тот повышал голос, как сейчас. Да и никто из них не слышал. И Рубена все еще трясет от напряжения. В комнате стоит свинцовая тишина. Рубен выдавливает еле заметную грустную улыбку.
— Я люблю тебя, — говорит он. — Но ты ведешь себя эгоистично. И жестоко. Мы — твоя семья, и если ты так решительно настроен умереть, то, пока ты еще жив, тебе придется вести себя с нами по-другому.
Его рука все еще дрожит, и лежащий рядом нож вспыхивает в свете хрустального подсвечника. Сильвер закрывает правый глаз и различает лишь этот тонкий полумесяц света, то разгорающийся, то тускнеющий в море темноты. Он открывает здоровый глаз, и комната некоторое время покачивается, прежде чем обрести четкие очертания.
Рубен бросает взгляд на Элейн, приглашая ее взять слово.
— Я люблю тебя, Сильвер, — говорит Элейн довольно сухо, хотя голос ее дрожит от напряжения. — Я люблю тебя с самого твоего рождения. Ты разъезжал со своей группой вместо того, чтобы заниматься семьей, потом вы с Дениз развелись, а мы с отцом проводили все выходные с Кейси, потому что ты был неизвестно где, занимаясь неизвестно чем, вместо того чтобы быть нормальным отцом, — но я ни разу не осудила тебя, ни разу не сказала, что ты ведешь себя безрассудно или эгоистично. А может быть, и стоило. Не знаю. Просто я хотела, чтобы ты не отдалялся, чтобы, когда ты наконец надумаешь вернуться, тебе было куда прийти. Но теперь, теперь я скажу тебе, что думаю и что думают твой отец, и Чак, и Дениз, и Кейси, и все здесь, кто, несмотря ни на что, по-прежнему тебя любит. Мы будем говорить, а ты будешь слушать.
Ее голос срывается, но она заканчивает речь решительным кивком и садится.
Рубен кладет руку поверх ее ладони, одобрительно кивая, затем смотрит на Чака:
— Скажи и ты что-нибудь.
Чак переводит взгляд на Сильвера и с робкой улыбкой откашливается.
— Когда-то мы были близки друг другу, — говорит он. — Я не знаю, что произошло. Ты переехал в тот дом и просто-напросто исчез. Первое время после развода ты заходил к нам на ужин. Появлялся посреди вечера, садился за стол, болтал с детьми и смешил их. Они любили бывать с тобой. Потом ты выпивал пива, говорил о том, о сем. Ты вообще помнишь, как это было?
Теперь Сильвер действительно вспомнил. Но много лет даже не думал об этом. Это то же, что и забыть? С практической точки зрения, наверное, именно так оно и есть.
— Не знаю, почему ты перестал заглядывать к нам, — продолжает Чак, все больше распаляясь. — Почему не брал трубку и не перезванивал. Не знаю, это потому, что я что-то не то сказал или сделал, или, наоборот, не сделал, но напрасно мы ничего не предприняли. Мне не хватало брата. Я вижу, как играют мои мальчики… — он запнулся, и Руби с малышом на руках подходит и гладит его по спине. Получается настоящая картинка: Чак сидит, Руби за его плечом с младенцем на руках — словно на рождественской открытке. И глядя на них, Сильвер чувствует, как в нем нарастает знакомая необъяснимая злоба.
— Почему папа плачет? — спрашивает Зак.
— Он не плачет, — отвечает Руби. — Он разговаривает.
— Нет, не разговаривает. Он плачет. Смотри.
— Мальчики, отправляйтесь-ка поиграть.
Руби выпроваживает их из столовой и снова встает за спиной мужа. Она убаюкивает малыша, пританцовывает и покачивается, возможно, сама того не замечая.
Чак утирает глаза, делает глубокий вдох и продолжает:
— Я не хочу, чтобы ты умер, — продолжает он. — Думаю, а может, вся эта история с аортой — это такой звоночек тебе? Дорога, которая вернет тебя нам?
Сильвера придавливает тяжестью взглядов, нацеленных на него. Он отчаянно надеется, что не произнесет того, о чем думает.
— Ты идиот, — говорит он.
Руби изумленно охает. Чак отшатывается, как бывало в детстве, когда Сильвер замахивался, чтобы его ударить. Если бы он не дернулся, Сильвер его бы стукнул.
— Ну вот и все, — Кейси буркает себе под нос.
— Прости, — продолжат Сильвер. — Я знаю, что ты говоришь это от души, но мне все равно хочется вмазать тебе, до крови, и даже не до конца понимаю почему. Думаю, может, потому, что у тебя есть все, что я потерял: красивая жена, дети, дом… А еще потому, что ты так этим кичишься. Я перестал приходить, потому что при мне ты вечно держался с Руби за руки, или поглаживал ее по заднице, или целовал, когда она приносила кексы. Да они же из готовой смеси пеклись, елки-палки! И я не знаю, ты это делал оттого, что несомненное убожество моей жизни заставляло тебя ценить твою куда сильнее, или тебе неосознанно хотелось покрасоваться ей передо мной, потому что я всегда был намного умнее — у тебя были все эти репетиторы.
— У меня бы СДВГ,[10] — запальчиво вставляет Чак.
— Суть в том, — продолжает Сильвер, — что, уходя от вас, я всегда представлял, как ты лежишь в спальне рядом с Руби, радуясь, как у тебя все славно, не то что у брата-неудачника. В сравнении с моей твоя жизнь казалась тебе еще лучше. И в какой-то момент я просто уже не мог все это выносить.
— Придурок ненормальный. Я пытался тебе помочь.
— Мне не нужна была твоя помощь.
— Тебе была нужна хоть чья-то помощь, а со всеми остальными ты уже успел пересраться.
— Ну будет, дорогой, — говорит Руби, положив руку ему на плечо. — Ты уже отдаляешься от темы.
— Да хрен с ней, с темой, — бросает Чак, вскакивая на ноги. — Жаль, что тебя задевало то, как я люблю мою жену. Каким же я был кретином.
— Это не твоя вина.
— Вот уж точно, не моя, — он поворачивается к родителям. — Простите, я старался. Но с ним бесполезно разговаривать. Всегда так было. Ради всего святого — да он по-прежнему считает, что был рок-звездой.
Он смотрит на Сильвера, качая головой.
— Мне жаль тебя. Ты профукал в своей жизни все хорошее только потому, что сто лет назад написал одну хитовую песню.
— Все было чуть сложнее, — замечает Сильвер.
— Не намного.
Сильвер на секунду задумывается.
— Да, не намного, — соглашается он.
Чак направляется к двери.
— Я сваливаю.
— Не уходи! — просит Элейн. — Мы ужинаем. — Она поворачивается к Сильверу — Попроси у него прощения!
— Я не хотел тебя обидеть, — говорит Сильвер.
— Да пошел ты.
— Чак! — окликает его Руби.
— Мне надо пройтись, — отвечает он, идя к двери. Останавливается и напоследок бросает на Сильвера недобрый взгляд.
— Ты мудак, Сильвер.
— Я знаю, — отвечает он. — Куда направляешься?
Чак оторопело глядит на него.
— Не знаю куда. Подальше от тебя.
Сильвер кивает и встает из-за стола, прихватывая бутылку кидушного вина.
— Я с тобой.
Пару кварталов они идут молча, двигаясь к пруду, что в дальнем конце Ливингстон-авеню. Прохладный вечер, над прудом плывут ароматы жимолости и свежескошенной травы, они возвращают Сильвера в прошлое. Детьми они рыбачили в этом пруду, ловили окуньков, лещей, изредка и сомов. Сильвер всегда цеплял Чаку наживку, потому что тот не мог проткнуть крючком живого червяка. Они сидели на одном из плоских валунов, что окружали пруд, и разговоры неизменно сводились к тому, что Сильвер называл про себя тройкой «с»: спорт, секс и сериалы. Когда пруд замерзал, они катались по нему на коньках, а ребята постарше гоняли палками шайбу, но после того, как Соломон Кори провалился под лед и утонул, на коньках кататься перестали Соломон учился на год старше Сильвера, высокий, невозможно тощий паренек с подпрыгивающей походкой. Его смерть камнем легла на сердце Сильвера — в голове не укладывалось, что человека, которого он знал, просто больше нет. Сильверу было двенадцать, и смерть была темой, много лет обитавшей на задворках его сознания, но теперь она вошла в его мир, и какое-то время все казалось нереальным. Ночами Сильвер лежал в кровати и пытался угадать, какие мысли проносились в голове Соломона, когда ледяные воды пруда наполняли его легкие. Понимал ли он, что гибнет? Или он умирал, думая, что назавтра, как обычно, проснется в своей кровати?
