Карен Перри - Невинный сон
Я отдернул руку.
– Что же именно? – шепотом спросил я.
– Вы можете себе представить, что я вернусь в Лондо-н?
Мы тогда оба рассмеялись, но в смехе Козимо звучала осведомленность. Она отражалась в его глазах. Продолжая улыбаться, он взял карты и быстро сунул их в нагрудный карман, словно говоря: «Так будет надежнее».
В руках Хавьера Таро почему-то вызывали больше доверия и меньше настороженности. Я поддался своему необъяснимому порыву и попросил его погадать мне на них. Хавьер без лишних слов взял в руки колоду и неторопливо перетасовал ее. С картами Таро есть несколько видов гадания: гадание на двенадцати картах, гадание на картах, разложенных в виде подковы, гадание на полном раскладе и так далее. Но на этот раз Хавьер сказал:
– Буду гадать по одной карте.
Он протянул мне колоду. Я заколебался, а потом выбрал карту. Я вытащил карту Солнца – одну из старших арканов. На карте был изображен младенец, скачущий на белом коне. Наверху было солнце, а на заднем фоне – цветы подсолнуха. Ребенок держал в руках красный флаг. А солнце человеческим лицом взирало на младенца.
У меня перехватило дыхание, и я чуть не рассказал все Хавьеру: о Диллоне, о мальчике-мумии, о Танжере. Казалось, меня со всех сторон окружили образы детей, словно они хотели мне что-то сказать, хотели мне помочь. Но я придержал свой язык, и Хавьер приступил к предсказанию.
– Карта Солнца, – начал он, – многими считается лучшей картой в Таро. Ее связывают с приобретенными знаниями. Сознание побеждает страхи и иллюзии подсознательного. Открытие возвращает невинность и приносит надежду на будущее.
Хавьер не столько предсказывал твое будущее, сколько объяснял то, что он видел в картах. Он глубоко проникал в суть вещей, он их чувствовал. В конечном счете он предоставлял тебе самому интерпретировать его слова так, как тебе заблагорассудится. Но он давал тебе ключи к разгадке и указывал направления, которые должны были привести тебя к принятию необходимых решений. Хавьер сказал мне и нечто более определенное. Он указал на сильное притяжение со стороны какой-то чужестранной земли. Он сказал, что я с чем-то не разобрался и продолжаю разбираться до сих пор. Сказал, что дело это пока не решено. Но скоро решится. Я только должен открыть свое сердце. Хавьер сказал, что солнце – хороший знак. Я не помню, что еще он сказал. Он не говорил: «Ты найдешь своего сына». Но он сказал: «Есть ребенок, но он уже не твой». Эти слова причинили мне боль. И Хавьер это заметил. Меня прошиб пот, я изо всех сил старался унять дрожь в руках. Господи, я не знаю, что со мной тогда происходило.
Перед уходом Хавьер дал мне зеленый амулет.
– На счастье, – пояснил он.
Я был в таком состоянии, что едва не обнял его. Хавьер заметил, что я бросил взгляд на лежавшую у него на столе книгу. Это была «Книга мертвых».
– Возьми ее, – сказал Хавьер.
И, поблагодарив его, я взял книгу.
Теребя в руке амулет, я словно в тумане шел по Дублину. Откуда столько людей на улице? Как они сюда попали? Как они пробрались сквозь весь этот снег? Я остановился послушать, как какой-то человек пел «На дороге Раглэн». Когда он запел «Я слишком сильно любил и оттого погубил, погубил свое счастье», у меня комок подступил к горлу. Черт, похоже, я совсем расклеился. Если бы кто-нибудь сейчас до меня дотронулся, я бы, наверное, рассыпался на части.
Не знаю почему, но я считал, что идти домой сейчас не следует, хотя и знал, что Робин именно этого и хотелось. В тиши бара в подвальчике рядом с Графтон-стрит я заказал кружку пива, достал из кармана открытку с мальчиком-мумией и на смартфоне стал искать о нем информацию. Я наткнулся на описание, в котором говорилось о том, что ребенка-мумию защитила зеленая магия: археологи нашли рядом с этим редким мумифицированным ребенком амулет – яркий зеленый камень, – обладавший, как считалось когда-то, магической силой; и археологи пришли к выводу, что древние египтяне верили, будто зеленый цвет предохраняет детей от вредных влияний и помогает сохранить здоровье в загробной жизни.
Может, поэтому Хавьер и дал мне этот амулет? Может, он сделал это не случайно? Он, наверное, хотел защитить меня и защитить Диллона, ведь мой сын был жив. Так я расценил жест Хавьера. И тогда он приобретал смысл. Я ведь никогда не верил, что Диллон погиб во время землетрясения, хотя Робин месяцами – нет, годами – пыталась меня в этом убедить. В конце концов я должен был сделать вид, будто поверил в это, но лишь после того, как я заявил в полицию Танжера и в ирландскую полицию о его пропаже. Я звонил, писал письма и делал запросы по электронной почте, обращался к местным политикам, вступил в онлайн-группы поддержки: общался с людьми, пережившими трагедию, и с жертвами преступлений. Месяц за месяцем после землетрясения слушал и читал все подряд новости, выискивая рассказы тех, кто выжил, и информацию о тех, кого откопали живыми или мертвыми.
Я связался с Интерполом, с марокканской полицией и с ирландской полицией. В лучшем случае я получал один и тот же ответ: «Ваш сын трагически погиб во время землетрясения. Здание обрушилось и провалилось под землю. На все Божья воля».
Робин уехала из Танжера через три недели после землетрясения. Думаю, что я ее до сих пор за это не простил. Я остался еще на несколько недель.
– А вдруг он остался в живых? – спросил я.
– Гарри, прекрати. – Робин покачала головой.
– Я его не брошу, – сказал я.
Но Робин меня не хотела и слушать.
– Гарри, это из-за горя, – ответила она. – Горе мешает тебе мыслить здраво.
Должен признаться, что я действительно сходил с ума от горя, но возражения Робин не рассеивали моих сомнений. А вдруг Диллон по какой-то невероятной случайности выжил? Откуда она могла знать, что это не так?
– Сотни людей погибли, – сказала Робин, как будто на этот вопрос можно было ответить с помощью статистики.
А потом, когда я вернулся в Ирландию, она сказала, что хочет устроить службу по Диллону.
– Какую такую службу? – спросил я.
– Просто службу, – сказала она.
– Похороны?
Она не ответила.
– Мы не можем хоронить Диллона, если он не умер.
– Гарри…
– Или если нам неизвестно…
Я уже собрался заказать еще одну кружку пива, когда вдруг засветился экран моего телефона. Сообщение от Дианы. У нее, видимо, сразу включился мой автоответчик. «Знаю, что ты был в Лондоне. Слухами земля полнится. Гарри, позвони мне. Я по тебе скучаю». Я проигнорировал ее послание и выключил телефон. За окном снова повалил снег. Наше бюро прогнозов оставляло желать лучшего. Снега нападало куда больше, чем оно пообещало. Снег падал и падал большими роскошными хлопьями – всепоглощающий снег. Похоже, метеорологические приборы не отличались точностью, а может, их показания не умели верно интерпретировать. Я знал, что и предсказания Хавьера были несколько туманными. Я не дурак. Но в них ничего не утверждалось, в них лишь высказывались предположения; они ничего не исключали, а лишь будили твое воображение. Предсказания почтальона из Дангала о вероятности снегопада были ничуть не менее – если не более – точными, чем прогнозы метеорологов. Я помню, как он говорил: когда солнце освещает горы Блюстак, потом низины и становится коричнево-красным, жди снегопада. Еще он говорил о том, что овцы и другой рогатый скот начинают беситься, метаться и бежать со склонов гор в долины. Такое поведение тоже предвестник снегопада.
Предвестники были налицо. Главное – уметь их правильно интерпретировать. Я не сводил глаз с падающего снега, как вдруг ни с того ни с сего на меня нахлынуло воспоминание. Мы в Танжере. Я лежу на кровати рядом с Диллоном. Мы смотрим телевизор. Передают новости.
– Она говорит это нам? – спрашивает Диллон о ведущей программы.
– Она рассказывает о политиках, которые приехали в нашу страну в гости.
– Пусть она тоже придет ко мне в гости, – говорит Диллон.
На следующей неделе ему исполнялось три года.
– Думаю, она будет очень рада, – говорю я.
Диллон нежно проводит рукой по моему лицу. От щеки до щеки. С теплотой, с любовью.
– Папа, – говорит он, – мне нравится твоя борода.
И добавляет:
– Папа, я тебя люблю.
Я допиваю пиво и, поднимаясь по лестнице из подземного царства алкоголя, размышляю о том, куда приведут меня номера машины, на какую выведут тропу. Засияет ли снова солнце? А тот мальчик на коне – это Диллон?
Глава 10. Робин
Гарри не было дома четыре дня подряд. Когда он наконец появился на пороге, то едва держался на ногах. Под глазами темные круги, щетиной зарос так, словно неделю не брился. Несчастный, опустившийся человек. Точнее, тень прежнего человека. Мне вспомнилось, каким он был в Танжере – ярким, живым, искрящимся, любознательным, с неутолимой жаждой жизни. Нет, он не был тогда усталым, изможденным, побитым судьбой человеком с пустым, растерянным взглядом. Мне стало его невероятно жаль.
