Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада

— Сколько ждать, Саад? Сколько ждать?

В тот вторник, когда я вошел в кабинет, великан спал на раскладушке в глубине комнаты, под закрытыми ставнями.

Я кашлянул, чтобы известить его о своем присутствии. Он не реагировал.

Я подошел ближе и по замедленному дыханию, по безвольной расслабленности лица догадался, что он погружен в глубокий сон.

Воспользовавшись случаем, я направился к столу и стал рассматривать его. В стакане среди ручек, линеек и карандашей я заметил циркуль.

Вдруг пригодится.

Не колеблясь я стащил эту вещь и сунул ее в карман.

И тут же, вскарабкавшись на вершину огромного, как гора, всхрапа, великан поперхнулся, прокашлялся, очнулся, почесал башку и почувствовал, что в комнате кто-то есть.

— Кто это? Кто здесь?

Я хитроумно выкрикнул в ответ:

— Никто!

Он сел на койке, рассмотрел единственным своим глазом то место, откуда донесся голос, и обнаружил меня.

— А, это ты, Никто.

Мне неудержимо хотелось засмеяться, однако я подтвердил:

— Да, это я, Никто.

Он встал и враскачку поплелся к табурету.

— Ты знаешь, я не люблю тебя, Никто.

— Да я тоже тебя не люблю.

— Ладно, приступим к допросу.

Пока он устраивал свои исполинские ягодицы на узком сиденье, я вдруг увидел рядом с компьютером предмет, ускользнувший от моего внимания на предыдущем допросе: связку ключей разных размеров, тут явно были ключи от всех дверей в центре задержания.

Его глаз перехватил мой взгляд, он почуял опасность, но моя рука уже схватила связку. Размахивая ключами, я прыгал от счастья. Он застонал, пот выступил у него на лбу.

— Нет, только не это!

— Да.

— Никто, отдай мне ключи. Я потеряю место.

— Если б ты знал, как мне на это наплевать! Твое место! А что ты мне предлагаешь? Место в аду. Плевать я хотел на твои проблемы!

Пока я куражился, он рванул к двери. Я понял, что он делает, и тоже побежал туда. Поздно! Он уже привалился к створке двери.

— Выпусти меня, — угрожающе сказал я.

Он возвышался между мной и выходом — огромный, непреодолимый.

— Никто, ты не пройдешь!

— Дай мне выйти, или я сделаю то, что не хочу делать.

— Ударишь меня? Подумай, козявка. Я дуну, и тебя припечатает к стенке. Понимаешь ты это, Никто? Понимаешь, что по сравнению со мной ты пушинка?

Я ударил в то место, где, по моим предположениям, были гениталии, но среди такой массы жира моя рука потерялась и шлепнула по крепкой, упругой плоти, принявшей удар не дрогнув.

— Никто, прекрати немедленно, или я дам тебе сдачи!

— Выпусти меня. В последний раз говорю.

Он рассмеялся. В то же мгновение, загнанный в угол, я выхватил циркуль, раздвинул его и воткнул иглу в его настоящий глаз.

Великан взвыл.

Я нажал изо всех сил.

Он завопил.

Кровь брызнула так же мощно, как крик.

Я надавил, вспоров глаз.

Обезумев от боли, великан рухнул на землю. Я открыл дверь и бросился бежать.

Дальнейшее, как мне показалось, заняло несколько секунд…

Миновав несколько препятствий, я мчался прочь от цитадели. Каменистая дорога, укрытая цветущими бугенвиллеями, спускалась к порту, я выбрал ее и не увидел живой души. У причала чудесным образом меня дожидалось судно. Я решительно прыгнул на него, и капитан дал приказ к отплытию. И тут на вершине крепостного вала показался залитый кровью, вопящий великан. Подняв солдат и охранников, он направил пушки Ла-Валлетты на мой корабль.

Раздался взрыв.

Я видел, как ядро летит на меня, и на секунду убедил себя, что поймаю его, как мяч. Я вытянул руки вперед и…

Вздрогнув, проснулся.

Камера вокруг меня была окутана тишиной мальтийской ночи. Афганец храпел на своей койке, Буба по привычке свистел носом.

Мне привиделся кошмар.

Подойдя к окну, я посмотрел на безмятежную луну.

Папа встал рядом и ласково посмотрел на меня, ожидая откровенных признаний.

— Как думаешь, папа, — сны имеют смысл?

— Конечно, сын. Сны открывают нам не то, что будет, а то, что есть. Отнюдь не указывая будущее, они раскрывают нам настоящее с той точностью, которой не обладает даже мысль. Сны напоминают, что ты существуешь, особенно после дня, который запутал тебя, перемолол, раздробил, подчинил правилам или обязанностям. Жизнь в состоянии бодрствования хоронит нас в себе, дробя и обобществляя, и только сон пробуждает в нас настоящую сущность.

— Ты чудо, у тебя на все есть своя теория.

— Это свойственно интеллектуалам. Не всегда говоря правду, они всегда держат под рукой вымысел. Так, значит, сынок, ты видел сон?

— Да.

— Каков же смысл этого сна?

Я почесал голову, вспоминая жестокости, которые выдумал мой мозг.

— Не знаю.

— Осторожно, сынок, ты повторяешься! «Не знаю»! Мне страшно за тебя. «Не знаю»! Бойся вранья, которое повторяют, — в конце концов оно станет правдой. Если долго прикидываться дураком, сам в него превратишься.

Отвернувшись от меня, он перешел к паутине.

— Ты заметил, твой приятель умер?

— Паук?

— Да. Умер.

Мощный лунный свет как раз послал в камеру свой серый, четкий, почти хирургический луч, я поискал паука глазами посреди паутины, потом на стене, потом на полу. Тщетно.

— Да нет же, папа, он просто перешел в другое место.

— Он умер сегодня днем. Я даже могу сказать тебе, где его труп.

Он показал мне замерший на подоконнике изогнутый силуэт, похожий на кривую саблю в ножнах из зеленоватой меди. В ртутном свете, падающем с неба, непонятный зверь с узкими желтыми глазами пристально следил за центром задержания, его прямоугольными зданиями, двором, колючей проволокой, стенами, вышками, воротами с охраной.

— Вот могила твоего паука.

— Ящерица?

— Да. В конечном счете прав был ты, а он ошибался: оставаться здесь — не лучший выход.

Едва я успел удивиться этим словам, как папа исчез.

Я тут же разбудил Бубу, тронув его за руку, потом зашептал ему, поспешно, лихорадочно, решительно, в самое ухо, чтобы не услышал афганец:

— Буба, я дурак. Ничего из моего метода не получится.

Буба зевнул, потом пробормотал, довольный происшедшей во мне переменой:

— Согласен.

— Меняем тактику, Буба! Мы будем готовить побег…

Ночь завывала.

Взрезая воздух, как человеческий стон, ветер свистел, рычал над омраченным океаном, и волны били в обшивку.

Со скрипом корабль выпрямлялся, застывал на гребне, пытался удержать курс, но заговор стихий снова сбивал его планы.

Атака шла со всех сторон.

— Мне страшно, Саад, мне очень страшно! — кричал Буба мне в ухо.

Смерть шла на абордаж, и это было очевидно. Уже море, осклабив слюнявые от пены зубы, слало нам из глубин темноты несметные полчища волн — резких, кипучих, вовсе не желавших нести нас, а только уничтожить. Они суровее сабель секли нас с боков, били в дно, швыряли наш челн как пробку.

— Наверно, подходим к Сицилии! — закричал я во все легкие Бубе, пытаясь ободрить его.

Я зажег фонарик и стал обшаривать темноту. Тщетно. Берега, видимые до бури, теперь исчезли.

Вдруг корабль воспрянул, взмыл вверх, потом, почти летя по воздуху, обрушился в провал волны и, словно бы найдя дорогу, рванул вперед. Я вновь обрел надежду.

Корма зарылась в волны. Вот скрылся нос. Шлепок воды припечатал нас к палубе — нас, сотню нелегалов, доверивших свои жизни этой хилой посудине. Сквозь гам прорывались звуки аварийной сирены. Пока мы цеплялись ногами и руками за что могли — за веревки, поручни, приборы, — холодные потоки с грохотом катились по палубе — яростные, ликующие, готовые утащить с собой прочь с корабля тех, кто не выстоит против них.

Вцепившись в ступеньку, другой рукой обхватив Бубу, я прижался к полу. Сзади огромный вал унес несколько пассажиров.

Я выплюнул воду, у нее был вкус соли и крови.

Корабль заскрипел, как будто весь его корпус натужно сопротивлялся волнам.

Мощный ветер не отступал, укладывал судно на правый борт, потом перекладывал на левый; порывистый, быстрый, непредсказуемый, он огибал судно, чтобы напасть, откуда не ждали, и опрокинуть.

Раздался треск: не выдержала мачта. Она рухнула на палубу.

Пострадавшие кричали от боли — раненные, оглушенные, а те, кого смыло за борт, сразу захлебнулись. Чтобы оставшиеся в живых не думали, что о них забыли, несколько ушатов морской воды плюхнулось на нас. Обо что-то стукнулся винт. Удар по килю.

Стекая с палубы, волна напоследок смыла выступы бортов: нас оставалось едва человек двадцать. Судно теперь плясало, как кусок пробки. Капитан уже не следил за тем, как мы встаем к волне, — его унесло валами. Что из этого следовало? Мы летели в бездну, кончина казалась неотвратимой.

Судно кренило, швыряло. Взлеты и провалы следовали друг за другом.