Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский
…И я внезапно сбился, Лёльк. Я где-то вдруг во тьме сбился. Я, Оль, заблудился в пятнах и линиях твоего многоцветного старикашки!
Максим повторяет. Из последних сил ища сочувствия:
— Я заблудился, Оль… Я заблудился…
Оба в полутьме. И так призрачно, так нарастающе, так обвально возникают из тьмы и во тьме гаснут потревоженные краски великого художника.
Это Максим. Это он, подымаясь с пола… А возможно, и сама Ольга, взмахом руки, — кто-то из них задел ближайшую кнопку.
В промельк яркого света успел вклиниться… и уже, как на крыльях, сильный читающий голос:
«В СЕМЬЕ КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ… ЦВЕТА ПОДМОСКОВЬЯ… ХОР СКРОМНЫХ КРАСОК».
И еще, чуть подумав, с перестановкой:
«ЦВЕТА ПОДМОСКОВЬЯ… В СЕМЬЕ КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ…»
Максим впадает в бешенство: — Опять этот? опять первой гильдии?!. Ты, Лёльк, не просто гонишь — ты изгоняешь… Еще и пинком окультуренного купчишки!.. Подохну, а не прощу!
Стремительно уходит.
Ольга одна. Вот и всё… Время собирать!.. упавшие на пол, рассеянные там и тут репродукции.
А вот и разбуженный ночным шумом Коля Угрюмцев. Юнец сердит, трет заспанные глаза. И тут же начинает свое заикание.
— Ш-шум б-был. Разбудили.
— Иди спать.
— Этот ваш м-м-музыкант, Ольга, умудрился з-закоротить п-полсотню контактов. Целая л-лапша проводов!.. К-как ему это удалось?!
Коля вынес из глубины К-студии перепутанную проводку. Изрядный моток… Смотрит… Не знает, с чего начать.
— Когда з-замигало, я и-испугался пожара — проводка здесь с-старая, гнилая.
— Что посоветуешь?
— Вы о п-проводах? Или об этом… о в-вашем п-придурке?
Ольга молчит.
— Б-бросьте его. Он сам обвалился, идет на дно и в-вас тянет. Знаете п-почему?.. Потому что в-вдвоем тонуть легче.
Юнец поднабрался горьких истин.
— Откуда ты это вычитал?
— Ниоткуда… В-в-вдвоем тонуть — это ему как о-орден. Как о-о-оправдание… Б-бросьте его.
Коля возится с проводкой.
Ворчит юный заика: — Темный, оказывается… Д-дремучий… Купец первой г-гильдии… Н-надо же!
Мигает починяемая им подсветка.
Ольга одна. Еще одной «окончательной» — крикливой, истеричной, накрученной ссорой больше. Но кому и как это расскажешь?
Как нелепо, как нескладно выглядит для других твой жизненный промах.
*В ментовке сегодня нешумно, — можно сказать, буднично и тихо. Даже пьяндыг не набралось. В обезьяннике на просвет решеток никого, пусто.
Инна подошла ближе. Решетка слабо освещена.
С той стороны решетки Максим.
— Привет, Инес.
— Привет.
Вот-вот его выпустят. Как-никак полдня взаперти!.. Скучающий рок-музыкант, насиделся в вонючем одиночестве. Штраф за него как раз внесен.
— Почему выручать меня пришла ты, а не Олька?
— У нее нет денег оплатить штраф — это раз. Два — она не хочет тебя видеть.
— Извини, Инес… Я не спрашиваю, сколько ты внесла. Денег, чтобы вернуть, у меня все равно нет никаких.
— Не спрашивать в твоей ситуации — это очень разумно.
— И потом — что значит у Ольки нет денег?.. Инес! Ты же знаешь. Народная мудрость… Как говорит мой барабанщик — продай последнее, а мужика выручи.
— Отчего бы ему не продать свой барабан?
— Инес!
— Чтобы вызволить тебя из ментовки, он мог бы продать за недорого — не торгуясь.
— Ты, Инес, не то слышишь. Ты почему-то всегда слышишь не то.
— Я слышу то.
— Продай последнее — это же, Инес, вообще говорится. Есть много разного на продажу. Есть много чего последнего, что можно сбыть и продать.
— Это у мужчин — много чего.
Поговорили.
Инна тронула ржавые прутья, решетка бренчит: — А деньги на билет наскреб?.. Ты уезжаешь сегодня? Точно?
Да, Максим уезжает. Да, далеко. Сегодня же… Но можно помедлить. Что, если он все-таки попробует последний шанс: — Инес… А что, если я скажу Ольге, что я виноват?.. что ее прощение… что я…
Инна, протянув руку сквозь решетку, прижимает пальцами его губы, придавливает — помолчи! поздно!..
Это Ольгин жест. Без слов!.. Классическое обрушение уже вчерашнего чувства… Уже не поправить.
Но невысказанность душит его. Как это без слов?!. Рок-музыкант не хочет, не желает понимать, если без слов: — Я… Я прямо скажу ей, что я… что моя стрёмная музыка… что моя взрывная любовь…
Инна вновь руку к его губам — молчи. Поздно!
Ольга уполномочила.
— Ага! Объяснения не принимаются?.. Значит, просто уйти… Инес?.. Просто исчезнуть?
Молчание.
Молчание как у реки пасмурным утром.
Возле милицейской решетки все понимается быстро.
— Инес. Пусть так!.. Я уезжаю. Когда менты меня забрали, я каким-то чудом успел отдать моим пацанам собранные в шляпу деньги. Мне купят билет… Поездом… До Новосибирска.
— Неслабо… А откуда деньги?.. Ах да!.. Вы же нищенствовали!
— Мы играли. Мы пели для людей, Инес.
— Мент рассказал…
— Ментяра что понимает?!. Знаешь, Инес, мы и впрямь классно играли. Мы весь день играли в полную силу. Особенно барабанщик… Простые работяги останавливались. Серенькие умученные служащие. Восхищались, Инес!.. Все до единого. Все, кто шли к метро мимо нас.
— Мент считает иначе. Мент сказал, что вы перегородили тротуар. Шляпенками своими… И не давали никому пройти.
— Так принято. Всё как в Париже, Инес. Выставили на тротуар несвежую шляпу для скромных пожертвований.
— Вы выставили пять дохлых несвежих шляп! Для скромных пожертвований… Человек не мог шагу шагнуть!
— Если бросит денежку, он мог шагнуть.
— Ты считаешь, что так делают в Париже?
— Мне, Инес, говорили, что в Париже еще и круче. Там нищий, скажем, трясет коробкой. Прямо перед носом проходящего человека — дай!.. Дай!.. Дай!.. Гремит на всю улицу! Жестяная большая коробка… Нищий заодно загораживает путь и обдает тебя своей ночной вонью. А если удачно, если ты все-таки прошмыгнешь мимо, не бросив монетку, эта пьянь бежит за тобой два квартала и вопит: «Рогоносец! Рогоносец!.. Вы видите этого убегающего рогоносца?!»
— У нас это не смешно.
— Тут ты права, Инес. У нас рогоносцы — милейшие люди.
Милиционер отпирает решетку. Отдает Максиму его рюкзак… Выходи! Лети, родной! На волю!
А рок-музыкант продолжает сравнивать с Парижем: — У нас, Инес, Россия. У нас обязателен интеллектуальный, с фигой, намек… В придачу к лежащей на асфальте несвежей шляпе.
— Пошли, философ.
— Однако согласись, Инес… Мы, в России, жалеем человека. У нас не звучит просто «рогоносец»! А вот если оживить эту фишку живой водой… А?..
Он рассуждает:
— А вот пусть бы у нас — как у нас!.. Если жадина не бросил мелочовку в лежащую и просящую шляпу, каждый продвинутый бомж вправе вслед ему вопить оскорбительно и в духе времени: «Стукач! Стукач!.. Запомните рожу этого стукача!»
— Пошли, пошли быстро.
Максим, на ходу ощупывая рюкзак, предложил милиционеру: — Не хочешь диск с моей музыкой? Задешево.
— Нет.
А на выходе на легком ветерке Максима Квинту ждали трое озленных и непохмелившихся. Наконец распавшаяся его рок-группа.
Двое, каждый со своим инструментом, плюс вокалист со своей глоткой.
Саксофонист по-быстрому передал Максиму его ж/д билет: — Вот тебе. До Новосибирска. Запомни! В одну сторону билет!.. И вали! вали вон из Москвы!
Саксофонист впрямую наставил на Максима свой саксофон — и серебристая труба, прощаясь, издала два-три издевательски неприличных звука.
Но особенно озлен вокалист: — Ты нам осточертел! Топ-менеджер! Ни хрена не можешь, не умеешь!.. Устроимся без тебя завтра же!
И, оформляя насмешку, вокалист выдал своим бесценным горлом глумливую руладу. Йодль на карпатский манер.
Так что каждый из музыкантов выразил презрение провалившемуся руководителю. Каждый по-своему.
Не отстал в прощальной потехе и барабанщик. Забарабанил по-дурному. Еще и кричал-вопил: — Сколько времени потеряно. Я гений! А мои руки… Верни мне мою левую! Моя гениальная левая! От безделья усохла!
— Левая — это обычно от портвейна, — вяло огрызнулся Максим.
Но все трое уже разбежались.
Инна как свидетельница. С горестной иронией: — И невеста ушла. И рок-группа испарилась.
Милиционер со стороны иронии не почувствовал, молодой!.. и всерьез утешал Инну:
— Не жалейте их!.. Ужасная группа… Я «Квинту» дважды слышал. Отстой!
*Ольга одна… Она вслушивается в себя — в невнятную остаточность своих скорых «любвей». Как высоко ни неси голову… Мужчина ушел. И на месте каждого такого ухода-расставания маленькая черная дыра. Неплодородный истощенный слой земли… Там уже не растет.
