Роберт Менассе - Изгнание из ада
Хохбихлер даже в дремоте, казалось, не мог отрешиться от того, о чем только что говорил; он вздрогнул, открыл глаза, пробормотал «верность крови», нащупал фляжку.
— Диковинная влага. — Он огорченно стукнул открытым горлышком фляжки по тыльной стороне руки, выжав оттуда последнюю каплю и слизнув ее языком. — Limpieza di sangue, как говорили испанцы, чистота крови, и у нацистов было в ходу то же выражение или похожее, в расовой теории по крайней мере. С верой в кровь совершались величайшие преступления. Абраванель!
— Да?
— У тебя дома говорят о временах нацизма? В твоей семье наверняка рассказывают, что тогда творилось…
— Да, — солгал Виктор.
— Ну, тогда ты имеешь какое-никакое представление. Однако! Не думай, будто я хочу как-то оправдать случившееся или поставить под сомнение, но, боюсь, эти преступления оказались возможны в таких масштабах потому лишь, что сами жертвы тоже на свой лад верили, будто в истории с кровью что-то есть. Разумеется, не каждая отдельная жертва, но, как бы это выразиться… в целом жертвы и палачи каким-то образом разделяли эту порочную веру. Веру… — недоверчиво повторил он и вскричал: — Пример три!
— Знаешь, что я думаю? — сказал Виктор. — Хохбихлер стал алкоголиком, потому что соучаствовал в этих преступлениях, тогда, как военный священник. А позднее, когда осознал это и сделал выводы, снова провинился, на сей раз по законам своей религии. Он попал в порочный круг, христианин попал в дьявольский круг. Мог выбрать — остаться виновным или искупить вину. И понимал, что, искупая эту вину, взвалит на себя другую. Ты знала, что Хохбихлер неоднократно нарушал тайну исповеди?
— Виктор, ты рехнулся!
— Отнюдь. Послушай меня! После сорок пятого в исповедальню церкви Святого Роха снова и снова приходили люди, которые рассказывали о преступлениях, совершенных ими годы назад, об убийствах в чрезвычайных обстоятельствах, по приказу, якобы так, но и по своей охоте и в силу мании величия. Об изнасилованиях, грабежах и обманах под лозунгом аризирования и прочего. Они плохо спали, внутренне не справлялись со всем этим, боялись комиссий по денацификации и жаждали хотя бы церковного отпущения грехов — что бы там ни было. Хохбихлер сдал их всех, в исповедальне долго расспрашивал, пока не выяснял все даты и факты, а как только они выкладывали все до мельчайших подробностей, он их сдавал…
— Прекрати! Ты лжешь! Ни один священник такого не сделает! Тайна исповеди…
— Да послушай же! Что значит «ни один священник такого не сделает»? Хохбихлер сделал.
Ладно, может, он был не священник, а ангел истории в облике священника. Не иначе как. В восемьдесят пятом я писал работу о денацификации в Австрии после сорок пятого и совершенно случайно — поверь: к моему величайшему изумлению — нашел в архиве дело Хохбихлера. Он сообщил примерно о десятке преступлений, и проверка собственной его биографии показала, что он не мог ни знать о них, ни быть их очевидцем. Однако все доносы опирались на неоспоримые факты. Он узнал их на исповеди.
— Погоди! Послушай!..
— Нет! Ты послушай! Этот человек не справился с собой. Что говорит в его пользу, и его битва за мою душу на самом деле была последней схваткой за его собственную!
— Пример три! — стало быть, вскричал Хохбихлер. — Сын Иехуды Абраванеля, Исаак Абраванель. Его забрали из семьи. Дон Иехуда, конечно, принял насильственное крещение и старался внешне вести жизнь безупречного христианина. Но ему не доверяли. Хотели уверенности, что он не учит втайне Моисееву закону. И однажды в дом семьи Абраванель пришли люди и увели их сына Исаака. Родителям не сообщили о его местонахождении, и они никогда больше его не видели. Разбить цепь — вот что задумала Церковь. Исаака отдали на воспитание христианам, он получил старинное имя Гомиш ди Медейруш, прошлое его стерли, и о его происхождении никогда не говорили. Исаак, то бишь Жуакин Гомиш ди Медейруш, подрастал, из маленького ребенка превратился в подростка, который доставлял много радости новым родителям и христианским учителям и воспитателям. Подросток стал взрослым мужчиной — обладателем блестящих манер, широкого образования и глубокой духовности. Говорили, что этот молодой человек подает величайшие надежды, а потому архиепископ Коимбрский из собственных своих средств предоставил юному вундеркинду стипендию для обучения в лучшем университете страны. Жуакин был, так сказать, честолюбивым проектом, священным экспериментом Церкви, который осуществляли и контролировали самые высокие церковные инстанции. Оттого-то биография его весьма хорошо документирована. Ну вот. Жуакину, стало быть, предстояло отправиться в Коимбру, покинуть дом родителей, Гомишей ди Медейруш, которых он, как все думали, считал настоящими своими родителями, да после стольких лет иначе и быть не могло, он ведь не помнил раннее детство, когда его разлучили с подлинными родителями. Со слезами он распрощался с родителями, отправился в путь — только до Коимбры так и не доехал. В один прекрасный день объявился в Венеции и — держись крепче! — провозгласил, что зовут его Исаак Абраванель, и прошел обрезание. Стал он знаменитым врачом, кстати сказать, основоположником судебной медицины, но все равно… Скажи мне одно, Абраванель! Как ты это объяснишь? Кровью? Нет, пожалуйста, не говори «да»! У крови нет голоса. В противном случае получится, что права инквизиция, правы нацисты, а давние жертвы доказывали бы их правоту… Рим, — вдруг сказал он, — мы приехали. Здесь тебя ждет сюрприз. И после этого ты ответишь на мой вопрос.
Папское благословение на площади Святого Петра. И в этой толкотне и всеобщем экстазе никто из сгрудившихся вокруг профессора Шпацирера, держащих друг друга за руки учеников не заметил, что двое отсутствуют. Хохбихлер схватил Виктора за плечо, крепко, мертвой хваткой:
— Идем! Идем! Быстрее!
Он потащил Виктора в сторону, прочь отсюда. Сутана, которую он надел в этот день, явно придавала ему такой авторитет, что, просто снова и снова выбрасывая вперед правую руку, он разделял людскую массу, как Чермное море. Виктор покорно следовал за ним, временами оглядывался, людское море за спиной мгновенно смыкалось, а впереди была как бы прорубленная топором хохбихлеровская просека в толпе, по которой оба спешили дальше. Сюрприз. В конце концов они очутились на краю площади и вдоль домов выбрались к постройке справа от собора Святого Петра.
— Это здесь, — сказал Хохбихлер, вытащил большой белый платок и несколько раз утер лицо. Ободряюще улыбнулся Виктору. Лицо у него мокрое от пота, но губы мокрые вдвойне, не только от пота, а от пота и от слюны. Пена у рта. Хохбихлер спрятал большой белый платок под черной сутаной, снова взял Виктора за плечо, потащил к какой-то двери. Виктор не сопротивлялся, только обернулся назад, будто хотел бросить последний взгляд на мир, который должен покинуть. Он увидел боковой фасад собора Святого Петра, клочок неба, камни мостовой, услышал рокочущий гул туристской массы на площади, металлические раскаты папского голоса, летящие из динамиков, ощутил на плече цепкую хватку Хохбихлера, тянущего его за собой, над ним возникла прохладная тень, он снова смотрел вперед. Открытая дверь. Хохбихлер затащил Виктора внутрь, отпустил его и закрыл дверь.
— Дамасово подворье, — сказал он, — и о том, что увидишь здесь, ты расскажешь другим Абраванелям, своим внукам. Идем дальше! — Он повел Виктора к большой бронзовой двери. — Знаешь, что находится за этой дверью? Нет? — Взгляд на часы. — Подземелье. Очень глубокое подземелье. Здесь расположено подсознательное Римско-католической церкви: архив Ватикана. — Новый взгляд на часы.
Виктор неотрывно смотрел на бронзовую дверь.
— Закрыто! — просипел он.
— Да.
— И вы хотите туда войти?
— Мы хотим войти. Да.
— Но сегодня, я имею в виду, именно сегодня? Ничего не выйдет, ведь они… они наверняка все на папском благословении.
— То, чего мы хотим, возможно только сегодня. Как раз по этой причине.
В этот миг бронзовая дверь отворилась, и Виктор увидел высокого мужчину в облачении иезуита. Впрочем, он только позднее узнал, что это классическое облачение иезуита. Мешковатая черная ряса с потайной застежкой впереди, широкий черный кушак из ткани в рубчик, белый воротничок вокруг шеи. Незнакомец во всем являл полную противоположность Хохбихлеру — худая фигура, бледное лицо, густые седые волосы, лоб и губы сухие.
— Джованни! — воскликнул он. — Ханс, fratellol[10] — Он обнял Хохбихлера, расцеловал в обе щеки. — И даже в величайшем столпотворении пунктуален. Старая выучка. Ничего не скажешь. Все в порядке? Va bene?
Он держал Хохбихлера за обе руки. Виктор видел черноту: черную сутану, черную рясу, черную тень у двери. Но откуда взялся красный цвет? Ведь перед глазами мелькали красные пятна, красные кляксы, он зажмурился, думая только о том, чтобы не упасть, несколько раз глубоко вздохнул. Услышал свое имя, они говорили о нем, потом оно прозвучало снова, уже как оклик, и снова. Открыл глаза.
