Юз Алешковский - Маленький тюремный роман

— Саша! — вскинув подбородок, патетически серьезно и без малейшего комизма воскликнул Лубянов. — Ты превратил меня из щенка в духовно зрелую и более интеллектуальную, чем была, личность, если я не ошибаюсь, а она еще трепыхается на берегу жизни и смерти… не могу не сожалеть, что на многое из сказанного тобою я всего лишь эмоционировал, слепо следуя велениям судьбы, которые, увы, гораздо сильней умственных способностей вышесидящего на плечах обритого черепа, внутри которого — ровно два полушария и очень хорошо, что не больше… несмотря на сие горестное обстоятельство моего грешного существования, больше ни-ко-гда ни-ко-му не повторю грубого и отчаянного вопрошания: на хера актеру ум?.. он ему, дамы и господа, далеко не то что козе баян, весьма мешающий бодаться… спасибо, Саша, ибо ум актеру тоже нужен, причем, непременно… актер без него — что конь без подков, а также наивысшего лошадиного образования, включающего в себя нагайку наездника, сиречь режиссера… о если б выйти на волю, точней, на сцену, — не было бы тогда в гадюшечном мире театра силы, не позволившей мне сыграть кого угодно… я бы, плюя на амплуа героя, превратил любые роли — клянусь тебе чем и кем хочешь — в конфетки-шоколадки, а также в фужеры коньяка, ликера, и кристаллически чистой нашей водяры… кого хочешь сыграл бы — от Ивана Грозного до шаромыги с Зацепского рынка, не говоря уж о Митеньке Карамазове и — бери выше… еще выше, Саша… вот именно — и до него добрался бы я, до Сосо, до сценического апогея всей моей актерской жизни, до рябой харизмы, ебаной в фуражечку, в партийный кителек, в палаческие шевровые сапожки, в трубку, в говорок, в тараканьи усы, в глотку, изрыгающую несусветные глупости, которые заглатывает чернь, полуинтеллигентные извращенцы, фанатики учения и новые рабы… но до тех времен, когда этот урод сделается персонажем жутковатых трагедий, питающихся вываленными кишками наших жизней, ни мне, ни тебе не дожить… давай, милый Саша, закурим «Герцеговину Флор» — где наша не пропадала, но никогда, даст Бог, не пропадет… верь мне: твое ясновидение не подведет… а моя интуиция вообще служит вот этой тупой башке путеводной звездой, но ее, звезду мою, как видишь, взяли сразу за все лучи и ткнули ноздрею в стойло с ядовитым пойлом и засранной соломой.

20

Разреши уж добавить к твоим историко-театроведческим идеям одно мое наблюдение, сделанное на репетиции… с выводом из него согласился Учитель, когда мы пооткровенничали… но для начала — спешить-то нам некуда — представь себе такую картину: выхожу один я из гроба своей отдельной конуры на предзимнюю мостовую, а вокруг безобразное торжество какого-то мелкого декадентского ужаса: совершенно безжизненная, беззвездная, словно бы адская тьма, бросающая тебя обратно в подъезд… иногда сама матушка-природа, как я замечал с бодуна, позволяет себе подобные вывихи… но ты мужественно превозмогаешь существенные недостатки данного дня жизни, то есть смог выбраться из конуры, обнаружил в себе дерзкую силу передвигаться, соответственно, идешь, скромно возносясь над всеми хмурыми стихиями небес и, бля буду, самого бытия… идешь, негодяй, правое твое полушарие трется, сука, с диким скрежетом об левое — аж искра из глаз… ты, повторяю, с жестокой похмелюги, вдобавок с ужаснейшего из переебов, под утрянку бросавшего тебя с ног до башки уже не в эмпиреи сладострастья, а в какое-то запредельное омерзенье… воробьям жрать нечего, а извозчики в такую погодку жалеют лошадей и правильно делают… собачники же выгуливают своих кобельков и сучек исключительно ради непременного отправления ими в адрес асфальта и почв бульваров малой, а также большой нужды… вот-вот морозец слегка прихватит и обывательский на тротуарах начнется танец молодых, пожилых и старых лебедей — художественное оформление кубиста Пикассо, музыка Митьки Шостаковича, питерского моего корешмана, он — «глыба, матегый человечище», как картавил Ульянов, ни хера не волкший по искусству… Саша, по-моему, ко мне возвращается некоторая интеллигентность речи, за что тебя благодарю я… находясь в одном из мрачнейших настроений души, направляюсь к общеизвестному театру, инкубатору цыплят и цыпок великой системы… о, Саша, как я сейчас помираю по воле!.. безлиственны тополя и липы… как унылые людские единицы, так и стадообразные толпы покорно, вместе с тем истерически необходимо, куда-то прутся — не иначе как к светлому будущему, или в очередь за дефицитом выброшенного ширпотреба, а то и керосина… транспорт не по-родному, а как-то очень иноземно, точней инородно, скрежещет, пыхтит, дымит и бумбукает во славу вздыбленной, как-будто с хуя сорвалась, индустрии… вихри промозглого ветра вызывают в унылом воображении пылающие лавы чугуна, блядь, и стали, заполняющие русла сирых улиц… в гнуснейшей из подворотен, симпатичный щенок, выпавший из какого-то из дворняжного гнезда, дрожит, горестно повизгивает, что необыкновенно усиливает мировую вокруг, злоебитская опять-таки сила, тоску… хоть уши затыкай и заливай несчастье жизни сивухой свинцовоглазой, но нельзя — репетиция, ебись она конем, как говорит Мишка Ботвинник, а мною дано Учителю последнее честное слово быть сухим, как фужер, до окончательного блеска протертый салфеточкой престарелого нашего буфетчика Денисыча… иначе, сказал Учитель, пойдешь, Дымок, вон к ебени матери по собственному желанию, ибо мне тебя жалко, сволочь пропащую и, к несчастью твоей жизни, двуебуче злоебучую и наоборот… тащусь пехом, в необозримом пространстве не хватает лишь бесов и невидимки-луны, а то была бы полная картина общественно-политического, в основном, бесформенно загибаловочного безобразия… беру кутеныша, невозможно дрожащего, фактически под пальто — оно у меня еще папино, на хорю, чернейший Аглицкий драп-кастор, и, хули говорить, морозной пылью серебрится его бобровый воротник, ну и все такое прочее… беру, значит, кутеныша несчастного под пальто — один хер нехорошо, да заебись, думаю, все оно в основную доску — главное, в гробу не обосраться, как, по-слухам, заявил Лев Толстой, сваливая из дома… вбегаю в аптеку, беру дюжину бутылошных сосок, заодно — где наша не пропадала! — пяток пузырьков валерианки, затем в бакалее прихватываю литр молока, притираюсь к стене не худшей их подворотен и опрокидываю в себя пару пузырьков — забубулькали голубчики, полегче стало телу, а потом душе… валерианка-то на спирту, поэтому скажу в театре, что так, мол, и так, нервишки шалили и сердчишко отстукивало последние синкопы жизни моей бесславной… о, боже, боже, ощущаю, Господи, всей своей шкурой — ощущаю волшебство, превращаешь с которым ничтожные цветочки валерианы в средство чудесного избавления пропащей моей личности от окончательного распада, о, благодарю Тебя за сию малость, как за непочатую бутылку коньяка, найденную в кустах бузины, на задворках Нескучного Сада, Господи, как всегда, прости и помилуй… слегка поправимшись и преобразимшись, — не менее! — останавливаю какую-то «эмку»… кстати, Саша, не подумай, что хвастаюсь: заметив мой неповторимо изящный, по-своему милостиво снисходительный жест, велящий притормозить, как выражается Митька Шостакович, у поребрика, каждый шофЭр — именно так следует произносить сие слово — каждый шофЭр узнавал мою рожу и на три четверти шаляпинскую фигуру… мн-да-с, что случалось, то случалось: застывали, бывало, на месте даже ментовские мотоциклы с колясками, аварийки и фургоны, а то и скорые помощи, не говоря о легковушках… маэстро, удивлялись шофэрА, ядрена жмых, неужто вы?.. а то кто же, — признаюсь, — если не я? — не Черкасов же Колька?.. затем с подлинным восторгом подбрасывали меня милейшие мои идолопоклонники до места назначения… я тебе, Саша, так скажу: никаким рукоплесканиям, никаким наградам, гирляндам, банкетам, букетам и портретам не сравниться с подобными душевными узнаваниями… потому что лично меня, лицедея, шаромыгу, пьянь, постельного чертоугодника, сочли за действующее лицо живого человека, а не дядю Ваню, спешащего куда-то в небо за алмазами и перещеголявшего в постели мою натуру, крутя шуры-муры в вишневом саду сразу с тремя сестрами, если верить циничной шутке Учителя… да да, Саша, — натурально узнавали в лицо меня, а не дядю Ваню, не короля Лира и не бухого Феденьку Протасова, самого что ни на есть живого трупа нашей русской бессмысленной и беспощадной революции, как сказал бы мой любимый Пушкин… а он не мог бы так не сказать, когда б возжег в восемнадцатом денатурата пламень голубой над оловянной кружкой, запек в буржуйке — в жаре золы от своих, сгоревших там же, сочинений — пару картофелин, потом поддал бы с холодрыги от всего, чем обернулась жизнь Империи, и заткнул раковинки ушей, ибо был бы совсем уж невыносимым для чуткого исторического слуха чистого гения уличный вой пугачевской черни… забыли тему… кутеныш в машине отогрелся и тут же нассал на сиденье — вот что значит истинно свободное, Саша, восприятие живой, слава богу, неразумной тварью не театрального, а крайне жизненного единства времени и места… ладно, думаю, поклонники всегда спишут происшествия еще почище этого — лично на меня, слегка поправившегося гения сцены… к тому же дворняга-миляга — не скульптура палача-Ильича, мечтательно тискающего на пеньке злодейские тезисы… иногда приходилось насильно вручать гонорар пожилому шофэру в кожанке — ты улавливаешь в данной фразе игру прелестного анапест-дактиля, как сказал бы Лермонтов, глядя с холодной бутылкой вокруг?.. так вот, шофэр, невольно сшибающий на поллитровку, везет меня в театр… я все это к чему так долго?.. от тоскливой, повторяю, бесформенности внешнего безобразия пространства, от какой-то невыносимой бесприютности довольно смутной жизни всего вокруг, в том числе и от своей же души, безумно разит мечтой побыстрей залезть в захудалую конуру какой-нибудь роли… там и свернулось бы в комочек, как щенок под пальто, это ваше психонаучное, но мое личное эговно, воняющее до гроба самым что ни на есть трудом существования и дальнейшим смердением всех надежд… и пусть оно, думаю, это эговно, сопит себе в той роли в обе свои сопливые норки — лишь бы подальше, подальше, подальше от вышеописанного, чтоб оно сгнило, реализма действительной жизни… и пропади все оно пропадом вместе с дабл-блядями, овациями, пятилетками и «плодами пресыщения» наркома террора Ежова… это я вспомнил афишу, которую всю ночь писал, а поутрянке вывесил наш художник — страшнейший алкаш… конечно, разразился скандал, его еле замяли… Учитель, увидев, значит, афишу, спохватился, сорвал ее на хер, но было поздно… публика вечно ждет каких-нибудь бравурных сенсаций, а на остальное ей насрать… то есть билеты раскупили на месяц вперед, думая что «плоды пресыщения» — это резкий удар по башке очередной компании, вроде борьбы с «головокружением от успехов»… Саша, как жить, скажи мне, когда моего друга, газетчика, расстреляли только за то, что он ошибочно все перепутал и тоже под большой всенародной балдой пропечатал в праздничном номере солидной газеты вполне правдоподобное название передовицы «Фригидность? — нет! Плохие руководители!»… бляди агитпропа пришили ему «вредительское отношение к борьбе партии с бесхозяйственностью и потакание буржуазной гинекологии» — пятеру вломили, крысы… а со мной, с негласным всенародным артистом без звания — ты видишь что они, паскуды, сделали?.. ничего не могу понять, так как все, как в унитазе, смешалося в доме Облонских, Стива пропил последний лесок, Вронский был в состязаниях конских, а Каренин ебаться не мог… за сей куплет другому моему знакомому поэту впаяли три года за хулиганское поведение в трамвае «А» — он был счастлив, что не пятьдесят восьмую, часть один… а еще один заработал целый червонец за невинную шуточку: «Да будь я евреем преклонных годов и то без унынья и лени я трахнул бы Крупскую только за то что с ней разговаривал Ленин»… прости, отвлекся от монолога души… я хотел сказать, что на подмостках и за кулисами ты, отчаявшееся и увлекшееся побегом от самого себя двуногое существо, — как-никак проживаешь за один рабочий, трезвый или пропиваемый артистический год, сам понимаешь, штук десять неодинОковых жизней, хотя, оговорившись, я был абсолютно прав… надеюсь, ты согласен, что иная оговорка и иной парадокс бывают гораздо умней и благородней честных слов и всяких партийных клятв?.. вот о чем забыл сказать: иногда весь зал — а это пестрое собрание самых беспардонных зрителей — словно бы чует весь зал желание, полностью адекватное моему… проще говоря, улегся зал вместе с моим эговном и со всею труппой, включая Учителя, в ту же временно уютную каморку, отделенную, повторяю, к чертовой матери от бешенств — вот в чем дело! — невыносимого реализма действительной жизни… там мы коллективно и посапываем и, между прочим, видим сны, до которых ссать-недоссать Европам и Америкам, как сказал бы народ, порою обожающий выразиться не скупо, а праздно и витиевато… и не надо никому из нас никакой свободы, законов, вождей, жратвы, питья, дам, мужчин, получек, автобусов, трамваев и метро, ибо находимся в удобоприемлемой форме, как, скажем, колодезная водица, слегка подмерзшая в ведерке… ну, я рад, что тот щенок, верней сучка, до сих пор живет то за кулисами, то в гардеробе — где хочет она живет — и, хочется верить, считает меня, исчезнувшего, не объявленного в розыск, основным своим хозяином, так как собаке верить больше некому и не во что… сам Учитель, как сообщил Люцифер, нарек мою сучку Чайкой… возможно, бедная Чаечка тоскует и ждет меня, не знаю, дождется ли, а я, будь я проклят, впервые в истории, если не всемирного, то русского театра выступаю в тюрьме, причем, в проклятущей из ролей… и ни одна душа не ведает об этом, кроме моих палачей и твоей дружелюбной личности… конечно же, и труппа, и бывшие дамочки, и простые зрители думают, что я расстрелян вместе с маршалами, потому что великолепно играл какого-то сраного командарма, поучавшего слесаря Ворошилова как тому следует мыслить не классово-полководческими категориями, а Ганнибаловыми и твоего тезки Александра Македонского… ладно, Париж проехали, Берлин — без остановок, следующая — Магадан… так ты согласен, что и оговорка и парадокс частенько бывают гораздо благородней честного слова?..