Вацлав Михальский - Храм Согласия
Все четверо были одеты в одинаковые светло-синие робы и обуты в грубые ботинки из свиной кожи – униформа для рабочих магазина и мастерских господина Руссо.
Прежде чем вводить их в дом, Мария прошла туда сама и переговорила с Клодин.
– Они русские. Они бежали из немецкого плена. Сражались в маки. Но ты, Клодин, не говори, что я тоже русская, они немножко понимают по-французски. Ясно? А сейчас я приведу ребят, и мы их покормим.
– Но если быстро, можно только яичницу с ветчиной.
Мария кивнула в знак согласия и пошла пригласить гостей в дом.
Она усадила их ужинать в парадном зале, огромной комнате с высокими, едва ли не четырехметровыми потолками, венецианскими окнами и камином, отделанным африканским малахитом. Стол персон на двадцать под белой скатертью, тяжелые стулья с высокими резными спинками, китайские напольные вазы по углам, большущие легкие тарелки тончайшего фарфора, в которых Клодин подала яичницу с ветчиной, массивные серебряные вилки – все они разглядывали с такой детской непосредственностью и так подробно, что Мария поняла: в таких богатых домах никому из них еще не приходилось бывать.
Они старались есть без жадности, медленно, но это давалось им с трудом.
– Как пахнет это копченое мясо! А какая вкусная яичня, сроду такую не ел!
– Вилки тяжеленные! Такой дать в лоб, и клоуном станешь! Из чего они сделаны?
– Серебряные.
– Это ты брось, Ванек, из серебра деньги делают, а не вилки, я у своего деда видел серебряную монету.
– Смотри, какая красивая ваза в том углу! Первый раз вижу, чтоб вазы на пол ставили. Для чего?
– Для красоты – для чего!
– Много ты понимаешь, Ванек.
– Да уж поболе твоего, Андрюха. Я техникум окончил. А ты в своем колхозе быкам хвосты крутил.
– А за это ты на руднике горбатился, а я у бауэра жил. В дом спать не пускали, в хлеву спал, но там тепло. А потом стало еще теплее, начала ходить ко мне хозяйская дочка, такая, как я, нам по девятнадцать было. Месяц ходила – пролетел, как во сне. А потом хозяин застукал, хотел вилами меня заколоть, а тут она как кинется, как заслонит меня и что-то быстро-быстро как залопочет ему по-ихнему. Ну вилы он опустил. Хотите верьте, хотите нет, она и сбежать мне помогла – эта Магда, сказала: “Иначе мой отец все равно убьет тебя или сдаст на рудник”. Я с нею быстренько стал немецкие слова понимать.
Говорили Андре и Жан, а Серж и Николя не проронили ни слова, только зыркали глазами по сторонам, да и то как бы нехотя, случайно.
– А тетка красивая, – сказал о Марии Андре.
– Ничего, все при ней, – отвечал Жан, – но до наших русских им семь верст и все лесом.
Мария еле сдержала улыбку: “Молодцы мальчуганы, патриоты!”
После раннего ужина она провела их по дому, показала туалеты, объяснила, как ими пользоваться, и полусловами, полужестами дала понять, что оставляет их в доме, а сама будет ждать в саду.
За трапезой Мария старалась не разглядывать гостей, но все-таки не могла не заметить, какие у них одутловатые лица, бескровные губы, как глубоко запали глаза. “По подвалам здоровья не нагуляешь, а тем более раненым. Как-то нехорошо, стыдно не признаваться им, что я русская и понимаю каждое их слово. Стыдно, но что делать? Спасибо, не матерятся. Жак прав: они ни от кого не ждут ничего хорошего и готовы ко всему”.
Когда ребята вышли из дома в сад, Мария усадила их в старой беседке и объяснила на пальцах, что они могут прогуливаться по всему саду, а она отлучится по делам.
– С хромой ногою на такой забор я не взлезу, – услышала она в спину. – Если пошла сдавать, то всем нам капец.
– Не ной, Андрюха, тетка вроде нормальная. Тем более такая яичница перед смертью – радуйся!
– Дурак ты, Ванька, и шутки у тебя дурацкие.
“Мальчишки, совсем мальчишки. Господи, дай мне спасти их!”
Чтобы не ставить Николь перед фактом, Мария поторопилась на кладбище.
Темнело по-южному быстро. Низкие облака надежно скрывали вечернюю зарю, с каждой минутой надвигалась февральская ночь. Дождя пока не было, но, кажется, он собирался, Мария ускорила шаг. Она застала Николь у могилы Шарля, чуть слышно беседующую с мужем. Мария не сочла возможным вслушиваться и сразу окликнула Николь. Николь никак не отреагировала на ее появление. Вместе пошли домой. Молча.
На кладбище Мария не решилась завести нужный ей разговор. А едва они вышли за невысокую каменную ограду, сразу сказала:
– Николь, у нас гости.
– Значит, так, – приостановилась Николь, – я подожду здесь, а ты сходи домой, и чтоб духу их не было!
– Это невозможно!
– Тогда убирайся вместе со своими гостями.
– Николь, выслушай!
– Не хочу.
– Выслушай, я сказала! – прикрикнула Мария, и в ее голосе было столько командной воли, что Николь сдалась. – Николь, это мои русские. Они сбежали от бошей. Военнопленные.
– Русские?
– Да. Они сражались в маки. Теперь раненые. Марсельцы прятали их по подвалам. Завтра к ночи в городе будет большая облава петеновских жандармов с немецкими наблюдателями.
– Сражались с бошами?
– Да! Да! Да! Все четверо совсем мальчишки, а прошли страдания, пытки, неволю…
– Ладно. – Николь развернулась и пошла к кладбищу, а Мария осталась одна на ночной дороге. В стороне кладбища было черным-черно, а на востоке светились огоньки Марселя, светились неярко, совсем не так, как до войны, но все-таки и эти слабые желтые точки внушали надежду.
Нет, Мария не подумала о том, что Николь не в своем уме, в голову ей пришло совсем другое.
“Если душа человеческая бессмертна и она оставляет тело на девятый день, а на сороковой возносится на небеси, то что остается на грешной земле? Неодушевленный прах? И с кем тогда пошла сейчас советоваться Николь? Нет, прах не может не сохранить хотя бы тень души, хотя бы память о ней. Не может. Если бы все было так просто и человек произошел от обезьяны, то за что обезьяне такое предпочтение Господне? Тогда обезьяна должна быть вознесена людьми на недосягаемую высоту поклонения? А сотни тысяч живых существ по всему миру от кого произошли? Друг от друга? А факт ли, что так называемые неодушевленные предметы такие уж неодушевленные на самом деле? Факт ли, что камню не больно, когда его обтесывают, а вода не помнит, что по ней плыло? И вообще любая пылинка, почему она не одушевлена высшей волей Создателя? Кто проверил, что все это именно так, а не иначе?”
Нет, Мария понимала Николь и верила в ее правду. Шарль был и навсегда остался средоточием ее, Николь, жизни: независимо от того, живой или мертвый, теперь для нее это не имело никакого значения, она не просто смирилась, а вросла в свое новое положение.
– Да, – сказала Николь, возвратившись через четверть часа.
Увидев дома гостей, Николь кивнула им и тут же прошла в свои апартаменты.
Солдат уложили спать в зале на втором этаже, а Мария и Клодин принялись собирать в дорогу самое необходимое. Во-первых, шерстяные пледы, во-вторых, съестное. Еды хлопотушка Клодин натащила столько, что от многого Марии пришлось отказаться.
– Но, Мари, они совсем голодные дети, на них смотреть жалко.
– Жалко. Но в машину столько не влезет. Ведь нас шестеро – не забывай. А хлеб?
– Ой, хлеб забыла! А можно печенья к чаю? Мальчики так любят сладкое!
– Тащи, но в рамках разумного.
За час до рассвета приехал Жан. Его такси застонало от груза. Мария села впереди, а четверо солдатиков прижались друг к дружке на заднем сидении. На завтрак время не тратили и через двадцать минут подъехали к пустынному пирсу, у которого стояла “Николь”.
Оставив гостей и Жака в такси, Мария сама поднялась на яхту, разбудила Ивана Павловича, рассказала, в чем дело, предупредила, чтобы он не говорил по-русски. Потом она завела ребят в кают-компанию. Жак и Иван Павлович занесли продукты и вещи. Питьевой воды на яхте было в достатке.
Иван Павлович поднял трап, отдал швартовы. “Николь” медленно относило от пирса.
– В добрый путь! – поднял руку Жак, и в ту же секунду ударили первые капли дождя.
“Дай Бог, к удаче”, – подумала верящая в приметы Мария. Она не стеснялась этой веры и не считала ее суеверием, она знала точно, что все люди, связанные с риском, твердо верят и в бабу с пустыми ведрами, и в дождь на дорожку, и еще во многое другое. В кают-компании Мария накрыла стол на пятерых.
Ребята смотрели во все глаза и на отделанные красным деревом стены, и на покрытый белой скатертью стол, и на стулья, привинченные к полу, и на большие красивые тарелки, в которых Мария подала ветчину с хлебом. Всем понятными жестами она объяснила им, что в море может быть большая качка и слишком наедаться нельзя. Мария сознательно не подала к столу ни вилок, ни ножей. Бутерброды и сладкий чай в тонких стаканах в мельхиоровых подстаканниках.
По ровному гулу обоих моторов Мария поняла, что Иван Павлович успел выйти из закрытой бухты до света – и слава Богу! Открытое море всегда было ей по душе, а особенно теперь, когда по гаваням шастает столько любопытной нечисти. Дождь усилился – и то слава Богу!
