Марк Гиршин - Дневник простака. Случай в гостинице на 44-й улице

После этого Рита опять стала распрашивать меня о Ноле, почему мы больше не встречаемся. Я ответил. Но Рита сказала, что Нола будет скорее своему фабриканту ноги мыть и воду пить, чем уйдет от него. А посмотреть на нее на улице, такая независимая американка, что хоть куда! Вдруг Рита сказала, что я мог бы сейчас прийти к ней, посмотреть, как она живет. Возьми такси, я тебе верну деньги. Я спросил, почему она не спит. Рита призналась, что выпила три порошка, не может уснуть. Приезжай! Мне было интересно посмотреть, как она живет, но я подумал, что не такие у нас отношении, чтоб бегать друг к другу по ночам, и ответил, что лучше в другой раз. Она сказала, я, наверное, сильно люблю деньги. Я ответил, что нет, зачем они мне? Но она сказала, что сама это знает, она пошутила. Она сейчас примет еще один порошок и попробует уснуть. И положила трубку.

Когда я отошел от автомата, он снова зазвонил. Прошло не мало времени, прежде, чем я сообразил, что это Рита. И пока я возвращался к автомату, он все тоненько звонил, взывая к пустой улице, по которой одни желтые такси, и то очень редко, проезжали. Когда я снял трубку, какой-то мужчина заговорил со мной по-английски. Конечно, я ничего не понял, хотя он говорил очень медленно, как бы с трудом соображая, что ему от меня нужно. Я решил, что он звонит от Риты, потому что опять был слышен телевизор.

Утром меня разбудил сатирик. Он звонил снизу, что за дурацкие порядки в моей гостинице, его наверх не пускают. Я был рад, что он приехал, и спустился за ним. Хотелось подискутировать, все равно, о чем, так изголодался в Америке по серьезному собеседнику. Но сатирик был настроен миролюбиво, даже вызвался нажать на ОМО, чтобы они меня продолжали содержать. Он уверен, что я допустил ошибку, не может быть, чтобы ОМО прекратила помощь, а работы не дала. Ведь вы совсем недавно приехали. Я признался, что отказался от их помощи, потому что в ОМО неприятная обстановка. Тогда он опять стал на меня кричать, а мне плевать на обстановку, мне нужны чеки, а не улыбки! Я спросил, а почему Америка должна нас кормить. Он ответил, что Америка всех кормит, кому предоставляет убежище. Я сказал, что убежал потому, что не поладил с директором. При чем тут Америка? Он объяснил, я не поладил не с директором, а с советскими порядками, и мне не оставалось другого выхода. Куда бы ни пошел, всюду встретил бы тоже, потому что я еврей. Я ответил, что у нас в издательстве работали евреи, которые получали все блага, квартиры, премии, потому что они поддакивали директору. Когда суд меня восстановил на работе, директор мне объявил несколько выговоров подряд за то, что я будто бы не справляюсь с работой, после чего было созвано профсоюзное собрание, на котором все меня ругали, а директор сидел, как будто бы он совсем ни при чем, и даже ни разу не выступил, не было необходимости. Собрание приняло решение просить директора освободить меня от работы, и евреи вместе со всеми голосовали за. Только один Маслов, не еврей, против. Так эти евреи лгали, сатирик перебил меня, потому что их заставляла обстановка. А если бы не лгали, с ними поступили бы, как с вами. Вы что, не понимаете! А кто их здесь заставляет лгать, тоже обстановка, я спросил. Где здесь? Вот в этом городе, я показал в окно на мой колодец, где мы сейчас живем. Ну, кто, кто лжет, он стал подступать ко мне, назовите! Мне хотелось сказать, вы, но я сказал только о фото в «Новой Речи», будто я за бутылку готов на любое преступление. Ну, он сейчас без работы, туманно объяснил сатирик, нужно было заручиться поддержкой газеты. Я понял, он имеет в виду того кандидата наук.

Пока мы спорили, прошло много времени, и в моем номере стало так светло, как только может быть, если на дворе ясный день. Мы вышли на улицу. По пути сатирик вдруг вспомнил, что было бы интересно посмотреть место, где все это с Вовой случилось. Я повел его по лестнице наверх, показал вовин номер. Сатирик сказал, что Вове просто не повезло, это, конечно, случайность. Я с самого начала это утверждал, и мы больше не спорили. Ходили по улицам, наконец, он попрощался.

Был уже конец дня, искать где-то работу уже поздно. Я только позвонил по вчерашнему талончику, а вдруг это работа в Центральном парке, где я заполнил анкету. Не знаю, кто со мной говорил, мне показалось, что литературная агентша. Я пожалел, что у меня не было с собой ее адреса, я бы тут же пошел к ней, чтобы проверить, она ли звонила. Потом я решил, надо не полениться, пойти за адресом. Вернулся в гостиницу, а потом к ней. Захватил еще «Дело» с рассказами, на всякий случай. Но дверь ее приемной на тридцатом с небольшим этаже была закрыта. Я стучал много раз, никто не отвечал. Наверное, звонила не она. В коридоре никого не было. И двери других офисов, на которых были написаны номера и названия, были неподвижны как стены. Видно, люди давно ушли. Коридор был длинный, а в конце его нарисованы стрелки, значит, он еще заворачивал. Я уселся на ковре, которым застлан был коридор, и прочел все свои рассказы. Больше всего мне понравился последний, о треугольной комнате, из окна которой видна реклама курильщика с красным ртом, большим, как автомобильное колесо, откуда все время валил настоящий дым.

Вдруг мне пришло в голову написать еще один рассказ, как телефонный автомат звонит ночью на пустой улице. Наконец прохожий берет трубку и выясняется, что кто-то хочет уличить женщину и с пьяным упрямством без конце набирает номер, который написан на клочке бумаги, на ее столике. У меня не было с собой ручки, а то бы я начал писать рассказ у дверей агентши, так я все ясно себе представлял.

Вернулся в гостиницу, сварил концентрат. Я из-за сатирика весь день ничего не ел. Он сказал, что специально приехал вытащить меня к себе. Я подумал, сэкономлю на завтраке. Но когда мы поспорили, он забыл. Что-то буркнул и ушел.

Ходил к Гану насчет работы. Он был занят, дал мне сегодняшнюю «Новую Речь», чтоб я не скучал, пока он освободится. Там было сказано, что сатирик приступил к работе над романом, в основу которого положен действительный случай убийства советчиками молодого ученого-эмигранта, еще памятный нашим читателям. Впервые в литературе будут представлены и те, кто воспользовался гостеприимством Америки ей во вред. Это обо мне. И что сатирику согласилась помогать в работе вдова ученого, профессор русской литературы колледжа. Я успел двадцать раз прочитать эту заметку, а Ган все еще уговаривал покупателя. Наконец покупатель ушел, но появились два других. И я просидел битый час, пока Ган не улучил минутку сказать мне, что мне все равно некуда спешить, а он меня не выгоняет. И я остался.

Вдруг он с сияющим выражением обратился ко мне по-английски: «Ну, берите эту метлу и подметайте». Это было так неожиданно, что я не поверил. Неужели он принял меня на работу? А Ган, как ни в чем не бывало, показывает мне на метелочку, прислоненную к ящикам с машинками. Тут же лежал совок. Когда я спросил, что убирать, он опять по-английски ответил, эту комнату. Я невольно ответил тоже по-английски «О’кэй!» и с легкой душой взял его игрушечную метелочку. Подмел и спросил, что дальше. Ган прервал разговор с покупателем, показал ему на меня и сказал, что вот, это тоже эмигрант, как он, но он уже успел приобрести здесь известность, о нем пишут газеты. Выходило, торговля старыми машинками Гана такое процветающее дело, что у него даже подметальщик знаменитость. После этого Ган дал мне тяжелую коробку, счет и адрес и велел отнести. Я был рад выйти на воздух. Адрес я нашел легко. Возвращался не спеша и пришел к концу работы, когда в магазине уже никого не было, кроме Гана. Первые его слова были, я упустил возможность, которая может выпасть человеку один раз в жизни. Я испугался, неужели он решил не брать меня на работу. Но Ган схватил со стола газету. Как вы не понимаете, что после шума, который поднялся вокруг этого дела, любое американское издательство напечатает что бы вы не написали. А вы знаете, сколько они платят! Что правда, то правда, я тоже слышал, что много. Но я был уверен, роман сатирика будет не лучше его рассказов о советских эмигрантах, которые страдали в Союзе потому, что не было синагог ходить молиться, все наврет. А где сам не догадается, Люся поможет. Но, конечно, мне было обидно, что интерес сатирика объяснился так просто, выведать у меня все подробности, как это случилось с Вовой. Как приходил ко мне инспектор с переводчиком, я ему тоже рассказал. Но больше всего жаль, что я потерял оппонента, с которым интересно спорить.

Ган по-английски велел мне следовать за ним. Мы прошли в помещение за магазином, а потом по узкой винтовой лестнице поднялись наверх. Даже на этой лестнице стояли ящики с машинками, и я несколько раз цеплялся плащом, наверное, за гвозди. Ган открыл дверь, и я понял, что это мое будущее жилье. Одна комната, полукруглое окно до самого пола. В коридоре, Ган сказал, есть уборная. Вполне можно жить, если освободить комнату от старья, которое Ган сюда понатаскал. Я спросил, куда мы это денем. Ган сказал, отодвинем к стенке, и как раз освободится место, чтобы поставить кровать. А где роскошная квартира для холостяка, я хотел спросить. Но если честно, эта не хуже моей комнаты в коммуналке, и плюс нет очередей по утрам в уборную, когда переживаешь, что опоздаешь на работу.