Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада

Судно кренило, швыряло. Взлеты и провалы следовали друг за другом.

Внезапно — молния. Облака раздвинулись и пропустили блеск луны.

На горизонте, как глаза зарывшегося в песок краба, вращались и следили за нами два прожектора.

— Берег! Мы на траверзе Сицилии! — воскликнул я.

Увы, никто меня не слушал. Оглушенные люди, оставшиеся в живых, собирали последние силы, нащупывали опору, чтобы в случае новой атаки их не смыло в глубину вод. Даже Буба не поднял головы, когда я сообщил ему благую весть.

Я повторял:

— Я вижу землю, Буба, мы близко.

— Мы умрем! Я не хочу умирать… — простонал он, рыдая.

Его отчаяние влило в меня новые силы. Презрев осторожность, я добрался до кормы и ухватился за руль, беспорядочно мотавшийся справа налево сам по себе.

Крепко ухватившись за ручку, я взял курс на землю — при полном равнодушии спутников. Хотя капитан не спас нас в разгар бури, его будет сильно не хватать при подходе к берегу. Что делать? Как поступить? Не важно. Не сдаваться. Держать курс.

Горки. Судно трясет, как переполненный ящик. Мотор чихнул: неужели заглохнет? Нет. Застучал снова. Урчит громче прежнего.

Море по-прежнему скалило зубы, а ветер гнал нас на скаты, ограждавшие берег. Нужно было маневрировать.

Судно трещало по швам.

Вдруг раздался невероятный силы треск. На нас налетела какая-то глыба. Меня отбросило на дальний конец палубы, а позади море прорубало в корабле отверстия, палуба уходила у меня из-под ног.

В воде мне показалось, что она такая же холодная и твердая, как камень. Выброшенный вслед за мной Буба, дрожа и крича сдавленным, писклявым голосом, вцепился мне в шею.

Я поплыл.

Я продвигался вперед медленно, трудно, Буба с каждым мгновением становился все тяжелее.

Я продолжал плыть, когда руки Бубы отпустили мои плечи. Тогда я с беспокойством оглянулся, увидел, как он уносится вдаль, вращая перепуганными глазищами, и не успел схватить его.

Потом в моих воспоминаниях пусто…

Наутро море казалось громадным зверем, спящим, вымотавшимся.

Открыв глаза, я почувствовал только покой, охвативший небо, воды, землю после очищения штормом, и я ощутил нутром это отдохновение природы. Вознаграждение за труды.

Потом я осмотрел свое тело — не двигаясь, лежа на песке, проверяя разумом, потом напряжением мышц, что владею каждой его частью. Ободрившись, я выпрямился и оглядел место, куда меня выбросили волны. Я оказался в круглой бухте, обрамленной черными камнями и красноватым песком, на естественном пляже, зажатом у подножия холма, зеленевшего кустами и пиниями, среди которых петляла тропинка.

— Буба?

Я с беспокойством оглянулся: где же он? Я вскочил на ноги, но боль разорвала мне желудок и бросила на землю. Неужели я ранен? Я пальцами ощупал живот, бока, брюшные мышцы, не обнаружив ничего страшного. Тогда я снова приподнялся. Боль вернулась, менее резкая, более точечная: я был голоден. Вокруг меня бухта пошла кругом, накренилась, как карусель, сошедшая с оси, я почувствовал, как распух мой язык в горящем нёбе и осознал, что мучусь жаждой.

В тревоге я снова рухнул на землю. Образ Бубы, перепуганного, уносимого волнами, не выходил у меня из головы. Что случилось с моим Бубакаром, не умеющим плавать? Тысячу раз задавал я себе этот вопрос и не давал ответа, слишком очевидного.

— Буба! Буба!

Я кричал в сторону моря, потом в сторону гор. Ни один звук не откликнулся на мой зов, даже эхо, и мой тревожный голос угас в бесконечной дали волн и терновника.

Солнце, поднимаясь выше по небу, начало припекать. Вначале ощущение казалось сладостным, затем жара усилилась настолько, что, прибавившись к отчаянию и усталости, лишила меня сознания.

Кто-то гладил меня по щекам.

Сначала я услышал голос — мягкий, женский, хотя и низкий, глуховатый, который произносил итальянские слова так, как будто катал причудливые бусины. Тембр голоса своей бархатистостью, шелковистой сладостью походил на спелый персик.

Наконец я сосредоточился на руке, прикасавшейся к моему лицу и шее, — длинные пальцы, внимательные, гладкие, чуткие.

Потом мои ноздри уловили аромат, запах теплой пшеницы, бледной кожи и длинных белокурых волос.

Я открыл веки и увидел женщину с золотой гривой волос. Ее безупречный рот, где нежная роза губ окружала чистейшую белизну зубов, улыбался мне.

Она обратилась ко мне с несколькими фразами по-итальянски, потом на другом языке, потом решилась перейти на английский.

— Здравствуйте, как вы себя чувствуете?

— Скверно.

— Что с вами произошло?

Изложить все, что произошло, показалось мне таким долгим и изнурительным, что в ответ я только вздохнул и отвернулся. Лучше было скрыть охватившее меня волнение.

Она не отступала:

— Вы сбились с курса? Плыли из другой бухты? На байдарке? На лодке? Вам стало плохо? Где ваша одежда?

Последняя фраза пронзила мне мозг. Я поднял голову, напрягая занывший затылок, и вдруг понял: я был гол как червяк!

Я со стоном перекатился на живот. Как можно проявить бесстыдство перед женщиной, особенно перед этой роскошной женщиной!

Она улыбнулась и, чтобы успокоить меня, весело бросила:

— Не стесняйтесь. Я привыкла к нудистским пляжам.

Скорее! Нельзя было терять ни минуты. Чтобы избежать недоразумения, я должен был объяснить ей, что со мной приключилось.

Повернув к ней голову, я начал повествование о поездке с Мальты на Сицилию, о ненастье, о кораблекрушении. Вначале я чувствовал, что она мне совсем не верит, но потом, когда я дошел до эпизода с кораблем, несшимся на два маяка, она внезапно заинтересовалась и, едва я проговорил последние слова, схватила мобильный телефон и сделала несколько звонков. Мне показалось, она что-то сообщала, а может быть, приказывала решительной скороговоркой, в которой потрескивали согласные.

Тогда же (но я узнал об этом позже) Виттория — так звали женщину — развернула план спасения: жители села шли в море на лодках, чтобы выловить тех, кто, возможно, еще оставался в живых, дети покинули школу и стали обследовать берег, ее друзья готовили комнаты для спасенных. Через несколько часов официальные силы помощи — жандармы, пограничники, таможенники — в свою очередь включились в работу. Но еще раньше трое мужчин, один ребенок и две женщины были подняты на борт и накормлены.

Я не мог в тот момент разобраться, что Виттория делает из общегуманных соображений, а что — только для меня, ибо думал только о том, чтобы отдохнуть в ожидании новостей о Бубе.

Она протянула мне пляжное полотенце, поддерживая довела до машины, стоявшей наверху тропинки, и по извивам тенистой дороги отвезла в деревню, где эта совсем юная женщина занимала квартиру над начальной школой, будучи там единственной воспитательницей.

После нескольких часов сна я увидел ее на цветущей террасе наливающей мне фруктовый сок. Это было ослепительное видение. У людей обычно волосы растут по одному, ее же волосы как будто прорастали прядями — с такой силой, здоровьем, изобилием они струились. Ее глаза цвета каштана, то коричневые, то зеленеющие на солнце, смотрели на меня доброжелательно, почти ласково. Несмотря на яркость улыбки, была в этом лице какая-то изначальная сдержанность, закрытость, заметная в сглаженности подбородка, в складке подо ртом, в губах, скорее тонких, чем пухлых, совсем не приподнятых в уголках, совсем не наивных, скорее волевых. Виттория была такой высокой, что все время казалось, что ноги ее обгонят собственную тень. Стройная, яркая красавица с узким торсом с едва намеченной грудью, в этом было что-то от подростка, от андрогина, от смешения полов, и только изумительная красота движений убеждала меня, что передо мной не белокурый ангел, золотистый и неуловимый, но женщина, то есть ангел несовершенный.

— Откуда ты?

— Я не помню, Виттория.

— Конечно… Ты мне расскажешь это потом. Как тебя зовут?

— Я не помню. Как тебе хочется называть меня?

— Поскольку я нашла тебя на пляже, как Навсикая, обнаружившая нагого Улисса среди камышей, я буду звать тебя Улисс.

— Улисс? Подходит.

Два дня я восстанавливал силы, однако все равно каждое мгновение думал о Бубакаре, гадая, удалось ли ему выжить, нет ли его в числе спасенных, а вдруг?..

Я поделился мыслями с Витторией, которая сначала спросила описание моего спутника, а потом навела справки у мэра, у священника, у друзей, у тех, кто, повинуясь традиционному сицилийскому гостеприимству, открыл свою дверь жертве кораблекрушения. Ни один из спасенных не соответствовал моему описанию.

В воскресенье она предложила мне сходить на отпевание погибших в море, а прежде посетить часовню, где лежали тела людей, подобранных в море или выброшенных на скалы.

Едва пройдя ворота и увидев стоящие прямо на земле двадцать открытых гробов из светлых сосновых досок, я тут же понял, что Бубакар будет среди них.